Случай с Ивановым

Токарь Иванов справил сорокалетие. Его предупреждали, что это может плохо кончиться, что справлять сорок лет — плохая примета. Иванов не послушал. Он наплевал на все предрассудки и отметился по полной программе.

Вначале, конечно, все было чинно и цивилизованно: белая скатерть, салатики, горячее. После каждого тоста закусывали. Беседовали… Все, как положено.

Это потом он «нажрался, как свинья» и стал скандалить с гостями. «Но, тут уж извиняйте — сорок лет, все-таки. Не сдержался», — после оправдывался Иванов. Но, собственно, это в рассказываемой истории не главное…

Главное — то, что, проснувшись следующим утром, Иванов ничего не смог вспомнить. Причем не так, как обычно бывает «после вчерашнего», а вообще –ничего. То есть, по нулям.

Иванов очнулся от неизвестных, каких-то совсем незнакомых звуков, проникавших в голову, и поначалу ощущал себя в полной темноте. Затем перед ним возникло что-то белое. Что-то среднее между туманом, киселем, табачным дымом и ватой заполнило сознание. В нем, этом белом, иногда проскальзывали бесформенные искорки. Но тут же и гасли. В какой-то момент Иванову показалось, что в его голове образовалась огромная черная дыра, воронка, раструб из которого выползают холодные струи липкого эфира. Они текли и гасили искорки.

Иванова охватило что-то напоминающее тревогу. Обычно его голова всегда полна мыслями, а тут — ни одной. Странное беспамятное, бессмысленное состояние... Выпотрошенная голова.

При этом свое тело Иванов ощущал. Мышцы, ткани, другие части тела производили неведомую работу. Но осознать ее Иванов никак не мог — ведь в голове не было мыслей. Иванов ощущал, но не понимал, как он ощущает свое тело. Раньше ощущения всегда сопровождались какими-то означающими их словами, или, как сейчас говорят, мыслеобразами. Но этим утром таковых не было. Иванов ощущал стук сердца, не догадываясь, что это стучит его сердце. Он ощущал сокращения мышц, не понимая, что это сокращаются именно его мышцы. Какая-то живая, неведомая ему энергия заставляла тело двигаться. И оно двигалось. То, что двигающиеся части тела имели такие названия, как руки, ноги, спина, шея... Иванов забыл начисто. Ни одно из движений своего тела он не мог обозначить, обозвать словом — не находил в голове слов... И поэтому противоречивые движения были не согласованы между собой и как бы перехлестывали друг друга. Со стороны он напоминал повисшего в невесомости человека, пытающегося встать на ноги. Он пробовал встать, но едва подошвы ног касались опоры, опора уплывала. Он пытался плыть за ней, но получал обратный эффект...

Устав бороться с окружающим Иванов затих. Перед ним вновь возникло вроде бы уже знакомое, но никак не обозначенное белое, которое через несколько мгновений сопроводилось первой, наконец-то отчетливо читаемой мыслью — «потолок». Следом выскочило — «белый». Иванов напрягся, пытаясь понять что такое — «потолок белый». Почему в голове появилась эти слова? Связано ли то белое, что возникло чуть ранее — как читатель уже смог догадаться, в тот момент, когда Иванов открыл глаза — со словами «потолок» и «белый»? Невероятное умственное напряжение к ответу на этот вопрос не приближало.

Иванов снова оказался в темноте, потому что устал и закрыл глаза. В то же мгновение по его голове заметались какие-то загадочные термины: шпиндель, салазки, суппорт, планшайба. Иванов заметил, что они как будто вылезали из черного раструба, распрямлялись во весь свой рост (или размер) и заполняли собой пространство сознания. При этом сбивали с толку и мешали мыслительному процессу.

Между тем, ситуация, в которой Иванов оказался, требовала обдумывания. Он отогнал ничего не значащие для него слова и попытался сосредоточиться. Чтобы хоть как-то обозначить окружающее, Иванов волевым усилием, на интуиции или на автопилоте, механически соединил белое с «белым потолком». Когда соединилось, Иванов облегченно вздохнул: ну, наконец-то. Из раструба выскочило «Я сказал!».

Через полчаса он уже знал, что лежит в комнате, на мокром диване, под одеялом. Он не сумел бы объяснить, кто ему помогал (или что ему помогало) связывать предметы с обозначающими их словами, но процесс постепенно шел. Откуда приходили вроде бы знакомые, но напрочь забытые мысли и понятия, Иванов не представлял. Но они приходили. Как будто кто-то стремился вернуть Иванова к нормальному мироощущению, снабдить его утерянными в пьянке именами. Вот пришли какие-то странные «люстра, занавеска, нос, револьверная головка, лежать, рука, пальцы, утром, ходовой винт». Затем в голове засветились — «повернуться, смотри, распредвал, вытянуть руки». Словарный запас Иванова потихоньку, но безостановочно пополнялся. Он удивленно крутил головой, вертел глазами, а через его голову плыл поток новых слов, мыслей и определений. Одни необъяснимым образом обозначали все, что было вокруг — прилеплялись к вещам, другие были далеки и бесполезны.

Он лежал на спине с открытыми глазами и смотрел на белый в трещинах потолок. Само собой в голове закопошились новое непонятное слово «кисло». «Где?» — спросил себя Иванов. «Где, где? Во рту!» — возникло в нём. Иванов пошлепал губами. «А это называется рот?» — уточнил Иванов. И ответил: «Да, это называется рот! И в нем кисло…». «Ур-ра!» — выскочило из раструба.

Иванов пошевелил членами, что-то внутри него заработало, гораздо активнее, чем раньше. Белый потолок опрокинулся за лоб, прямо перед ним возникло что-то светлое в обрамлении серого — это Иванов сел на диване, лицом к окну.

Голову его мутило, пальцы рук дрожали, но тело Иванова еще раз активно заработало. Светлое в сером, то есть окно, несколько сплыло вниз и остановилось. Желтое под ногами увеличилось в размере и заскользило под Иванова. Скоро окно приблизилось. Половинка оконной рамы открылась, и в голову Иванова ворвался рой уличных звуков. Они что-то произвели в полупустой голове, и Иванова посетило новое яркое слово — «весна». За ним последовали: «птица, зажимной патрон, птицы поют, солнце, небо, скорость резания, свет, больно, болит голова, лоб, опять суппорт». Мысли пришли одна за другой, немного перепутались, Иванов хотел совершить еще одно волевое усилие, — как до этого, — не вышло. Рама окна задрожала и поплыла вверх, влево. Снизу, справа подскочило желтое и жестко ударило. Сначала в плечо, затем в висок. Через голову пронеслось «пол, больно, ушиб, упал, коробка подач, плечо, резец, маточная гайка, рука, голова, твою мать». Стало темно, и Иванов отключился.

Он долго лежал на полу без сознания.

Когда включился, по голове носились «боль, верхняя каретка, каретка суппорта, душ, горячий, ванна, вода, пар, шпиндельный узел». Он что-то напряг в себе и присел. Еще раз сконцентрировался. Окружающее Иванова пространство двигалось, плыло, то исчезало, то появлялось. Сквозь шум, боль, спазмы сосудов в голову продолжали лезть разные неизвестности. Наверное, с помощью какой-то генетической памяти или благодаря той самой непонятной помощи извне, Иванов продолжал соединять слова и команды с объектами и действиями, которые они обозначали. «Закрыть глаза, желтый пол, открыть глаза, сфокусировать взгляд, повернуть голову, стена, комната, встать, идти, снова твою мать, идти, идти». Последнюю мысль почему-то соединить с чем-либо сразу не удалось. Что это — идти? Ти, дти, лидти, коидти, перидти? Что это такое?

Иванов кое-как встал на ноги.

Комната Иванова качалась из стороны в сторону, пол под ногами то проваливался, то вставал дыбом. В один из таких качков нога Иванова выдвинулась вперед. За ней потянуло корпус, затем пошла вторая нога. Шкаф, стены поплыли назад, за уши. По кругу.

— Дти, ти, идти. — Иванов попробовал произнести трудное слово вслух. Тем временем ноги продолжали что-то делать внизу Иванова. Он начал произносить другое слово:

— Внизу, вниз, сниз, низ, у, книз, вни-зу.

Звуки получились звонкие и одновременно с этим какие-то тягучие. Слово «внизу» соединилась с тем, что было под Ивановым. Следом слово «идти», наконец, обозначило то действие, которое он совершал в данный момент. Иванов обрадовался и заметил что сильных волевых усилий, какие он производил в самом начале процесса, уже не требовалось. Требовались внимание и хоть какая–то, пусть поначалу не очень большая по объему память. И то и другое в Иванове постепенно обнаруживалось. Неожиданно движение языка во рту и губ произвело новые звуки:

— Я — Иванов!

Иванов ударил себя в грудь.

— Да! Я — Иванов! И-ва-но-в. И-ван, иванов, ванов, Иванов.

В слышимых звуках было что-то знакомое, родное. Они понравились Иванову. В его голове защелкнулся очередной замочек. Внезапный, прилетевший следом большой блок мыслей был озвучен Ивановым быстро и громко.

— Да, я — Иванов! Я — токарь Иванов! Да! Я — токарь Иванов, Иванов-токарь. Токарь, а не кабы кто! Иванов, а не Петров. Токарь Иванов! Я сейчас приму анальгин, затем приму душ, затем позавтракаю, оденусь и пойду на работу. В родной токарный цех. Хорошо, что я отпросился у мастера на первую половину рабочего дня… Знал наверняка, что «напьюсь, как свинья»… Так вот откуда «шпиндельный узел на подшипниках качения! Из «Токарного дела».

Иванов неожиданно отчетливо вспомнил, как мастер, отпуская его, засмеялся:

— Только смотри, не злоупотребляй.

Разговор с мастером — как первое образное воспоминание недалекого прошлого — возникло в мозгу Иванова во всех деталях, до пятен масла на комбинезоне начальника. Он ухватился за это воспоминание и долго не отпускал. «Только смотри не злоу…, не злоупотреб…, незло…, употреб…, бляй!» — повторял мастер в голове Иванова, а Иванов слышал и повторял следом за ним. И радовался! Конечно не услышанному, а самому факту воспоминания и слышания. Сейчас Иванов мог бы расцеловать своего мастера.

— Итак (что за слово такое: «итак»?), я — токарь Иванов, и сейчас я пойду на работу.

Ноги внизу перестали выскакивать вперед, и пространство остановилось. Оказывается, Иванов мог двигать пространством. Это насторожило, но сконцентрироваться на новом открытии Иванов не успел, потому что очень захотелось пить. Он развернул комнату и приблизил к себе стол. Снизу к нему подтянулся табурет. Какое сложное и колючее слово: «табурет». А сидеть на нем ничего, удобно. Чашка, оказавшаяся в руке Иванова, подплыла к губам, и Иванов отхлебнул ее содержимое — огнем обожгло полость рта, нёбо, горло. «Водка!» — почему-то сразу, опять генетически, понял Иванов. Дыхание его перехватило, он отплевался и откашлялся в чашку, вслух произнес непонятное «твою мать».

— Хочу пить, а не водки. — Сказал Иванов и забегал взглядом по столу.

Но получилось наоборот — замусоренный, с пятнами на скатерти стол запрыгал под его неподвижным взглядом.

— Что за бред?

Иванов закрыл глаза, вновь открыл — стол продолжал дергаться. Только когда перед глазами оказалась недопитая бутылка «Пепси», стол остановился. Теплая, но еще газированная жидкость влилась в Иванова — и жажда исчезла.

— Задняя бабка, твою мать, так вот! — Иванов хлопнул рукой по коленке.

Через час он, помытый, причесанный, в переднике убирал со стола посуду, продолжая познавать предметный мир. Его сознанию постепенно открывалось, что есть «ножи, тарелки, вилки, чашки, салатницы, куриные кости, конфетные фантики, хлебные крошки, рюмки, блюдца, свечи, бизе (какое интересное слово!), лимоны». Слова же «резец, шаблоны, кулачки, ходовой винт» не могли прилепиться ни к чему, что было рядом… И оставались бездомными.

Еще через час передник снялся с Иванова и повис на крючке у раковины на кухне. А сам Иванов перетек в комнату, где на его тело наделись джинсы, свитер, часы с браслетом, черные носки и кроссовки. Память Иванова как будто бы восстанавливалась, но что-то было еще не так. В восприятии окружающей действительности присутствовал какой-то дискомфорт. Зеркало в прихожей надолго задержало в себе недоумевающего человека.

— Надо же так вляпаться!

Из зеркала в Иванова вглядывался видный, высокий мужчина с серыми глазами и пышными усами, приглаживающий высохшие и стоящие немного торчком волосы.

— Ты чего? — спросил Иванов.

— Ничего. — Ответил сероглазый мужчина. — Иди уже.

— Ладно, пойду. — Ответил Иванов, и зеркало отплыло в сторону.

Через минуту дверь квартиры захлопнулась, и пространство лестничной клетки плотно обхватило нашего героя. Ступени поплыли под ноги, перила заскользили в руках. Скоро лестница оборвалась, Иванова обступила темнота, затем открылась какая-то дверь. Свет ударил по глазам, и Иванова засосала улица. Дома с фигурными балконами, деревья, припаркованные автомобили пошли навстречу Иванову. Улица неожиданно повернула и на Иванова наползла арка, которая довольно быстро кончилась и за которой под бедолагу потек двор. Подкралась набивная дорожка, затем слева возникла ограда сквера, после справа — баскетбольная стойка. Когда двор кончился, на Иванова наползла другая арка. С трещинами, с обитой штукатуркой, с ямами в асфальте. Когда и эта арка проскочила мимо, Иванова захватил широкий проспект.

Туда-сюда по проспекту неслись легковые автомобили, маршрутки и автобусы. Один из них вобрал Иванова в себя. Как это произошло, Иванов не понял. Наверное, опять благодаря генетической памяти сработало его тело. Или Иванов, понаблюдав за другими людьми, пассажирами, просто догадался, что нужно повторить их движения, когда на остановке двери автобуса неожиданно откроются. Так или иначе, мягкое, уютное кресло, гораздо лучшее табурета, оказалось под Ивановым. Слева обозначилось широкое окно. Иванов уже знал, как называются подобные отверстия в стенах. А за окном двигался красивый город. Он сначала приближался к Иванову, затем быстро скрывался за обрезом оконной рамы. На улицах города, под молодыми симпатичными девушками текли плиточные тротуары, а над ними начинал капать дождик. Какое веселенькое словечко — «дождик»! Симпатичных девушек с оголенными талиями, быстро спрятали под собой разноцветные зонтики. Других прохожих укрыли от дождя навесы, козырьки, развернутые над головами газеты, смешные полиэтиленовые пакеты, деревья. Хотя некоторых тоже защищали зонтики. Мокрый асфальт заползал под автобус, терся об его колеса и шуршал. А когда на асфальте обнаруживалась большая лужа, колеса разбрызгивали ее в разные стороны, чтобы лужа не мешала проезду.

Подкатила очередная остановка. Двери автобуса разверзлись, и салон всосал в себя новых пассажиров. На ступеньке входа с зонтиков и ботинок стряхивались дождевые капли. Карманы вошедших зазвенели мелочью, большая кондукторша отрывала билетики, которые замирали в руках и кошельках пассажиров. Иванову ужасно нравилось наблюдать за всем этим. Это как телевизор смотреть. Что смотреть? Не понял он себя, но внимания на этом вопросе не заострил. Город за окном продолжал плыть мимо. Открывались новые фасады, из разрывов между фасадами выскакивали улицы и переулки. При этом через голову Иванова несся поток новых слов и мыслей, обозначающий все, что представлялось его взору. Слова «фасады, дождь, сошли, вы выходите? пассажиры, сели, девушки, зонтик, билет, ехать, встали, светофор» производили на Иванова положительное впечатление. Слова же «куда прешь, ваш билет, уроды, сам такой, выходите, пошел ты» почему-то не нравились.

Под автобус затек широкий мост, под которым справа налево бежала широкая река. Или мост по реке плыл слева направо. На очередной остановке за мостом автобус выпустил из себя на тротуар — как слово «тротуар» похоже на «табурет» — почти всех красивых девушек и над ними сразу же раскрылись разноцветные зонтики. А на следующей остановке автобус выставил под дождь и Иванова. Без зонтика.

Молния на куртке Иванова затянулась до самого подбородка, а голова его по уши ушла в плечи. По уши ушла! Но все равно мокрый ветер затягивался под воротник. Иванов шел, мок и мерз. Наконец открылась высокая стеклянная дверь, и Иванова своим теплом и сухостью согрел вестибюль его завода.

В цеху, на автопилоте переодевшись в рабочую форму, Иванов первым делом вырос перед мастером.

— Ну, как? Не злоупотребил? — Услышал он знакомый голос. — Живой? Поздравляю!

— Живой! — Усмехнулся живой Иванов и направился к своему рабочему месту.

И только тут в мир вернулся обычный порядок. Не токарный станок наехал на Иванова, — наученный всем происходящим с утра он не исключал, что может быть именно так, — а сам Иванов подошел к станине, щелкнул холодным металлическим выключателем, и его рабочее место осветилось желтоватым электрическим светом.

Иванов перекрестился, хотя и неверующий, выдохнул и, ничего никому не говоря, включил двигатель станка. Тот завелся и начал набирать обороты… Когда под победитовым резцом завилась бликующая всеми цветами радуги металлическая стружка, Иванов забыл все неожиданности сегодняшнего дня.

Через очень короткое время грязно-серая болванка, зажатая в шпинделе передней бабки, стала превращаться в сияющую таинственным блеском цилиндрическую заготовку нового токарного творения Иванова. Он внутренне обрадовался, и сам того не замечая, начал строить планы на ближайший вечер.

В «сердце Родины»

Я под Москвой служил, в Ногинске, и часто в столицу в местные командировки наведывался. Когда — на попутном УАЗике с прапорщиком завхозом, когда — на рейсовом автобусе. По Щелковскому шоссе прямо в центр. Как-то время свободное выпало, пару часов, дай, думаю, по Красной площади пройдусь, отмечусь. Когда еще придется? Командировочное удостоверение в норме, «парадка» — так парадная форма в армии зовется — отутюжена на совесть, о стрелки на брюках палец порезать можно. Пошел.

Иду, по сторонам смотрю, знакомые с детства силуэты угадываю. На Красную площадь у Исторического музея выполз и остановился. Изучаю. Собор Василия Блаженного, Спасская башня, мавзолей Ленина — быть ему пусту, кремлевские стены зубчатые за ним, рядом елочки голубые. Все маленькое какое-то, масштабное человеку. С плакатов и открыток совсем другое впечатление.

Я в ту пору «Беломор» курил. А солдату в общественном месте, согласно уставу, курить запрещено, только в общественном туалете можно. Но туалета поблизости нет, а курнуть охота.

Вы никогда из рукава и в рукав не курили? Если не присматриваться, то и незаметно. Как будто щеку чешешь или рот прикрываешь во время зевка. Короче, закурил аккуратно. Прохаживаюсь вдоль ГУМа, чтобы от урны далеко не отходить и после окурок сразу выбросить, вроде у меня встреча здесь назначена. Одновременно Красную площадь продолжаю изучать. Вдруг во время очередной затяжки — табак в горло. «Беломор» — папиросы без фильтра. Во время солдатских будней помять, растрепать пачку и ее содержимое не мудрено. Вот крошка табачная вместе с дымом и затянулась. Я закашлялся, горько во рту, противно. И сплюнул горечь прямо на булыжную мостовую. Отдышаться не успел, смотрю: курсант с красной повязкой на рукаве от Лобного места через всю площадь в мою сторону бежит. Патруль! Дождался. Как я его не заметил? Подбежал, честь отдает и — как всегда:

— Товарищ рядовой, вас вызывает начальник патруля.

Пошел, хорошо окурок успел незаметно сбросить. Подхожу, докладываю, как положено:

— Товарищ майор, рядовой такой-то по вашему приказанию прибыл.

А майор, по лицу видно, вредный и словно жизнью обиженный, говорит — тоже как всегда:

— Предъявите ваши документы.

Я предъявил, он посмотрел. Фото в военном билете с моим лицом сверил, командировочное удостоверение внимательно прочитал.

— Из Ногинска? — спрашивает.

— Так точно, товарищ майор, — стою, как положено по уставу, по стойке смирно.

— В командировке?

— Так точно.

— В Москве?

— Так точно, товарищ майор.

— На Красной площади? А сам откуда?

— Из Ленинграда, — тогда еще Санкт-Петербург Ленинградом назывался, — образовалось «окошко» в рабочем графике командировки, решил посетить «сердце Родины», — это я попытался майора на шутливый тон переключить. Не вышло.

— Что же вы, солдат, в «сердце Родины» плюете, — майор серьезность сохраняет и даже суровости добавил.

— Виноват, товарищ майор, — в таких случаях лучше не отпираться. Как только он через всю площадь мой плевок заметил? — горечь в горле застряла, откашлялся и сплюнул.

— На мостовую?

— Виноват, товарищ майор.

— Носовой платок есть? Покажите.

— Так точно, — отвечаю, а сам боюсь, что он все проверять начнет. И наличие иголки с ниткой, и носки, и нижнее белье. Есть примеры, когда патруль раздевал солдата до трусов, если не к чему придраться было. А у меня «вшивничек» под рубашкой, тельняшка на начесе, чтобы не мерзнуть. Но у этого другая тема. Я показал, что просили.

— Так что же вы, товарищ солдат, в общественном месте проявили такое бескультурье?

Я чувствую, что каждое произнесенное мной слово обернется против меня, стою, молча, голову потупив. А майор дальше чешет, все по уставу:

— Придется выписать вам предписание, — и в карман полез, за бланками — вот я попал!

Короче говоря, вручили мне предписание явиться в комендатуру «за недостойное и бескультурное поведение в общественно-значимом месте», не пояснив, какое именно поведение и в каком именно месте. Я предписание получил, спрашиваю четко, по уставу:

— Разрешите идти?

— Разрешаю.

Мы обменялись с майором отданием чести, я скомандовал себе «кру-у-гом», развернулся и с левой ноги отошел. Сначала строевым, затем перешел на обычный шаг. Иду по Красной площади, не оборачиваясь, смех меня изнутри давит и по лицу в улыбке сияющей расплывается. Хорошо майор сзади не видит настроения наказанного.

Дело в том, что наказал товарищ майор сам себя. По уставу он должен у себя оставить копию документа с фамилией нарушителя и характером проступка. Для этого предписание выписывается в двух экземплярах, под копирку. В моем случае копирка лежала мажущим слоем вверх, и копия отпечаталась на обратной стороне самого предписания. Я это сразу заметил, когда он предписание мне выписывал.

Естественно, ни в какую комендатуру я не пошел. Не повезло товарищу майору, внимательнее надо быть при исполнении своих должностных обязанностей.

Особенно в «сердце Родины».

Чертовщина

Васильич опять загулял. Сергей понял это по грому падающей посуды в соседнем доме. Он закрыл окно, погасил свет и лег. Уставший, заснул быстро.

Луна стояла в самом зените, когда Сергея разбудил громкий стук в дверь. Нащупав тапки в темноте, не включая свет, он прошел по лунной дорожке на веранду и сердито крикнул:

— Кто?

— Се-е-е-рега, открывай! Васек у тебя?

— Васильич, ты что ли?

— А-а-а то, кто ж? О-открывай, Васек у тебя?

Сергей открыл дверь.

— Нет у меня никого.

— Не в-ври мне, Се-е-рега, Ва-васек — у тебя! — Васильич вошел в дом, — а то куда ж ему деться... Васька! С-сукин кот выходи... — Васильич обернулся к Сергею, — а ты свет-то в-включи, в-в-включи!

Васильич, пошатываясь, заглянул во все комнаты, затем устало опустился на табурет около печки.

— Где ж Васька? Ку-у-уда ты его спрятал?

— Васильич, не бузи, никого я не прятал. Нет такой привычки... И вообще, добрые люди спят давно, а не шастают среди ночи. Иди домой!

— Нет, н-нет, — сосед мотал головой, — Васька у тебя, я видел! Хвост его видел!

— Ищи, — Сергей сел на второй табурет.

— Ва-а-а-с-ська! — закричал гость громко, — вы-ы-ыходи! Ди!

Давно зная соседский характер, Сергей решил помолчать. Васильич долго непонимающе озирался по сторонам, пока его взгляд не упал на люк погреба.

— А-а-а! Хитрец, ты его в по-подпол, да?.. А ну, о-открывай, — Васильич икая встал и подошел к люку, — о-открой, я сказал!

— Нет там никого, сам открой, если не веришь, — Сергей не сходил с табурета.

Васильич, потоптавшись, прицелился, нагнулся и присел. С третьего раза, дергая за кольцо, открыл люк. Он чуть не свалился вниз, когда нетвердо стоя на коленях, опираясь на широко расставленные руки, наклонялся вперед всем корпусом и всматривался в черноту.

— Н-никого! — не вставая, обернулся он на Сергея.

— Я ж говорил.

— К-как так?

Он еще раз осмотрел подпол, прежде чем закрыл люк. После встал и нетвердой стариковской походкой с разведенными в сторону руками поплыл к выходу. — Н-никого-о!

Со стороны казалось, что Васильич мучительно пытается понять что-то. Скрюченным пальцем правой руки он даже почесал левый висок. Уже в дверях он обернулся и нашел глазами Сергея.

— А у тебя та-ам н-ничего... та-ам! — он указал пальцем на люк. — Ч-чисто! — палец глубокомысленно пошел вверх. — А у меня, — палец вернулся к люку, — чертей та-а-ам! Б-р-р! Не могу! — Васильича передернуло. Он вскинул брови, тряхнул плечами, сбрасывая что-то, и вышел.

Осенью его не стало.

Как петушок

Максимка подошел и спросил: Пап, а налогоплательщик — это тот, кто платит налоги?

— Да.

— А ты платишь налоги?

— Да!

— Пап, помнишь, ты говорил, что кто платит, тот и заказывает музыку?

— Да.

— А ты, какую музыку заказываешь?

— Никакую.

— Почему?

— Потому что для меня музыку заказывают те, кто налоги собирает.

— А тебе нравится эта музыка?

— Нет.

— Зачем ты тогда платишь? — Максимка в недоумении ушел в свою комнату, но скоро вернулся опять.

— Пап, а президент зачем?

— Чтобы управлять нами.

— Как же он может мной управлять, если он меня никогда не видел и ничего мне не говорил?

— Зато ты его каждый день видишь по телевизору.

Максимка задумался.

— А... я понял! Президент мной управляет, как мой петушок, — он главный из моих игрушек, — и он капитан, а я рядовой. И он мной командует, как я захочу.

— Да, примерно так, — отец выключил телевизор и ушел на кухню. Максимка догнал его.

— Пап, а собирает налоги президент?

— Да... и еще многие дяди и тети.

— Давай тогда попросим его, чтобы он не заказывал для нас плохую музыку и не управлял нами за наши налоги... Пусть он стоит себе на полке, как мой петушок.

— Попроси, — рассмеялся отец.

Приезжий Протапов

Щелкнул замок двери. Протапов нагнулся к глазку и проводил взглядом шагающую по ступенькам фигуру. Он закрыл вторую дверь и вернулся на кухню, к своему какао. Эта удивительная привязанность к утреннему не чаю, не кофе, а именно какао сохранилась с раннего детства.

Протапов отхлебнул и решил подгорячить. Плеснув в остывший напиток кипятка, он разбавил его совсем. Но, как оказалось, в этом и был замысел. В детском саду Протапова поили разбавленным какао — самым вкусным.

Он с удовольствием потягивал любимый напиток и глядел в окно. И расстраивался. Двор выглядел удручающе. Протапов даже не находил точных слов, для определения его состояния. Свинарник, помойка, заброшенный пустырь, побоище или помоище. Одним словом — бесхозная земля. Или бесхозяйная, как вернее?

Как все старые дворы в центре города, двор под окном не был широким. Но он был достаточно просторен, чтобы уместить в себе и гаражи, и волейбольную площадку, огороженную сеткой, и обрешеченный хозяйственный двор какого-то учреждения и даже детскую площадку, естественно со сломанным оборудованием, на которой, как понял Протапов, гуляют детсадовские ребятишки. Каким-то мысом, нарушая строгие прямоугольные очертания, во двор въезжал старый облупившийся трехэтажный флигель.

Много всего было в этом дворе, но все, что было, находилось в каком-то растерзанном, разрушенном и даже, как показалось Протапову, в показательно запущенном виде. Сетка, огораживающая волейбольную площадку, висела клочьями. Стойки, к которым она крепилась, были согнуты, а многие просто выдернуты из земли. Детская площадка почти вся заросла лебедой, крапивой и огромными лопухами. В глубине площадки стояла единственная исправная скамейка, на которой в настоящий момент завтракали три бомжа неопределенного пола. В одном из бомжей Протапов просматривал женщину, но удостовериться в этом издалека было трудно.

Бомжи с утра пили вино, а вся территория вокруг скамейки была замусорена пластиковыми бутылками, обертками, обрывками газет и картона и прочими отходами жизнедеятельности человека. На невысоком ограждении детской площадки висели старые вещи. Какой-то ватник, старое женское пальто, рваные брюки. Это, наверное, их гардероб — догадался Протапов.

Но главным, сразу приковывающим взгляд объектом во дворе, была не эта скамейка с ее обитателями. Основным акцентом пространства был мусорный контейнер. Несмотря на то, что для него у противоположной глухой стены была создана специальная, огороженная кирпичной полустенкой площадка, контейнер стоял свободно, почти в центре двора. Прямо напротив окна кухни, в которой пил какао Протапов. По всему было видно, что контейнер этот чувствует себя полноправным хозяином всего дворового пространства. И действительно — именно к нему шли люди.

За то время, пока Протапов глядел в окно, три человека бросили в нутро контейнера мусорные пакеты, грузчик ближайшего магазина скинул около него груду пустых картонных коробок, два новых бомжа, проникнув во двор через подворотню, теперь старательно перебирали содержимое контейнера, стараясь найти что-нибудь съестное. И действительно находили. И тут же потребляли найденное.

Протапова передернуло. Возникло желание отрезать по ломтю белой булки, жирно намазать эти ломти сливочным маслом и с термосом какао выйти во двор к потерявшимся людям. Но Протапов остановил себя. Нутром он осознавал, что так ситуацию не исправишь. Придут другие, и все повторится вновь. Этот оплеванный, обожженный, во многих местах проржавевший, со смятыми крышками контейнер все равно будет хозяином положения. Он будет притягивать нуждающихся в его услугах. И взгляды жильцов из окон.

Протапов вымыл посуду, смахнул крошки сто стола, ушел в большую комнату и пикнул телевизионным пультом. Экран замелькал рекламой, но Протапов не сел в кресло. Подошел к окну. Вид на улицу был прямой противоположностью виду на двор. Вполне ухоженные фасады, новомодные стеклопакеты в окнах, стриженые деревья и кусты, не такие уж и навязчивые рекламные щиты.

Магазин на первом этаже дома напротив — вот не иссякающий источник упаковочного мусора. У дверей, конечно, окурки, бумажки. Но что удивительно — с урной у магазина возится дворник. Протапов понаблюдал за ним. Молодой парень в оранжевой безрукавке смел весь мусор в совок и вытряхнул его в большой бак на колесиках. Туда же полетело и содержимое урны. После этой уборки улица приняла совсем ухоженный вид.

Насторожило, что дворник потащил свой бак во двор. Ага, значит, здесь он навел порядок, а двор не его территория. Протапов вернулся на кухню и прильнул к окну. Молодой человек вытряхивал мусор в контейнер и действовал не очень аккуратно. После него куча грязи оказалась на земле. Безобразие! Протапов вернулся в комнату, выключил телевизор и теперь сел в кресло. Сидел довольно долго, думал. Неожиданно вскочил, сменил домашние тапочки на кроссовки и спустился в неуютный двор.

— Хозяюшка! — обратился он к бабуле с коляской, что гуляла на детской площадке. — А кто тут, в этом дворе за порядком следит?

— А никто! — бабушка окинула Протапова удивленным взглядом. — Некому следить.

— Как это? За кем-то же эта территория закреплена.

— А вы кто? Проверяющий?

— Да нет. Я просто приезжий. К сыну в гости приехал. Что-то не нравится мне все это.

— А кому это может нравиться?

— Ну, вы же здесь живете! Удивительно, все мимо ходят, — и никому дела нет.

— Да живем. А что делать? Уже писали, куда только можно. Я сама лично три письма составила. Никакого толку.

— Странно. Вот хоть контейнер этот. Ему же место специальное оборудовано. Я правильно понимаю? — Протапов указал на контейнерную площадку. — Вон там!

— Он там и стоял раньше. Но, видите ли, водителю неудобно там разворачиваться, когда он его забирает. Поэтому он скидывает контейнер прямо посередине. Под окнами. Так если бы только контейнер... Сейчас все богатеют, ремонты делают. Куда старые двери да рамы выкидывать? А некоторые и полы перестилают, как у нас на площадке, например. И куда эту гниль? Рядом с контейнером. Другого места нет. Вот все и бросают. За день целая свалка образуется. Дворничиха наша орет! Но, никого это не волнует. Как было, так и будет! — бабуля махнула рукой.

— Прямо беда!

— И не говорите.

— Так, кто вы сказали, хозяин территории?

— Жэк, наверное. Больше некому.

— А где он располагается? Извините.

— Да, вот так вот. В арку и улицу перейти. А там немножко наискосок, вот так… Да, там табличка есть. Красная.

— Спасибо хозяюшка. Как внучек-то?

— Это внученька. А что ей? Она спит себе, да спит.

— Ну, ладно. Пойду я. — Протапов поклонился и пошел в указанном направлении.

В ЖЭКе было накурено. И не только у таблички «Место для курения». Во многих местах, на подоконниках стояли консервные банки с окурками. Бычки валялись и на полу, под подоконниками. Навстречу шел сантехник. Это было понятно по газовому ключу и мотку пакли, которые тот нес в руках. Протапов спросил:

— Где тут главный-то?

— Там. — Кивнул сантехник недружелюбно.

Протапов прошел в приемную к главному. За обшарпанным столом сидела женщина в серой шерстяной кофте. Курила и разговаривала по телефону.

— Нет у нас людей. Я уже сказала вам. Начальник на территории. И нечего на меня голос повышать. Я тоже оскорбить могу. — Хозяйка приемной вмяла окурок в пепельницу и бросила трубку.

Телефон зазвонил вновь. Женщина сняла трубку и положила ее рядом с аппаратом. И как ни в чем не бывало, не замечая Протапова, даже никак не реагируя на него, как будто вместо человека было пустое место, стала долистывать журнал, лежащий на столе.

— Обратиться-то можно? — Протапов приблизился к столу.

— Попробуй.

— Кто у вас дворами заведует? — Протапов присел на стул с расшатанной спинкой.

— Дворники.

— А во дворе напротив, вот через улицу, кто?

— Дед-пехто! — Женщина снова закурила. — Болеет она. И может вообще уволиться.

— Платят мало?

— Дед, ну ты прямо провидец! Или инспектор из собеса. Все знаешь, все понимаешь. — Серая кофта опустила бесполезно зудящую трубку на аппарат.

— Я не провидец. Я просто помочь хочу.

— Кому? Чем?

— Мне бы инструмент какой-нибудь: метлу, грабли, лопату — желательно еще скребок такой широкий… Рукавицы бы еще. Косу.

Цветной журнал был интересней непонятных просьб, и женщина не выходила из него.

— Дак, как?

— Косу? Ты что подхалтурить хочешь? Так у нас все лимиты давно выбраны, еще с сосулек.

Телефон зазвонил еще раз.

— Да… Я. Его нет. — Махнула Протапову рукой в сторону двери. — Сейчас подожди. — Прикрыла трубку рукой. — Слышь, мужик, выйди отсюда — дай поговорить.

— Да я без лимитов. Просто у себя под окнами уберу. — Протапов не уходил.

— Ну, какие же вы все душные, просто сил нет… Ну, спустись к дворникам, с лестницы — сразу направо. Если есть там кто — дадут тебе. Может быть. Все иди, иди, не мешай работать. — Приложила трубку к уху и глубоко затянулась. — Да Любаша…

Протапов встал, развернулся и вышел. С порога бросил.

— Спасибо.

— Не за что.

Он нашел дворницкую, но дверь была закрыта на замок. Потоптавшись с полминуты на первом этаже, он вернулся на второй. Не заходя в приемную, с порога произнес:

— Никого.

— Слушай, мужик, ко мне по два раза в день никто не ходит. Приходи завтра. К семи. Кто-нибудь будет.

— Понятно. — Протапов развернулся еще раз. — Что же сегодня-то целый день терять?

Он вновь спустился к дворникам, и на этот раз удачно. В дворницкой копошился какой-то мужичок. Протапов обрадовался, увидев потребный ему инструмент.

— Добрый день! Меня к вам направили, — обратился он к спине мужика.

Тот, видно, не расслышал. Протапов подошел и дотронулся до его плеча.

— Вы не могли бы мне выдать…

Мужичок бросил через плечо.

— Только быстро. У меня пять минут.

— Что? Можно взять?

— Ну, ты че пришел-то? Брать, так бери.

— Хорошо. — Протапов быстро выбрал и вынес в коридор, то, что ему нужно. Вернулся. — А рукавичек нет?

— Не знаю. Я здесь не хозяин. Выдь-ка. — Мужик выпихнул Протапова из дворницкой, быстро навесил замок и скрылся.

Протапов дотащил инструмент до своего двора и начал с детской площадки. Он выкосил всю крапиву и лопухи, сгреб их стожком, и в несколько приемов перенес в контейнер. Буквально сразу же выбежавшие на площадку ребятишки стали носиться по ней, как угорелые. Одного из них Протапов остановил.

— Детсадовский?

— Во-первых, детский сад летом не работает… Во-вторых, я уже третий класс закончил.

— Ну, извини, ошибся маленько. Но это даже лучше! Ты где живешь?

— Зачем вам?

— Ни зачем. В этом доме?

— Ну, в этом.

— Значит, каждый день во двор смотришь. На-ко вот грабли и собери мне мусор у той скамейки.

— Я не дворник.

— И я не дворник.

— А что же вы тут работаете?

— А что только дворник может порядок навести?

— Зачем его наводить? Завтра все равно чего-нибудь натаскают.

— Ладно, давай вместе. Держи вот лопату, а я на нее нагребу. Пошли.

Бомжей на скамейке не было, и Протапов быстро сгреб мусор в кучу. Когда его помощник подставил лопату, тишина двора была взорвана пронзительным криком.

— Во-о-ва! А ну, отойди оттуда. Не прикасайся там ни чему! Я сейчас выйду — уши надеру. Брысь оттуда!

Пацан бросил лопату и убежал. Понятное дело — от бомжей заразиться боятся. Протапов сам собрал весь мусор. Присел на скамейку.

За утренними хлопотами прошло почти пол дня. Под ложечкой уже начинало посасывать. Однако часть двора — уже более или менее… Протапов встал, собрал инструмент и хотел уйти на обеденный перерыв, но приехал ЗИЛок за переполненным контейнером. И пустой привез. Протапов решил не упускать голевой момент и подошел к водителю.

— Слышь, друг! Сбрось свой порожняк вон на той площадке.

— Зачем?

— Ну, там же он должен находиться!

— Он будет находиться там, где я решу.

— Почему это?

— По кочану. Отвали, не мешай.

Водитель стал дергать своими рычагами и контейнер зашевелился. Протапов решил не отступать, повторил попытку.

— Слушай, ну что тебе стоит. На площадку скинь, а я здесь уберу после этого.

— Ты кто есть? Глава района? Я сказал, не мешай. Мне его не зацепить там. Неужели не понятно?

— Елочкой поставь — и зацепишь.

— Да какой елочкой, мать твою. Отойди. — Водитель не на шутку рассердился.

— Да вот так, наискосок. — Протапов показал. — Здесь же не место мусору.

— Да отвали ты дед! Достал! Счас в лоб дам.

Контейнер съехал на асфальт. Голевой момент оказался неиспользованным. Протапов побрел на обед: я же все равно его поставлю, как сказал. Он дернул ручку входной двери.

Пообедав, гость стал искать пилу. Перерыл все коробки, ящики и ящички в кладовке, но ничего не нашел. Можно было, конечно, позвонить на работу сыну и спросить, но Протапов выбрал другой путь. Он вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю квартиру. Женский голос спросил:

— Кто там?

— Да, я ваш сосед из тридцать девятой. У вас пилы нет?

— Я знаю соседей из тридцать девятой. А вас не знаю.

— Так я вчера приехал. Здесь мой сын живет.

— Что у него пилы нет?

— Не нахожу. Не могу найти.

— А что так срочно нужно?

— Ну да! Хотелось бы.

Дверь наконец-то открылась:

— Вот посмотрите в этом ящике. — Хозяйка впустила просителя в прихожую.

Пила нашлась, Протапов вернулся во двор.

Старый контейнер был увезен, а вот деревянный и картонный мусор, лежавший рядом, так и остался лежать. Протапов порылся в нем, и отыскал не то стойку, не то подпорку круглого сечения. Разметив карандашом, он распилил ее на шесть одинаковых частей. Получились валки. На них Протапов и рассчитывал сдвинуть, пока еще не заполненный и поэтому относительно легкий новый контейнер на положенное ему место. С помощью длинной палки-рычага и пары кирпичей он поочередно завел валки под полозья контейнера. Толкнул. Ни с места. Уперся в поребрик, навалился плечом. Эффект такой же. Тяжелый, зараза… У, махина! Протапов пнул контейнер ногой, оттер пот со лба и осмотрелся.

На недавно убранной территории, у той самой скамейки, снова замелькали утренние бомжи. «Вот они-то и подсобят», — обрадовался Протапов и пошел за подмогой. — «Только, это не дети. За просто так, работать не будут».

— Здорово, мужики.

— Тебе чего?

— Халтурка есть.

— Мы после обеда не подряжаемся.

— Сто рублей, а делов на десять минут.

— Ладно, что делать? — со скамейки встал самый молодой.

— Контейнер толкнуть.

— Ты че, мужик, с дуба рухнул. На хрен его толкать?

— Ладно… Я в соседнем дворе кого-нибудь найду. — Протапов развернулся и стал удаляться.

— Да постой ты, дед. Эй, мужики, пошли, толканем. — Молодой уже агитировал.

В восемь рук мусорный контейнер был водворен на свое законное место. Протапов расплатился.

— Чтобы чистоту там, — он махнул рукой в сторону скамейки, — до вечера не нарушать. Мэр должен быть. С объездом территории… Вам бы тоже, схорониться где. На всякий пожарный. — Соврал во благо Протапов.

По реакции уличных жителей невозможно было определить, поверили они этой нехитрой лжи или нет, но минут через тридцать все исчезли. К тому времени, оставшийся на старом месте крупногабаритный мусор Протапов уже перетащил на площадку. После обеда работалось не так резво, но двор уже значительно преобразился. Сейчас его портила изломанная загородка спортивной площадки. Однако здесь, похоже, без сварочного аппарата не обойтись. Уголок — пятерка, стойки — сотка.

Протапов поднялся наверх, отдал соседке пилу, попил дома водички и вернулся к делу дня. К его удивлению и на счастье, рамы из уголка с остатками металлической сетки были не приварены к стойкам — крепились на болтах. А стойки — ну, халтура! — были просто вбиты в землю без всяких бетонных оснований и пригрузов. Обрадованный работник еще раз поднялся домой за ключами и машинным маслом.

В свое время, Протапов научился ловко свинчивать с резьбы проржавевшие гайки. Сейчас на эту операцию он истратил около трех часов и не в одном месте рассадил руки. Ничего, до свадьбы заживет. Он слизывал кровь, таская металл по спортивной площадке. Прятал его за контейнер.

Во двор просочилась стайка подростков. Они устроились на остатках ограждения, чтобы попить пиво. Быстро разозлясь на мелькавшего туда-сюда человека, стали задираться.

— Слышь, мужик! Ты что нанятой, что ли? Передохни — а! Слышь, тебе говорят. Ну, ты чо, не понял? — Юноша с банкой пива встал на пути Протапова. — Папаша угомонись. Видишь, народ отдыхает. Протапов, молча, обошел молодого человека, схватил очередную секцию и потащил ее с площадки.

— Витек, да пошел он на …

— Я не люблю, когда меня не замечают и игнорируют. — Витек догнал Протапова и прыгнул в центр секции, на сетку. Под его весом металл, конечно, выскользнул из рук и ударил по сухожилию ноги. Протапов присел и сжал руками ушибленное место.

— Ты что, дед, из деревни, такой упертый?

— С чего это? — сквозь боль ответил Протапов.

— С такими руками в городе не живут.

— Руки, как руки. Дай доделать, сойди.

— Пальцы узловые, загорелые. Пацаны, в нашем дворе гость с села.

— Тогда уж не узловые, а узловатые. — Протапов выпрямился и усмехнулся. — Помогли бы лучше. И так целый день парюсь.

— О! Дед, запарился. — Молодые люди обрадовались знакомому слову. — И нас готов попарить! — Подошли, обступили. — Ты умом-то шевелил, когда делал. Дать бы тебе по голове. На хрена ты все это разобрал? Без спросу. Это наша территория.

Протапов не отвечал.

— А, может, заставить его все обратно… Но поруганного уже не восстановишь…

— Народ!

Нападавшие обернулись на крик из подворотни.

— Кифирчику не желаете? Нет потребности? — В ногах у кричавшего стоял целый лоток просроченного, предназначенного на выброс кефира.

— О, кайф. — Молодежь сорвалась с места и бросилась к новому развлечению.

Скоро пустыми развороченными пакетами и огромными белыми кляксами был украшен весь асфальт двора.

— Батя, это тебе в нагрузку. За труды. — Крикнул кто-то, когда группа покидала свою территорию.

— Спасибо. — Протапов закончил с металлом и сел отдышаться. Посмотрел на часы. Последнее, что он успевал сделать до прихода с работы сына — это подмести мелкий мусор.

Он постучал черенком метлы в землю, поплевал на ладони и пошел махать, обходя белые кляксы. Колеса проезжающих машин разносили кефир по всему внутридворовому поезду.

Есть все-таки правда в этой жизни. Когда Протапов закончил, ливанул хороший дождик, который и смыл кефирные следы с мостовой. Протапов отнес инвентарь в ЖЭК и незаметно юркнул в свой подъезд.

Напрасно, он торопился. Сын пришел с работы очень поздно, когда совсем стемнело, и, конечно же, ничего не заметил. Лишь только утром, за горячим какао, он обрадовал отца возгласом.

— Па, ты посмотри, что у нас во дворе-то сделалось! Не иначе, губернатора с объездом ждут!

— Что сделалось-то? — прихрамывая, подошел к окну Протапов.

На трассе

Еду я как-то на своем битом-перебитом «Запорожце» по Киевскому шоссе.

По объездной Гатчину обошел, а за постом ГАИ подаю вправо, на обочину съезжаю и останавливаюсь. Уже при девяносто ведет машину влево — и ничего не сделать. А руль отпустишь, его в ту же сторону валит. Решил давление в баллонах проверить. На трех — в норме, задний левый подкачать пришлось.

И погода в тот день — сплошная сырость. Дождь, как из ведра. Хоть и быстро работал, промок под дождем прилично.

Ныряю в салон, включил дворники, печку, чтоб обсохнуть. Чуть согрелся. Завелся, осторожно с места тронулся, полосу занял, разогнался до семидесяти, но дальше не ускоряюсь. Иду ровно. Включил приемник, поймал волну, слушаю. И первое, что слышу, это:

— Здравствуйте уважаемые радиослушатели, в эфире «Новости». По предварительным данным, убедительно победив в третьем туре выборов итальянца Тони Капри, первым Президентом Мира, — именно Президентом Мира, я не ослышался — стал наш соотечественник, россиянин Иван Блоков. Его преимущество над соперником составило около двенадцати с половиной процентов голосов. Мы предлагаем вашему вниманию интервью нашего специального корреспондента в Брюсселе Натальи Стекольщиковой с председателем счетной палаты Избирательного комитета Томасом Ланом.

— Скажите, пожалуйста, какие страны отдали предпочтение Блокову?

— Эт-то, разумеется, Россия, здесь девяносто восемь и восемь десятых процента голосов.

— Это понятно, а дальше?

— Среди азиатских — Иран, Ирак, Саудовская Аравия, Китай, Япония. Здесь цифры колеблются между шестьюдесятью и семьюдесятью процентами. Хороший сбор в Южной Америке: Мексика, Бразилия, Аргентина — до восьмидесяти пяти процентов. Традиционно ориентированные на Россию скандинавские страны дали около семидесяти процентов. Из европейских: Франция — шестьдесят, Швейцария — пятьдесят семь, Австрия — шестьдесят два, пятьдесят пять процентов австралийцев отдало предпочтение вашему земляку. Такие страны, как США, Канада, Индия, страны африканского континента колеблются в пределах сорока — пятидесяти процентов, к вечеру мы будем иметь уточненные данные.

— Ваше личное отношение к свершившемуся?

— Россия — великая держава, и ее представитель впервые в истории человечества займет этот пост по праву. Я хочу поздравить моих русских друзей в Москве и Санкт-Петербурге с хорошей победой.

— Спасибо вам!

Я, как услышал, аж поперхнулся. Я и знать не знал, что в тот день Президента Мира выбирали. Обрадовался жутко. Комок к горлу подкатил, я даже просигналил громко и длинно, чтобы все слышали, подфарниками замигал. Так хотелось восторг выплеснуть. А со встречной полосы мне теми же сигналами отвечают. Ну, думаю, победа! Наконец-то Россия в фаворе, даже из машины захотелось выйти и на всю округу выкрикнуть это сладкое слово: «Победа!» На радостях педаль газа утопил в пол и лечу навстречу дождю, прямо до Оредежа. За рекой, на подъеме слышу: в двигателе клокочет. Такой злой металлически бой сзади. Оглядываюсь — из-под капота густой белый пар. Затормозил, вышел. Открываю капот, смотрю. По всем признакам поршень расклепал клапан цилиндра, соседний цилиндр тоже доверия не вызывает. Можно, думаю, и на оставшихся двух дотянуть, до дачи-то всего километров двадцать, не больше. Но решил не рисковать, «на галстуке» надежнее. Стою под проливным дождем и сообщаю попутным водителям о своих проблемах мотком троса в вытянутой руке. А сам радуюсь и кричу в каждое мимо проносящееся открытое окошко: «Гениальная страна, просто гениальная. У-уф!»

Такую радость сообщение по радио вызвало…

Жаль только, что не по-настоящему россиянин Президентом Мира стал, молодежь так пошутила. Знаете, сейчас много всяких молодежных радиостанций и программ с приколами. Вот юные таланты и прикололись, и меня, старого, с толку сбили… Об этом я позже догадался, когда до дому доволокся.

Но все равно — случилось же такое на трассе!

День рождения

Я хочу вам рассказать про Толика Самарского из нашего двора. Непростая судьба у парня. После школы не поступил в институт, пошел в армию. Сначала в учебку, затем в составе мотострелковой роты под Баграм, в Афганистан. Воевал до самого дембеля, был снайпером, потерял мизинец на левой руке и покой психики. Вернулся на родину, а здесь — перестройка. Новые порядки: беспредел, «крыши», отморозки, «быки», «черный нал» и спрос на умеющих стрелять. Короче, закрутило человека.

У нас тут недалеко, в промзоне, есть цех разливочный, коньяк из цистерн по бутылкам разливают. Процесс этот Самара взял под свой личный, так сказать, контроль. Сколотил команду из себе подобных, выезжал на разборки, на разводы. Чуть не сел. Сам пил по-страшному, но вовремя остепенился. Устроился на станцию техобслуживания механиком, постарался забыть послеармейские достижения. Так не дали. Почему я, собственно, про него вспомнил? День рождения у него был недавно. До сих пор весь наш двор только его и вспоминает.

Было так.

Серега с Костей, армейские сослуживцы Самары, пришли поздно, позже всех. Задержались на станции, принимая в работу очередной раскуроченный форд. Праздник был в разгаре, Толик, виновник торжества, восседал во главе стола. На его коленях рыжий котенок играл салфеткой — сворачивал ее, распрямлял, цапал когтями, иногда пробивая не только салфетку, но и свитер хозяина. Самара улыбался, следя за этим баловством.

— Штрафную! — закричал он навстречу вошедшим, вскочил из-за стола, стряхнув котенка на пол, поставил на стол еще два бокала. Налили. Ребята, едва успев раздеться, оказались в центре внимания и дружно, при поддержке всех присутствующих, выпили. Холодные закуски они, естественно, пропустили, поэтому сразу взялись за горячее.

Несмотря на холостяцкий образ жизни Самары, в комнате было уютно и тепло. Хозяин отмечал тридцать один год. Ему было радостно. То ли оттого, что он не забыт и его самые надежные и верные друзья, пусть с опозданием, но все же пришли на его праздник. То ли оттого, что сегодня на почте он разговорился и познакомился с милой девушкой, листок с номером телефона которой лежал теперь в его записной книжке. То ли просто так, неизвестно отчего. Гости начали собираться около пяти, и как в детстве радовали подарки, которые он принимал. С интересом и большим любопытством он разворачивал пакеты и свертки, и все содержимое их раскладывал на диване, как бы выставляя напоказ.

К приходу ребят Толик уже достаточно принял и сейчас просто поддерживал себя на нужном уровне. Напиваться не хотелось. Он вспомнил свою маму, и, невзирая на то, что был уже не второй тост, провозгласил:

— За родителей, за отцов и матерей, подаривших нам эту жизнь.

Его поддержали, потом начались танцы. Для этого пришлось немного изменить обстановку. Стол передвинули ближе к окну, кресла и журнальный столик были отправлены в дальний угол, за шкаф. В центре, под одиноко висевшей лампочкой, образовалось свободное пространство, и пары в такт музыке поплыли в нем. Самара тоже танцевал. Слегка покачиваясь, он шутил на ушко партнерше и делал ей комплименты. После очередного танца вышел на кухню, поставил чайник и достал из холодильника торт с орехами. Стол вернули на прежнее место и накрыли к чаю.

После чая все как-то резко засобирались уходить. У всех были семьи, дети, завтра нужно было рано вставать на работу — и так далее.

Гости постепенно разошлись, и в комнате остались два старых друга, Сергей и Константин Иванович — так иногда в шутку Самара называл Костика из-за его большой семьи с тремя детьми. Специально для старых друзей Толик хранил в холодильнике еще одну бутылку водки.

Он достал эту заначку. Разлили.

Все трое, не сговариваясь, выпили, молча и стоя за тех, «кто не с нами». Единственным словом, которое прозвучало в эту минуту, было армейское «хоп». Бутылку допили быстро, как будто и не было ничего до этого. Надо бы еще добавить, подумал Толик и стал одеваться. Ребята, понимающе, не возражали, день рождения все-таки. Выйдя на улицу, он отправился к ларечному базару. В столь поздний час отовариться можно было только там. Подходя к ларькам, он заметил чуть в стороне группу подростков. Оттуда доносились громкий смех, крики. В толпе слегка толкались, изображая драку и громко комментируя ее ход. Малолетки.

Толик нашел Армена, хозяина одного из ларьков, взял бутылку, они поговорили минуты три, просто перекинулись новостями, Армен поздравил Самару с днем рождения, пригласил заходить еще, потом его отвлекли компаньоны, и Толик пошел обратно. Как только он вступил в полосу темноты, покинув освещенное место базара, сразу увидел, как из толпы, замеченной им вначале, отделились двое и быстро направились к нему.

— Братан! — окликнул его один из них, паренек небольшого роста, щупленький на вид, в сером пуховике.

«Заводной», — определил Самара и остановился. По опыту уличных разборок он знал, что такие могут действовать только тогда, когда у себя за спиной чувствуют мощное прикрытие. Встретиться один на один у них силенок маловато.

— Братан, можно я тебя так буду называть? — спросил низкий, приблизившись к юбиляру.

— Можно, — ответил Толик, а про себя подумал: «Нет ну никакого желания сегодня биться».

Сопровождающий низкого длинноносый верзила сохранял молчание и тоже остановился недалеко.

— Слушай, братан, вчера с зоны пришел, пять лет парился, кинь на бутылку.

Самара решил разойтись мирно и культурно ответил:

— Извини, братан, можно я тоже тебя буду так называть, взял на последние.

— Ты что, не понял, братан, я с зоны вчера. Вот пуховик, видишь... Сейчас сняли. — Он манерно развел полы пуховика в стороны, зачем-то показывая Толику подкладку. — Замерз я, давай сюда пузырь… Могу зарезать.

«Блефует, щенок», — Толик оттолкнул низкого, освобождая себе дорогу. Он на секунду отвернул голову от второго, следя за действиями «братана», и сильнейший удар в левый висок поверг его на землю. «Кастет», — мелькнуло в сознании, и Толик отключился. Очнувшись, он встал, ощупал болевшие скулу и височную кость, потом похлопал по карманам и обнаружил, что водки нет. Не было и нападавших. Решение пришло мгновенно.

Он вернулся к ларькам, нашел Армена, коротко спросил:

— Откуда команда?

— Беспредельничают? — вопросом ответил тот, осматривая Самару. — Скоро вернутся.

— Хорошо. — Толик поднял воротник куртки и съежился. — Надо наказать. — Он злобно сплюнул.

Сегодня его обидели ни за что. Он дошел до своего дома, поднялся на лифте, тихо открыл дверь и прошел в комнату. Ребята расслабились и лениво смотрели какой-то боевик.

— Как дела? — не оборачиваясь, спросил Серега.

— В порядке, сейчас вернусь, — ответил Толик и открыл книжный шкаф.

— Помощь нужна?

— Нет, отдыхайте. — Больше он ничего не говорил, ребята отступили, так и не обернувшись.

Толик достал «Макарова», обойму, быстро засунул их в карман куртки и, молча, вышел. В прихожей вставил обойму, передернул затвор, заложил пистолет в правый карман брюк, доверху застегнул молнию на груди и вышел на площадку. На улице он пересек по диагонали двор, затем обошел пустырь и оказался в зоне базара с другой стороны. Не так, как в первый раз. Военные навыки сработали автоматически. Из тени от ларька Самара увидел знакомую команду. Он сжал рукоятку пистолета, не вытаскивая его из кармана, и, оторвавшись от стенки ларька, пошел на толпу.

Поначалу, из-за темноты, в кругу подростков Самару приняли за своего. Он же мгновенно определил своего обидчика-верзилу и двинулся к нему. Низкий, все-таки узнавший Толика, но, еще не понимая в чем дело, дернулся к нему. Самара оттолкнул его, тот растянулся, не устояв на накатанном льду. Подойдя к высокому, Толик выкинул правую руку, направил дуло пистолета прямо в лоб противнику и нажал на курок. Выстрел оглушил даже его, привыкшего к таким звукам. Длинный, не успев поднять руки к голове, лег замертво. Толпа рассыпалась. Самара обернулся и увидел, как маленький метнулся в сторону подворотни. Он погнался за ним. Кто-то из его приятелей подставил ногу, и Толик упал лицом в грязь.

— Суки, — выругался он, поднимаясь. Оглянулся. Никого, кроме лежащего ничком на земле, не было. — Не уйдешь, подонок, — он побежал в ту сторону, где скрылся «братан». Миновав подворотню и пробежав еще метров сто вдоль дома, остановился, прислушался. Было тихо. Самара не знал, куда бежать дальше. Проломившись сквозь кустарник, он вышел на детскую площадку, отдышался, сел на скамейку и закурил.

Сердце колотилось, как загнанное. Он отчетливо осознавал случившееся.

Прошло около десяти минут. С улицы донеслись крики, потом кто-то пробежал по дорожке вдоль дома. Самара встал и прижался к кустам. Затаив дыхание, он стоял в зарослях и прислушивался к звукам, проникавшим во двор через подворотню. На месте боя ощущалось оживление. «Похоже, собираются снова». Раздался звук милицейской сирены. Толик, как разведчик во вражеском лагере, оставаясь под прикрытием кустов, двинулся вдоль дома, обогнул его с торца и вошел в парадную напротив базара. Остановился на площадке лестничной клетки у окна второго этажа и стал всматриваться вниз. Кровь пульсировала в его жилах с невероятной силой, висок болел. Давало знать о себе и принятое, но сознание работало четко.

«Второй еще жив, вот он» — сквозь грязное стекло Толик узнал «братана». Тот, размахивая руками, что-то говорил сержанту. «Надо добить». Он холодно измерил расстояние до толпы и стал тихонько открывать окно. Ни об отступлении, ни о том, как прикрыть себя после выстрела он не думал. Главное — завалить, наказать. Окно, как назло, не открывалось — рама схвачена гвоздями. «Будем действовать открыто», — решил боец и начал спускаться по лестнице.

Он вышел из парадного и спокойно двинулся в сторону цели.

И вновь темнота помогла ему, он вошел в толпу и стал перемещаться в ней, постепенно приближаясь к «братану». Оказавшись рядом с целью, Толик резко, как и в первый раз, выбросил руку с оружием вперед и выстрелил. «Братан» боковым зрением уловил движение и дернулся.

Мимо. Самара нажал на курок еще раз, в момент выстрела по руке ударили. Опять мимо. Толика опрокинули, выбивая пистолет из руки. Он вывернул руку и, пытаясь встать на ноги, оружие не выпускал. «Братан» рванулся бежать, Толик, не сводивший с него глаз, невероятным усилием сбросил наседавших, оперся на колено и из-под руки выстрелил в третий раз.

«Братан» схватился правой рукой за плечо левой. Самара увидел это, в голове мелькнуло: «Попал!», и страшной силы удар сапогом в лицо окончательно опрокинул его на землю. Теперь уже работал сержант. Придавив убийцу коленом к тротуару, он выбил пистолет, завел обе руки за спину и быстро защелкнул наручники на запястьях. Самара больше не сопротивлялся, он сделал то, что хотел. «Жаль, не завалил совсем».

Далее все пошло по протоколу: вновь прибывшие блюстители порядка подняли его за обе руки, втолкнули в УАЗик, захлопнули дверцу и повезли в участок…

В камере ударило запахом мочи, и вновь, как уже не раз бывало, заныл оторванный на войне мизинец...

Против всех

Обычно внук добегал до школы за десять минут, дед с бабкой дошли за сорок. Пока шли, дед бранился:

— Мать, зачем собрались? Все равно обманут! Кому сейчас верить можно?

— Не кричи ты, люди оборачиваются.

— Что ты, дура старая, меня одергиваешь? Молчи лучше и веди прямо, все норовишь в лужу завести. Глаза-то разуй. И под ноги гляди. Выборы. Туды их в качель! — дед, опираясь на трость, кряхтел, с трудом переставляя ноги. Бабка поддерживала его под локоть, направляла движение.

— Да куда ж ты меня толкаешь-то опять? Прямо с тротуара спихивает и спихивает, в самую лужу. Держи крепче и веди ровно, совсем ориентацию потеряла, дура.

— Ты что, других слов не знаешь? Заладил: дура, дура. Сам-то, не дурак ли?

Дед оттолкнул старуху и замахнулся на нее тростью.

— Вот огрею счас, чтобы молчала, — деда повело, бабка успела ухватить его за рукав.

— Иди уж, казак. Иди и не выступай, коли голосовать вышел. Чай, идешь не в пивную, так и держи себя соответственно.

— Да за кого голосовать-то, все обворовались да обоврались, злость берет. Ты, мать, хоть знаешь кандидатов этих? Кто там у нас?

— Одного знаю. Хворостин, какой-то. Или Хворостов. Листовками каждый день почтовый ящик забит, не знаю, куда и девать. Селедку на них разбираю.

— Ну и что там, в этой макулатуре?

— Как обычно: женат, двое детей, за народное благосостояние бьется.

— За свое он благосостояние бьется. А на нас ему плюнуть и растереть. Только голоса наши ему нужны.

— Не голосуй.

— Иди ты. Дура и есть. Не голосуй, — дед тоненько передразнил, — ты, что ли, мое право конституционное реализуешь? Я иду, чтобы всех вычеркнуть. Это — мой голос, по конституции!

— Ладно, ладно, успокойся. Делай, что хочешь.

— И ты всех вычеркивай! Там графа такая есть — «против всех». Все равно они нашу жизнь не устроят лучше, чем она есть. Поняла, мать? Не смей голосовать «за»!

— Стоило из дому выходить, чтобы всех вычеркнуть. Есть же и достойные, наверное?

— Есть, да не здесь. Делай, что говорю. Однозначно — против всех. Посмей только по-другому! — дед ткнул тростью в асфальт.

Они подошли к ступенькам школьного крыльца. Дед остановился и придержал бабку:

— Погоди, мать, дай отдышаться, — он облокотился на перила и, выравнивая дыхание, долго смотрел на школьный двор. Музыка с козырька била по ушам, на футбольном поле шла игра.

— Вот и мы так в деревне, пацанами… Все на выборы идут, а мы мяч гоняем. Тогда еще без паспортов жили, — дед поднял глаза на высокую березу, самую высокую из аллеи берез, стоящих вдоль крыльца школы. — День сегодня ясный, хороший для мероприятия. Ну что? Отдышалась? — он оттолкнулся от перил и пошел вверх. Сам.

— Держись рукой-то, обратно покатишься.

— Не покачусь, себя держи, — он крепко оперся на подставленную руку жены.

— Упрямый черт, чем старее, тем упрямее!

В школьном вестибюле дед остановился, здесь тоже звучали песни. — Куда?

— Не знаю, счас узнаю, присядь пока, — бабка подвела мужа к скамеечке у витража, — посиди тихонько, я скоро. Заодно и про кандидатов прочитаю. Тебе принести?

— Я же сказал: против всех, что ты лезешь со своими кандидатами, — дед присел. — Иди, я здесь пока песни послушаю, хорошо поют, молодежь.

— Ну, посиди, посиди, я счас, — бабка засеменила к щиту с информацией.

Она, долго, молча, читала этот щит, наконец, встрепенулась и поспешила назад. Еще издали она заметила какую-то неестественную позу деда на скамье. «Заснул что ли отец?». Она подошла к старику и дернула за воротник:

— Вставай право свое реализовывать! Иди, вычеркивай всех.

Дед всем телом съехал на сидение, скользнув по руке жены холодной уже щекой.

Линолеум

Если бы тот обрезок не нашелся на складе, все было бы по-старому: дневальные сдавали бы наряд, произведя обычную «влажную» уборку казармы, в том числе помыв деревянный крашеный пол в коридоре между кабинетом начальника и штабом. И все. Но линолеум нашли, и хозяйственный сержант доложил об этом командиру роты. Тот, не размышляя долго, «чтобы легче было содержать пол в чистоте и порядке», приказал застелить им коридор перед своим кабинетом. Что и было сделано в тот же вечер. Коридор этот был самым «ходовым» местом казармы. Попасть в нее было невозможно, не пройдя мимо дневального по розовому линолеуму. Естественно, к моменту сдачи наряда солдатские и офицерские сапоги здорово меняли его внешний вид. В связи с нововведением нагрузка на дневальных, сдающих наряд, удвоилась, если не утроилась. Черные следы, отчетливо видимые на розовом, теперь каждый день приходилось смывать, стирать или соскребать — каждый делал то, что умел, «содержать пол в чистоте и порядке» стало предельно трудно.

Капитан воспитывал сержанта, дослуживающего последние недели срочной службы, сержант естественным образом воспитывал своих «нерадивых» подчиненных, поэтому Глеб в ту памятную субботу (для тех, кто не знает, объясняю популярно: суббота в армии это ПХД, то есть парко-хозяйственный день) затертый линолеум оттирал уже в третий раз. После ночного патрулирования и последовавшего за ним наряда, не спавший две ночи, он шатался, как пьяный. Сержант видел это, но воспитание не прекращал. Глеб в очередной раз поменял в ведре воду, выплеснул ее в ненавистный коридор и встал на колени. Сержант, закручивая и раскручивая на указательном пальце длинную цепочку с ключами, прошелся по мокрому линолеуму и коротко бросил:

— Развел тут болото.

— Разрешите сдать? — Глеб медленно встал.

— Разрешаю. Что это? — сержант тыкал в грязно-серую мыльную пену на коленях солдатского галифе. — Что за расстройство кишечника? Привести себя в порядок.!

— Есть, товарищ сержант, — козырнул Глеб, после чего быстро высушил коридор, пошел стираться, но до бытовой комнаты не дошел.

Неожиданно весь личный состав был собран на общее построение. За десять минут до этого злой, как черт, командир роты, которого в этот день не ждали, прошел КПП. Дежуривший там ефрейтор, застигнутый врасплох, вскочил, отдавая честь, и с силой пнул под стол трамвайную электропечку. Банка, гревшаяся на ней, опрокинулась, а ее содержимое — гречневая каша с тушенкой — рассыпалось на полу под ногами. Капитан, уже вышедший на плац, резко остановился и вернулся на КПП. Он осмотрел «дежурку» и, не говоря ни слова, снова вышел. Дежурный рванул телефонную трубку — предупредить. Капитан вернулся еще раз. Открыв дверь ногой, он сказал только одно слово: «Отставить!».

Когда капитан оказался в казарме, дневальный, из старослужащих, болтал по телефону. В первые мгновения, продолжая разговаривать, он вглядывался в лицо начальника, не соображая, кто перед ним. Наконец, узнав капитана, он бросил трубку и, приложив руку к козырьку, заорал, как положено: «Рота, смир-рно! Дежурный на выход!». Когда, через отведенное уставом время, дежурный не появился, капитан коротко приказал: «Сержанта ко мне» и скрылся в своем кабинете. Еще около минуты, невыносимо долго, он ждал доклада о дежурстве. Это взбесило командира окончательно.

Он открыл дверцу шкафа, рванул оттуда початую бутылку водки и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. В кабинет, постучавшись, вошел сержант: «Товарищ капитан! За время моего дежурства происшествий не случилось. Личный состав закончил ПХД, проводит свободное время. Дежурный по роте сержант…» Не дав сержанту закончить рапорт, щелкнув пальцем по его, не застегнутому воротничку и вскользь по шее, капитан приказал: «Всех на плац. Построить».

Сержант быстро вышел, а командир роты приложился к горлышку еще несколько раз. Когда по казарме прогремела последняя пара сапог, дневальный заглянул в кабинет: «Все на плацу, товарищ капитан».

— Закрой дверь! — рявкнул капитан и подошел к большому зеркалу.

Алкоголь сделал его движения плавными и слегка смягчил злость. Он оправился, причесался, одернул китель и твердой походкой, иногда в шутку печатая шаг, вышел на улицу, к строю.

— Равняйсь, смирно, равнение на середину! — хрипло командовал сержант, разворачиваясь к начальнику. — Товарищ капитан, личный состав роты по вашему приказанию построен!

— Хорошо, — капитан развернулся лицом к подчиненным. — Здравствуйте, товарищи солдаты! — он браво, с иронией, приветствовал строй.

— Здрав… я желаем, тов… щ, кап… тан! — довольно дружно ответила рота.

— Сегодня, несмотря на субботний день, мы проведем дополнительное занятие по строевой и физической подготовке! Я буду сам его вести. Сержант, встаньте в строй.

— Есть… — прохрипел пораженный командой сержант, двигаясь в начало строя.

Прокрутив роту с десяток кругов по периметру плаца, капитан остановил ее у высокой кирпичной трибуны. Играя шарнирами коленей и продолжая временами печатать свой шаг, он прошел вдоль строя. Напротив Глеба остановился.

— Выйти из строя!

— Есть! — Глеб, начав с правой ноги, исполнил команду.

Капитан сплюнул воздух.

— Что это? — он указывал на мыльные колени.

— Не успел почистить.

— А мозги успел почистить? — начальник острил.

— Никак нет, товарищ капитан.

— Почему? Два наряда вне очереди… Кру-у-гом! Встать в строй.

Капитан, пристально проверяя внешний вид бойцов, прошелся вдоль строя еще раз. Скомандовал: «Кругом!»

Строй развернулся, капитан осмотрел затылки.

— Сержант, воротничок не по уставу.

— Так точно!

— Почему?

— По сроку службы, товарищ капитан.

— Отставить разговоры. Кру-у-гом… Равняйсь, смирно, вольно.

Капитан долго прохаживался перед строем, наконец, начал:

— Солдат современной армии должен являть собой пример подтянутости, физического здоровья и здравого смысла. Срочная служба, которую вы имеете честь проходить в нашей дивизии, предназначена для того, чтобы воспитать в вас все необходимые для жизни и обороны нашей страны мужские качества. А именно: выносливость, упорство, смелость, мужество и, если хотите, героизм. Армия — это лучшая школа жизни, делающая из сопливых мальчишек настоящих мужчин.

Вдохновение подступало к командиру, меняя его настроение с минуса на плюс. Он чувствовал это и еще более входил в раж.

— Кем вы были на гражданке? Студентами, художниками от слова «худо», юристами, экономистами… — он запнулся, формулируя окончание своей мысли, — я об этом и говорю, на гражданке вы все были кем-то. А здесь в армии вы — никто, куски говна, из которого мы, ваши командиры, должны сделать настоящих защитников.

Что есть солдат? Солдат не должен ни о чем, кроме службы, думать. Это его главный долг. Что вам внушали родители? Ищи свое призвание, развивай талант и так далее. Верно? А?.. Что молчите? Значит, верно. Но они не учили вас служить, исполнять свой долг, а это для настоящего мужчины самое главное. Этот пробел в вашем воспитании и ликвидирует солдатская служба. То есть наша с вами работа.

Еще с полчаса капитан разъяснял строю задачи и обязанности солдата. Говорил о значении срочной службы и геополитической задаче настоящего момента.

— А сейчас, — он умолк, пересчитывая скамейки справа и слева от трибуны, — мы проверим вашу физическую готовность, — капитан сосчитал скамейки и произвел в голове необходимое математическое действие. — Строй, разойдись, занять места вдоль кромки плаца. По двое на скамью.

Команда была выполнена.

— Упор лежа принять. Ноги на скамейку.

Солдаты повисли над асфальтом, капитан медленно прохаживался рядом.

— Морской пехотинец американской армии отжимается в полном снаряжении, а это, между прочим, сорок пять килограммов, восемьдесят раз. А вы? Сынок, ты висишь как гамак, выпрями спину и держи ее колом — ровно. На мой счет начинаем отжимание, — капитан взошел на трибуну и начал считать. — Раз, два, три, четыре, пять, шесть… — он считал медленно, стремясь к тому, чтобы все работали синхронно, — шестнадцать, семнадцать… — белым носовым платком капитан собрал капли пота со лба. — Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь… — он остановился на сорока четырех.

Отжимался только один мускулистый татарин. Остальные пали, Глеб в их числе. Сержант, тоже весь в поту, сидел на скамье. Капитан спустился с трибуны и присел на корточки напротив него.

— Так, значит с физической подготовкой у нас нелады. Сержант, это камень в твою голову. Недоработка. Сколько тебе до дембеля?

— Тридцать два дня, товарищ капитан.

— Целый вагон времени… Что ж, будем заниматься. Встать, раздеться до пояса! — громко скомандовал он, вставая и выуживая из глубокого кармана секундомер. — Пробежим три километра.

— Товарищ капитан, после ужина… — попытался возразить сержант.

— В боевой обстановке противник не будет ждать и разбираться у кого когда ужин. Или обед! Он ударит первым. Есть еще вопросы? Нет и быть не может. Внимание, марш!

Рота нехотя стартовала. После забега капитан распорядился о новом построении. Раскрасневшиеся и еще не отдышавшиеся люди построились.

— Теперь все по очереди — на турник.

После того, как этот главный в армии гимнастический снаряд прошли все, он опять дал команду построиться. Солдаты, застегивая пуговицы, вытянулись в линию.

— Сержант, ко мне. Сейчас двадцать один ноль-ноль, — капитан постучал пальцем по циферблату, — до двадцати двух заниматься строевой подготовкой. — Он развернулся и оставил строй на плацу.

Временами прикладываясь к горлышку, командир роты из кабинета наблюдал, как путают ноги и в разнобой печатают шаг его подчиненные. Как тюфяки. Что за молодежь пошла?

А причиной появления капитана в части в таком расстроенном состоянии было следующее. Как обычно, по субботам он мылся в городской бане. В один из заходов в парилку капитан оказался наедине с каким-то «скользким», неприятным и физически неразвитым человеком. Тот глазами ощупал капитана с ног до головы, подошел совсем близко и приторно улыбаясь, провел холодной рукой по его бедру. По бедру офицера. Капитана передернуло. С нескрываемым отвращением он вышел вон, быстро оделся, и ноги сами понесли его к КПП.

После экзекуции, когда Глеб тащил как будто не свои ноги по розовому линолеуму к отбою, его подмывало чиркнуть сапогом так, чтобы, в отместку всем за всё, перечеркнуть свою же, недавно с таким трудом проделанную работу.

Сил на это движение не осталось.

По дороге на работу

На работу Алексей как всегда шел по набережной. Тертые временем гранитные плиты плыли под ногами назад, как уже случалось тысячу раз. Он никогда не менял маршрут и сейчас, пройдя мимо БДТ, знал, что впереди еще Дворец пионеров, Дом дружбы народов, Цирк, Инженерный замок, мост Пестеля, противоположная сторона Фонтанки и наконец его институт с ненавистным руководителем мастерской.

Сегодня Алексей скажет ему все.

И будь что будет — он решился. Надоело быть мальчиком для битья, надоело выслушивать дурацкие упреки, надоело вообще слушаться дурака. Как только таких назначают руководителями? Именно сегодня, как только Михаил Варлампиевич зайдет в макетную, Алексей скажет свое слово.

«Я скажу...»

А может не ждать в макетной? Лучше подняться самому, прямо в кабинет. Да, так лучше, так я буду нападать, и есть шанс быть услышанным. Так вот:

«Я скажу, во-первых, что я — лучший макетчик института и в десятке первых макетчиков города. Жаль, что нет гильдии макетчиков, по примеру гильдии профессиональных фотографов... тогда бы... но он и так знает, какие места занимают на конкурсах мои макеты. Так все же я скажу, что в мои обязанности не входит разгрузка машин с продуктовыми наборами, подмена секретарей на их рабочих местах, какие-то поездки по поручениям... Я макетчик! И я впредь буду заниматься только своим делом... своим прямым делом! Мне наплевать — да так прямо и скажу — мне глубоко наплевать в каких отношения пребывает Варлампиевич с руководством института, мне от этого оклад не повышают... Я не занимаюсь ни политикой, ни интриганством. Каждый должен делать свое дело и не разрываться на части, стремясь всем угодить. И не быть флюгером — не ждать куда подует ветер!»

«Еще я скажу», — под ногами Алексей опять заметил каждый раз замечаемую гранитную плиту с выбитым в углу номером, он перешагнул ее, как всегда не наступив, — «я скажу, что мои профессиональные умения могут быть востребованы в другом месте, в другой конторе, что за эту макетную я не держусь и что личные отношения с руководством не намерен устраивать, попирая свое человеческое достоинство».

«Я скажу, что я не шестерка и не обязан бегать перед начальством на задних лапках, что у меня есть свои авторитеты в жизни! Точно, я скажу ему, что он для меня не авторитет — это здорово его заденет, ведь он так старается в этом плане — хочет быть уважаемым руководителем. Бездарь — не выдал ни одной нормальной идеи, пустое место, но берется всех учить. И сколько таких... Не умеешь — не берись. Или научись, или сиди тихо — не вылезай, не путайся под ногами со своими амбициями! Как он говорит: «Поставлены задачи...» Смех. Кем поставлены? Зачем? Словоблуд — ищет высокий слог! Учит меня общаться с картоном — научись сначала хотя бы сгибать его без заломов, потом учи... А макетный нож это же не перочинный ножик — им не чинят карандаши, не режут колбасу. А этот — что видит, то и хватает, головой вообще не думая...

Точно козел — другого не скажешь! Достался руководитель — хоть на работу не ходи. Но я скажу ему, что буду делать только то, что считаю нужным. По должностной инструкции. Мы не в армии и я вам не присягал! Вот так вот!»

На ступеньках Алексей споткнулся, чуть не упал, но удержался за чугунную ограду. Осмотрелся — он был уже на мосту. Перейдя на другую сторону, он встретил Наташку — техника из их мастерской. Девушка немного смягчила боевой настрой юноши, но не погасила его.

Раздевшись в макетной, Алексей решительно поднялся в кабинет Михаила Варлампиевича. У самой двери ему объяснили, что руководитель мастерской на курсах повышения квалификации.

Что «его нет, и сегодня уже не будет».

Передозировка

К сорока пяти годам Митя, как и предполагал, перенес инфаркт, оклемался после него и перестал дергаться. Он дорос до старшего конструктора в «Металлопроекте», зарплата устраивала, работа нравилась. Его кульман стоял в маленьком кабинете у окна, и работать на нем было уютно.

История началась, когда освободилось рабочее место напротив. Техник Ксения Петровна ушла на пенсию. Митя обрадовался одиночеству, работал спокойно, в обед пил чай с бутербродами и часто, как ответственный работник, брал чертежи домой — доделать вечером. Дома у него тоже был кульман — самодельный, он любил работать долго и очень часто ложился спать за полночь. В его комнате стоял маленький диван, и Митя засыпал на нем, не беспокоя среди ночи свою супругу Марину Ивановну. Обязанности мужа он исполнял один раз в неделю, в пятницу. Его жена была готова принимать его и почаще, но как-то привыкла и устоявшийся порядок не меняла.

Крепкий домашний быт, авторитет на работе, имидж серьезного, ответственного человека нравились Мите и давали удовлетворение жизнью.

Однажды Митин начальник вызвал его в свой кабинет и представил нового техника Юлю. Митя поздоровался, представился и повел Юлю к себе. Он показал ей рабочее место, рассказал о распорядке дня и объяснил, что нужно делать. В обеденный перерыв, доедая бутерброд, он отметил про себя, что Юля очень красива.

Юля действительно была красивой, стройной и свежей. Она совсем недавно стала техником и еще мало что понимала в этой работе. Зато она любила музыку, кино, любила ходить на свидания и нравиться мужчинам. Ее длинные ресницы обрамляли огромные красивые глаза, каштановые волосы лежали в стильной, модной прическе, а влажные губы были всегда приоткрыты. Как для поцелуя. Несмотря на эти скрытые желания, придя работать в «Металлопроект», такой солидный проектный институт, Юля решила стать хорошим техником и поэтому с первого дня настроилась в рабочее время на работу. Она спрашивала Митю обо всем, выясняла все тонкости дела. И дело пошло!

Митя, вообще, к женскому полу относился хорошо, по молодости любил пофлиртовать, но сейчас не увлекался этим и следил за своим здоровьем. Особенно за артериальным давлением.

Юля, привыкшая к мужскому вниманию и умеющая себя красиво и таинственно подать, без всякой задней мысли одаривала собой и Митю, отработанно распахивала ресницы, шутила и улыбалась. Митя увлеченно передавал ей свой опыт и отношение к работе. Ведь чертежи, которые он выпускал, были для него не просто чертежами. Уголки, сварные швы, косынки, сечения металла одушевлялись Митей в листе и жили своей металлической жизнью. Особое значение имели разрезы, в них он раскрывал смысл и задачу конструкции. По сути. В разрезах внешнее наполнялось внутренним, и только Митя, как ему казалось, понимал это. Перед работой он всегда остренько оттачивал карандаши, чистил резинку, аккуратно «кнопил» к кульману новый лист. Юлю это смешило. И нравилось. Она тянулась к Мите как к профессионалу высокого, высочайшего класса.

Через неделю совместной работы Мите захотелось поговорить с Юлей не только о металле. Съев свои бутерброды за половину отведенного на эти цели обеденного времени, он вышел на жаркую летнюю улицу, дошел до угла, к киоску мороженого, и купил эскимо. Вручая его Юле, он сказал коротко и просто:

— Это вам!

— Мне? — удивилась Юля. — Это единственное, чего мне хотелось сейчас, в этой жаре! Как вы догадались?

Митя смущенно потупился и ничего не ответил. Юля игриво заявила:

— За это я должна вас расцеловать.

Митя смутился еще более.

— Ну что вы? — он смотрел на Юлю и радовался. В душе. Не расцеловав наставника, Юля откусила немножко.

— А вы не хотите мороженого?

— Хочу, но после вас, оставьте мне немного, — Митя сел за свой кульман.

— Я съем весь шоколад, если хотите, кусайте сейчас. — Юля протянула ему эскимо. Митя выглянул из-за кульмана, смело, как в молодости, встал, подошел к девушке и откусил прямо из ее рук.

— Спасибо!

— Это вам спасибо! — Юля окатила его веселым смехом и любовью.

Митя вернулся на свое место встревоженным. «Какая милая девочка и как ко мне неравнодушна», — подумал он и думал об этом до конца недели. На работе и дома. В пятницу, в конце рабочего дня он, сам не понимая, как это произошло, подобрался к Юле сзади и коротко поцеловал в щеку и шею. Юля женственно охнула.

— Вы же меня всю искололи.

— Простите, я не хотел. — Митя грустно распрощался с девушкой на выходные.

«Вы меня всю искололи, — повторял он про себя, пока ехал домой. — Так могла сказать только настоящая женщина». Митя тер щетинистую щеку и улыбался. На выходных, предвкушая продолжение отношений с Юлей, он был небывало ласков с женой. Субботним утром принес ей кофе в постель, долго сидел, прижавшись к ее боку у телевизора, и, нарушая традицию, пришел к ней еще раз в ночь с субботы на воскресенье. Наутро Марина Ивановна поднялась выше этажом, к закадычной подруге Тамаре и рассказала ей о последних событиях во всех подробностях:

— Митьку не узнать! Такой ласковый. На себя не похож!

Опытная Тамара сразу догадалась о причине такой метаморфозы, но, чтоб не огорчить соседку, не имея подтверждений догадкам, от комментариев воздержалась.

В понедельник, придя на работу, Митя галантно, по-старинному раскланялся перед Юлей. Та ответила ему дружелюбным взмахом крыльев — ресниц. Митя переполнился счастьем и дальше все рабочее время украдкой наблюдал за девушкой, ерзал на своем стуле, носовым платком собирал пот с широкого лба.

В течение недели Митя ходил к жене каждую ночь. Он жал ее что есть сил и засыпал полностью измотанным. Марина Ивановна улетала на небеса и плыла там, как облако в потоках ласкового ветра. На работе в пятницу Митя совсем потерял покой, он буквально ел глазами предмет своего увлечения, работа не шла, он беспрерывно потел и суетился. Юля же, как будто ничего не замечая, отвечала на его знаки внимания просто и естественно. Иногда она смущалась, и на ее щеках выступал легкий, нежный румянец, иногда провоцировала Митю сама. Она даже почему-то не пошла на обед.

— Нельзя все время сидеть на стуле. Мы будем делать производственную гимнастику, — Юля устроилась посредине кабинета и начала выполнять упражнения. Движения ее были красивы и женственны.

— Повторяйте за мной, — поманила она Митю. Тот подчинился, встал рядом и повторял, пока не запыхался. Затем присел, любуясь девушкой. При движении рук вверх, ее воздушное платьице легко вздымалось, обнажая красивые, как будто скульптором вылепленные, загорелые колени. Юля тянулась к потолку, Митя — к ее коленям. Когда же Юля в конце занятия запрыгала, меняя положение ног: вместе-врозь, вместе-врозь, Митя не выдержал. Он подошел и, глядя прямо в глаза, прерывисто произнес:

— Я хочу быть с вами!

— Как это? — ресницы девушки запорхали, как крылья бабочки — быстро и часто.

— Поедемте со мной.

— Куда?

— Мы купим шампанского и будем любить друг друга!

— Я вас и здесь люблю! Вы такой добрый, и так много мне помогаете!

— Я не об этом! Хотя... — Митя окинул комнату взглядом, который остановился на маленькой кожаной кушетке в углу, у чайной тумбочки, — Можно и здесь. Вы удивительно правы. Сколько там времени у нас осталось от обеда?

Не дождавшись ответа, он схватил какой-то пакет и уже в дверях крикнул:

— Ждите! Если задержусь, прикройте меня.

Митя вернулся с шампанским, шоколадом, фруктами, печеньем и конфетами. Он быстро запер дверь кабинета на ключ и «закнопил» стеклянное окошко в коридор куском ватмана. Затем расставил на тумбочке принесенное и слегка выдвинул кушетку.

— Присаживайтесь здесь, пожалуйста!

— Зачем это? — присев, спросила Юля.

— Сейчас вы все узнаете! — За неимением бокалов Митя наполнил шампанским чайные чашки и произнес тост. — За нас!

Он присел рядом с девушкой на пол и, приподняв край платья, нежно поцеловал ее бедро выше колена. Он шел дальше и выше, все распаляясь и распаляясь. И когда он почти добился своего...

Митино лицо побагровело, затем посинело, губы стали фиолетовыми, он скатился на паркет, задыхаясь и хватая воздух широко раскрытым ртом. Юля, наспех оправив платье, судорожно задвинула кушетку, убрала лишнее с тумбочки, сорвала ватман с окошка и позвала на помощь. Сбежались сотрудники, приехала скорая. Мите сделали укол, было диагностировано предынфарктное состояние, и его на носилках, укрыв до подбородка белой простыней, увезли в стационар. По дороге случился второй инфаркт.

Полтора месяца Митя провалялся на кардиологии, снова оклемался и снова вернулся на работу. Техника Юли в его подразделении уже не было.

И хорошо.

Митя знал, что третьего инфаркта он не перенесет.

Природное чутье

Я как-то на даче вырыл колодец. Надоело ходить по соседям, просить, извиняться, черпая воду из чужих источников. Вырыл свой. Сруб срубил, как положено, до водоносного слоя дошел, вода в колодце стоит. Задумался, как доставать? Думал, думал, с домашними посоветовался, решил журавля поставить. Чтобы с меньшими усилиями результат больший достигался. Сделал чертеж. В чертеже все учел. Общую глубину колодца, уровень зеркала воды, высоту опоры и плечо журавля. Приготовил жердинки необходимые, крепеж. Собрал конструкцию.

Когда ось была вставлена, а журавль водружен на место, в колодец ведро не попадало. Можно было, конечно, приложив определенные усилия, зачерпнуть воды, но вывести скребущее стенку ведро наверх, не расплескав содержимое, было невозможно. Не смешно — грустно. Столько работы — и все напрасно. Пришел сосед, Иваныч. Посмотрел, цыкнул языком, задумался.

— Може, груза мало? — Иваныч был родом из-под Чернигова.

— Да нет, плечо надо укоротить, — возразил Петр. Это другой сосед подтянулся.

— Как, на весу? — я проверял чертеж и ни в какую не хотел снимать журавль с опоры.

— Разумиешь, чи ни? — Иваныч толкнул меня в бок. — Треба опытным путем.

— На трехметровой высоте? Надо ж засверлиться, ось по-новому вставить, что мне леса строить ради этого журавля? — я начинал злиться на советчиков и их дурацкие советы.

— Петро, а ты чё кажешь? — Иваныч не унимался.

— Да ничего, снимать надо.

— Сымем, яки дела.

— А дальше что? Снять-то снимем, надо ж место новое знать для оси! Как его определить? — я тряс перед соседом чертежом. — По расчету все правильно сделано.

— Знать треба, а як же, — Иваныч отодвинул чертеж и сощурил глаз, — вон-а, по сучку засверлимося.

Втроем журавль осторожно сняли, вставили ось в новое место «по сучку», водрузили обратно. Ведро вертикально ушло вниз и выползло так же вертикально обратно, не потеряв ни капли драгоценной влаги.

— Добре дило! — довольно заметил Иваныч. — Зробыли добре!

Я стоял и смеялся. И над собой, и вообще над всем. Это ж надо: пришел человек и лупанул на глазок верное решение. Точно «в десятку», без расчетов и чертежей.

Природное чутьё…

Овсянка

Овсяная каша была горькой и противно жгла язык. Первым желанием Вячеслава было отставить её. Не есть дальше. Но нужно было позавтракать, да и обижать никого не хотелось.

Слава продолжал глотать ненавистную кашу. Заставляя себя, молча, через силу.

Что-то творилось в нем, что-то повторялось, возобновлялось, или наоборот заново рождалось — он не мог понять что. Что-то было похожим, тождественным чему-то, какая-то мысль копошилась в голове. Слава, не пережевывая, глотал овсяную кашу и пытался поймать её. Вспомнить. «Где? Что? Когда?» — как в известной телепередаче. Или с кем?

Мысль не ловилась.

Знаете такие состояния, когда все происходящее вокруг кажется точным повтором, слепком уже когда-то происшедшего? В такие минуты представляется, что сознание пронзает время. Или наоборот, время возвращается и проходит, прокручивается через сознание еще раз. Когда такие состояния наступали, он с точностью до нюансов мог предсказать, что будет через мгновение с пространством, с присутствующими в нем людьми. Он как бы просвечивал взглядом материю, себя, память, еще что-то. И знал все наперед.

Сейчас было другое… Время текло своим чередом, пространство кухни стояло неподвижно и неколебимо. Что будет дальше — Вячеслав не знал. И не хотел. Зачем знать будущее? Но он хотел понять, что его задело в это ноябрьское холодное питерское утро, заставило напрягать память, что-то вспоминать.

Утро с горькой овсяной кашей. Ее вкус раздражал, он был таким же, как тогда в деревне.

Мать тогда сходила в сельскую лавку и взяла, то, что было. Был геркулес, прогорклый и какой-то пресный. Как сейчас. Она сварила его на завтрак и перед тем как подать на стол сказала, что овсяная каша не очень вкусная, но есть можно. Она сказала тогда: «Ничего другого не завезли!» Да, Слава точно вспомнил это. Сегодня каша, как в то, последнее лето в деревне.

Он уехал в город, учился, жил в общежитии, затем женился и остался в городе. Когда родился сын, перевез в город и маму. Затем мать с невесткой что-то не поделили, не заладили, и Славе пришлось купить квартиру для мамы в ближайшем пригороде. В то время деревенского дома уже не было.

К бабушке приезжали редко, уже три года она жила тихо и скромно. На свою пенсию.

Да, все это так, но почему вспомнилось об этом сейчас, сегодня? Ах да, овсяная каша! К счастью она уже почти съедена. Да, горькая овсянка, мама, деревня. Что сейчас делать в деревне? На поля, конечно, можно выехать, иногда — когда сбор урожая, как бывало в студенческие годы. Даже полезно подышать землей, навозом, подергать чего-нибудь. Морковь или турнепс какой. Но что бы жить… Жить можно только в городе!

Город — это дела, это жизнь. Моя жизнь! Сегодня вот опять встреча на высшем уровне, нужно галстук поменять. И опять эта горькая каша! К чему? Жена купила, сварила, зачем? Мы же не в деревне! Хотя как узнать, что она горькая? Что в городе, что в деревне, пока не сваришь и не попробуешь? Пачка-то закрыта. Как кота в мешке покупаешь. А распечатал, попробовал, не понесешь же обратно. Ругаться там! Себе дороже...

Но что же я забыл?

По работе вроде бы все учтено. Позвонить нужно на вахту, предупредить о сегодняшнем мероприятии, чтобы не задерживали гостей, как они любят, чтобы сразу пропустили. Гости-то не простые. Но это мелочь, это не главное, тут что-то другое.

По дому что ли?.. Сын, дочь, школа, жена? Да нет, вроде не здесь, тут все в порядке. Тогда где же? И прямо с утра. И главное — что?

Он смотрел в пустую тарелку и вспоминал.

Мамин день рождения. Сегодня! Ну, конечно же! Как же я забыл? Совсем замотался. Что жизнь городская с человеком делает. Слава хлопнул себя по лысеющему лбу. Ну, конечно же, потому каша и горькая, чтобы вспомнил! Вспомнил, дубина стоеросовая… Невероятно.

Он налил чаю, быстро выпил и ушел в комнату. К телефону.

Ортодокс

Я как-то на весенних каникулах — еще до ликвидации СССР — был в Германии, в Берлине. Вы наверняка слышали про тогдашние визиты по обмену. Сначала к нам приехали школьники немцы, а через два месяца и мы делегацией из двенадцати человек отправились. Расселили нас по семьям, меня, как руководителя группы, к директору гимназии по имени Мартин. В вечер знакомства забавная история приключилась…

Я тогда по-немецки — ни бельмеса, Мартин по-нашему — тоже. По-русски малость лопотала его жена Бригитт, но как выяснилось, это обстоятельство не могло в должной мере способствовать общению. Россию и русских Бригитт не то, что не любила — ненавидела.

Сразу после встречи на вокзале, я оказался в директорской квартире, на последнем этаже дома, в центре Берлина. Ну, хозяйка меня, естественно, принимать взялась. Отдельную комнату с мансардным окном выделила, «нужные места» показала, к ужину пригласила. Рассказала, где у них гладильная доска, где микроволновка и все прочее. Чтоб, значит, я сам ориентировался в квартире и ни от кого не зависел. Ключи мне выдала — для полной свободы, и уходить собралась. Я вещи бросил и — следом. Вдруг, думаю, незнакомый замок, с первого раза не закроется. Не сидеть же тут весь день.

А вечером уже распаковался, переоделся в домашнее. К ужину вышел. В столовой — со встроенным стеклянным зимним садом посередке — вручил хозяйке русскую матрешку и объяснил её принцип. Та хмыкнула, разыграла удивление, но подарок приняла. Затем зажгла свечи и пригласила садиться за стол.

Я сел между хозяйкой и хозяином. А через некоторое время понял, что Бригитт, невысокая, плотного сложения, с плоским подбородком и прямой черной челкой немка, не воспринимает ничего русского. И меня, естественно, — заранее, еще до того, как мы познакомилась. Ее взгляд оказался красноречивее всяких слов.

Мартин был более лоялен, он откупорил бутылку вина и попытался наполнить мой бокал. Я в то время постился, вина не пил, поэтому взял и перевернул бокал кверху ножкой. Поворачиваюсь лицом к Мартину и с сожалением развожу руки в стороны.

— Пьете только водку? — слышу из-за спины.

— Нет, водку тоже не пью. Я совсем не пью. От водки и вина у меня голова болит.

— Тогда пейте «джус». Что вам положить? Это салат из креветок, это мясной, это с сыром и луком. Берите бекон и спаржу, чувствуйте себя как дома.

— Мне с сыром и луком, — говорю, — потому что я мяса не ем. И спаржи положите, пожалуйста.

— Вегетарианец? — Бригитт с иронией спрашивает.

— Так точно, вегетарианец. — Смущенно к Мартину поворачиваюсь, в расчете на моральную поддержку.

Тот головой понимающе кивает и произносит что-то типа «вегетэре». Не знаю, на каком это языке.

— Можно курить. — Бригитт пепельницу подталкивает и зажигалку.

— Спасибо, не курю... Я вообще-то курил раньше, когда в науке работал, но стали зубы чернеть, да и надоели эти соски. Кто их только придумал и внедрил?

— А с женщинами вы спите? — Бригитт зло так спрашивает, с издевкой.

— Нет, конечно, только со своей женой.

Отвечаю искренно и чувствую, что за моей спиной Бригитт что-то мужу своему переводит и комментирует по-своему. По-немецки. А тот, значит, понятливо головой кивает и говорит:

— Ортодокс.

— Ес-с, ортодокс! — Я обрадовался, что одним словом можно все объяснить, ничего к нему не добавляя.

— Не пьет, не курит, мяса не ест, с женщинами, кроме жены, не спит. Настоящий русский ортодокс, — резюмирует Бригитт.

— Ес-с, ес-с! — По-иностранному подтверждаю.

— А каковы впечатления от нашего города? — Бригитт продолжает мосты наводить, чтобы потом еще за что-нибудь зацепиться. — Вы ведь впервые в Берлине?

— Да в первый раз... Хороший город. — Я как будто не замечаю подоплеки вопроса, ем свой сыр с луком. — Только вот дождик сегодняшний заставил меня купить зонтик. За девять марок.

— Вот так вот, да? — Бригитт, похоже, не знает, как реагировать. — Впервые слышу, чтобы советский человек, приехавший в Европу из отсталой России на одну неделю, в первый же день в Берлине купил зонтик от дождя за девять марок. Это сколько же ваших деревянных рублей-то... Вы — настоящий русский непробиваемый ортодокс. — Хозяйка мне как бы комплимент делает. И улыбается от удовольствия, что нашла, чем меня еще уколоть.

— Что делать? — Отвечаю, и ладони грею о кружку с чаем, Мартином наполненную. — Не мокнуть же.

Короче, не сложился у нас разговор за вечерним чаем. Я все докушал, допил, сказал «спасибо» по-русски, «данке» по-немецки... и ушел к себе в комнату. Спать улегся, но не заснуть. Разволновала меня эта женщина.

Хорошо, приемник у изголовья стоит. Я волну поймал, слушаю. А из динамика через каждые полчаса — родное: «Говорит Москва»... И отпустило маленько.

В купе

Металлический женский голос пробился в купе сквозь стекло и объявил:

— До отправления скорого поезда «Санкт-Петербург — Москва» остается пять минут. Провожающих просим выйти из вагонов.

«Нет провожающих!». Сергей снял пиджак, ослабил узел галстука и расстегнул воротник рубашки. Придвинулся к окну, раскупорил бутылку коньяка. Плеснув в пластиковый стаканчик добрую порцию напитка, он с жадностью выпил. Закусил соленым арахисом. «Жаль, пожевать ничего не купил, а ресторанов в ночных нет». Он откинулся к стенке купе, привычным движением достал сигарету, обвел взглядом двуспальное пространство.

«Один поеду. Но покурим после, как тронемся». Сергей положил сигарету между пачкой и зажигалкой и повернул голову к окну. Мимо суматошно неслись опаздывающие пассажиры. «В целом и главном все получилось. Контракт согласован почти полностью, надо доработать мелочи и запускаться».

Поезд тронулся, в купе так никто и не появился. Сергей закурил, развязал шнурки ботинок, освободил натруженные за день ноги и бросил их на соседнюю, пустую койку. После двух затяжек дверь открылась.

На пороге стояла высокая брюнетка в деловой черной паре с маленьким, из натуральной кожи дамским кейсом. Опытным глазом Сергей мгновенно оценил «даму» и скинул ноги вниз.

— Понятно, — женщина поставила кейс на свою койку и, резко толкнув дверь, вышла в коридор. Сергей погасил сигарету и дернул окно вниз.

Пройдя в конец вагона, и громко постучав, Вика заглянула к проводнику.

— Поменяйте мне место, пожалуйста. Я не хочу быть в одном купе с мужчиной.

Усатый хозяин вагона встал и участливо повернулся лицом к вошедшей:

— В поезде только один вагон СВ, все места заняты. Сожалею… Вы согласны на обычный купейный?

— Нет! — Вика закрыла дверь.

Сергей затянул галстук и внутренне собрался. Дверь снова открылась, Вика вошла и, не глядя на соседа, присела на свое место. Посидев немного, поглядев в окно, она раскрыла кейс, нашла радиотелефон и набрала номер.

— Саша, это я. Я успела, все нормально. Да, в купе, — Вика мельком взглянула на попутчика. — Молодой человек, мужчина… ничего, приличный на вид. — Женщина усмехнулась. — Все в порядке. Пока, завтра позвоню. — Она отключила телефон.

— Саша — это муж? — Сергей вопросительно посмотрел на соседку.

— Это неважно, — Вика вынула из кейса туалетные принадлежности.

«Значит, жених». Помолчав, Сергей, спросил:

— По делам в столицу?

— Давайте спокойно доедем до пункта назначения и тихо разойдемся. Можно мне переодеться? — Вика раскинула на койке тонкий шелковый халат.

— Да, да, конечно, — Сергей с потушенной, не докуренной сигаретой вышел за дверь.

Вика разделась, аккуратно развесила на плечиках блузку и пиджак, расправила брюки под прижимной резинкой у стены. Облачившись в халат, с полотенцем на плече, она появилась в коридоре и бросила:

— Можете войти.

Сергей вошел в купе и хорошо хлебнул коньяку. Поезд здорово разогнался. В сгущающихся сумерках вдоль окна проскакивали огни железной дороги, проносились платформы с полуосвещенными зданиями станций, проплывали поселки, ютившиеся на холмах среди широких пригородных лугов.

Вика вернулась.

— Не хотите по стопочке? На ночь? — Сергей налил себе.

— Не хочу, — женщина устроила подушку, зажгла ночную лампочку у изголовья. Полусидя, примостилась на койке и раскрыла «Коммерсант Ъ». Несколько минут в купе стояла мертвая тишина. Нарушил ее открывший дверь проводник:

— Чаю?

— Да, на двоих, пожалуйста, — Сергей освободил место на столике, и два дорожных подстаканника со своим содержимым заняли его.

Дверь закрылась, Вика, оторвавшись от журнала, недоуменно посмотрела на соседа. Тот не смутился:

— Может быть, все же коньячку? Напиток качественный, французский, закуски только нет. К сожалению.

— У мужчин всегда что-то не додумано. — Вика села. — Налейте немного, — она дотянулась до своего кейса и извлекла из него изящную бутербродницу.

Сергей не заставил себя ждать, быстро разлил коньяк:

— За удачную поездку! — он выпил и быстро закусил бутербродом с украинской колбасой. Вика — тоже.

— Вы в Петербурге дела ворочаете?

— Уже наворочал, теперь домой. — Сергей поймал женский взгляд. — Курим здесь?

— Курим, но окно надо бы прикрыть. Оставьте щелочку.

Сергей исполнил пожелание. За перекуром в своих вещах он нашел спортивный костюм:

— Теперь я переоденусь. Но там, — он указал пальцем в сторону туалетной комнаты и оставил Вику одну.

Женщина встала, зажгла верхний свет и причесалась перед дверным зеркалом. Сергей, постучав, вернулся.

— Еще по стопочке?

— Я лучше чаю, — Вика развернула шоколадную конфету, такую же положила рядом с другим стаканом.

— А я коньячку, — Сергей налил, выпил, съел конфету и отхлебнул чаю. — Можно позволить себе еще один бутерброд? — деланно спросил он и, не дожидаясь ответа, достал его из бутербродницы.

Вика засмеялась и откинулась на свою подушку.

— Все мужчины всегда хотят есть, — оправдался молодой человек.

— Я знаю.

— Надо выключить верхний свет, местного хватит, — после паузы предложил Сергей. Он щелкнул выключателем ночника у головы, встал и потушил общий.

В продолжение получаса оба пассажира ехали тихо — полулежа. Сергей время от времени садился, наливал коньяк, «по-европейски», на донышко, выпивал его и выходил покурить в тамбур. Вика почитывала журнал, допивая остывший чай. Вернувшись после очередного перекура, Сергей спросил:

— Мы можем на «ты»?

— Можем, — немного подумав, кивнула Вика, — я читаю твой план.

— У меня нет никакого плана, — Сергей сыграл недоумение, с ноткой возмущения. — А ты — что хочешь?

— Спать, — спокойно ответила Вика, — у меня завтра трудный день. Выключай свет и ложись. — Она щелкнула выключателем и легла.

Сергей подчинился, лег тоже, теперь под одеяло. Вика, поворочавшись на своей койке, устроилась на боку лицом к стене.

Лежа в темном купе с открытыми глазами, Сергей прислушивался к музыке колес, следил за бликами света на стенах, различал станции и перегоны по скорости поезда.

Вика тоже не спала.

— Как работается в Москве? — она повернулась на другой бок.

— Нормально, но суеты больше, чем в Питере. Плюс столичный апломб.

— Тебя, наверное, жена ждет, волнуется, — с легкой иронией продолжала Вика.

— Да нет. Как в столицу переехал, так и живу три года бобылем, — Сергей сел. — Давай еще по глоточку.

— Давай. — Вика приподнялась на локте, щелкнула выключателем, свет из ее угла осветил все купе. Сергей разлил остаток коньяка, разломил пополам последний бутерброд.

— Лишил тебя утреннего завтрака.

Заверещал радиотелефон, Вика взглянула на маленькие золотые часики, изящным браслетом охватывающие тонкое запястье, и ответила.

— Алло. Полночь уже, зачем ты звонишь? Все нормально. Нет, не пристает. Знаю, знаю… Пока, не будем тратить долларовое время.

— Заботливый, — Сергей не остался безучастным.

— Собственник, — Вика улыбнулась, — как все вы. Будем спать.

Свет снова погас.

Сергей вышел в тамбур и долго стоял у открытого окна. Ночь взяла свое, теперь силуэты придорожных елей и кустарника, проплывающие мимо окна, были едва различимы. Сергей вернулся на свое место, плотно прикрыл окно и опустил светозащитную штору. Купе погрузилось в темноту. Только сквозь дверные щели в него проникал небольшой свет.

По коридору прошел проводник, Сергей узнал его по звенящим в подстаканниках пустым стаканам. «Чайку что ли еще попить?» — подумал он, но дальше этого не пошло. Сергей озабоченно потер виски. Вика встала, не зажигая свет, нащупала ручку двери и вышла. Вернулась быстро и в темноте вытерла вафельным полотенцем лицо и руки. Захлопнув дверь и поставив ее на внутренний запор, она легла. Сергей, из своего угла наблюдая за ее движениями, разволновался не на шутку.

— Не спится? — спросил он.

— В поезде всегда плохо сплю, — ответила Вика из темноты.

— Со мной приключилась странная история, могу рассказать.

— Какая?

— Я женился молодым, и мы с женой жили мирно и счастливо девять лет. А потом, — как бес попутал. Развелся… и с другой, молодой, уехал в Москву. — Сергей умолк.

— А дальше?

— И месяца не прожили, разбежались.

— Что в Москве других мало?

— Много. Со многими сплю, а жену вспоминаю. Законную.

— Надо было на одной жениться и не бродить по многим. Мужчина ты видный, деловой, красивый. Вон брови как — в разлет. Неужто не найти достойной партии?

— Темно же. Как ты видишь?

— Видела.

— А у тебя как на семейном фронте?

— Старый муж убежал, новый не сыскался. Один притирается, но там, кроме денег, ничего. Это он звонил.

Оба замолчали.

Поезд дернулся, сбавил ход, колеса запели на дуге поворота. Пройдя его, он вновь набирал скорость.

Сергей сел на койке, решительно упершись руками в ее край — Вика не шевелилась.

— Можно к тебе?

После короткого «да» в мгновение ока он оказался под ее одеялом. Вика лежала на своем удобном боку, лицом к стене. Сергей обнял ее и поцеловал в шею, сзади. Женщина не реагировала и ждала еще чего-то. Сергей, плотно прижавшись к ее спине всем телом, тихо на ухо спросил:

— Дашка-то как?

— Смышленая девчонка, — Вика развернулась, — хорошеет с каждым днем. И тебя часто вспоминает.

Властелин

Иван Сидорович, в старой тельняшке с большими темно-серыми заплатами на локтях и плечах, в пузырившемся на коленях синем трико и шлепанцах на босу ногу, жарил в большой медной сковороде картошку на сале. Нарезанная тонкими брусочками, она шипела в жиру и, бурея, ужаривалась. Когда по кухне забродили аппетитные ароматы, ходики на стене заскрипели полдень. Иван Сидорович опомнился и заспешил в комнату.

Нажав кнопку старенького, в треснутом корпусе телевизора, он опустился в любимое кресло. Экран засветился рябью, затем картинка установилась.

— Здравствуйте! Информационная программа «День» и я, Татьяна Козлова, познакомим вас с последними новостями в стране и мире.

— Здравствуй, Танюшка, моя хорошая, — Иван Сидорович сел поплотнее, — как там в Бонне? Договор можно подписывать.

— Сегодня утром, находящийся в Бонне премьер-министр России подписал договор с канцлером Германии на поставку российского газа.

— Хорошо, теперь Балканы — пора вводить войска ООН.

— На специальной сессии Организации Объединенных Наций принято решение о введении миротворческих сил ООН в Югославию.

— А вот «Шатл» пока отложим.

— Сегодня из-за технических неисправностей отменен запуск космического корабля многоразового использования «Шатл». О времени задержки не сообщается.

— Погодим, Танюша, с этим, — Иван Сидорович увлеченно потирал ладони, — сейчас остановим беспорядки в Китае. Хватит, навоевались уже.

— Между объединенными студенческими профсоюзами и администрацией Пекина подписано соглашение о приостановке, сроком на три дня, выступлений бастующих студентов.

— Хорошо, но почему так коротко — надо подлиннее…

— Как нам сообщили только что, соглашение между студентами и властями Пекина подписано сроком на три недели. Приносим извинение за неточность информации.

— Вот так, другое дело.

В комнате сильно запахло горелым. Иван Сидорович вскочил, засеменил на кухню, покрутился у сковородки и выключил газ. На обратном пути он услышал:

— Над Атлантическим океаном потерпел аварию самолет Боинг-777, принадлежавший Индийской авиакомпании.

— И на минуту не отлучиться, — Иван Сидорович вернулся к телевизору, — жертвы есть?

— В результате катастрофы погибло 203 пассажира и 8 членов экипажа.

— Мать твою, нельзя же так, — Иван Сидорович пригрозил экрану рукой, — ладно, поехали дальше. Поздравим болельщиков «Интера».

— О новостях спорта. Миланский футбольный клуб «Интер» стал обладателем Кубка Евролиги, победив английский «Арсенал» со счетом 3:1.

— Ну, и циклончик — в Сибирь, напоследок.

— И о погоде. Сегодня к вечеру ненастная погода установится в Сибири. Обширный циклон, вторгся на материк со стороны Северного ледовитого океана.

— Порядок! Спасибо, Танечка. Все хорошо. Все успели! — Иван Сидорович щелкнул выключателем и откинулся на спинку кресла.

Он давно управлял миром. С тех пор, как его уволили с завода по сокращению штата.

Правило разведчика

Люблю я физическую работу и делаю ее всегда с удовольствием. Особенно на даче. Люблю работать допоздна и укладываться спать изрядно уставшим.

Наутро мышцы ноют, сорванные мозоли саднят, но стоит умыться холодной колодезной водой, выпить горячего кофе — и порядок. Можно снова работать. Я не «качок» и никогда специально не занимался своими мышцами. Хватает природной силы. Однажды даже поразил соседей, перекусив гвоздь-сотку клещами одной рукой.

Но вот однажды стало неприятно жечь в позвоночнике, между лопаток. Поначалу достаточно было сделать несколько разминочных упражнений — и жжение проходило; затем приходилось вытягиваться на полу или какой-нибудь жесткой основе; наконец жжение и боль стали снимать только таблетки анальгина. Я не придавал этому большого значения и продолжал строить свой дом, но как-то поднял молоток выше головы и не смог его опустить. Острая боль между лопатками и в груди резанула внезапно и сильно. Даже дурно стало. Я осторожно присел, свободной рукой опустил поднятую и прижал ее к корпусу. Отдышавшись и придя в себя, решил продолжить — ничего не вышло. Голова кружилась, боль не стихала и нахлестывала новыми волнами. Пришлось войти в дом и лечь.

Приступы боли стали повторяться периодически с разной силой. Иногда дважды и трижды в день. Когда становилось совсем невмоготу, а таблетка не действовала, помогала водка. Оказалось, что на бутылке можно держаться целый день. Принимаешь по рюмке через час-полтора — и все «О'кей». Понимал, конечно, что непорядок это, но хотелось работать, строить.

После одного из приступов я все же не выдержал, приехал в город и пришел в поликлинику. Терапевт направил к невропатологу, невропатолог — на рентген. Когда я со снимком вернулся в кабинет, невропатолог, пышная молодая блондинка с тугой русой косой, раздела меня до пояса, постучала молоточком по коленям, прощупала позвоночник, поинтересовалась, как у меня с женщинами, и, подтвердив свой диагноз изучением рентгеновского снимка, заключила:

— У вас сколиоз.

— А что это? — я и слова такого ни разу не слыхал.

— Это искривление позвоночника. Оно-то и дает те боли, о которых вы рассказывали.

Я попросил снимок и рассмотрел его. Действительно, позвоночный столб, как гибкая лоза S-образно извиваясь, тянулся вверх посреди темного ребристого поля. Невропатолог пояснила:

— Нервные окончания зажимаются смещенными позвонками и нарушают работу центральной нервной системы. Внутренние органы, связанные с позвоночником, занимают неправильное положение, и это мешает нормальному исполнению ими своих функций. Так же неблагоприятно сколиоз отражается на спинном мозге и кровообращении головного. У вас голова часто болит?

Я кивнул.

— Вот я и говорю. Я вам выписываю таблетки. Их надо принимать постоянно, в период обострения — по две. Это направление на массаж, это — на лечебную физкультуру. Через месяц мне покажитесь, если не полегчает, закажем ортопедический корсет, чтобы он держал ваш позвоночник ровно. Пока всё. Теперь извините, у меня на каждого больного по десять минут, позовите следующего.

— Какой корсет, а как же работать? — я недоумевал.

— Да, вот еще что. Никаких тяжестей, на каждую руку — не более трех килограммов, причем нагружать сразу обе руки, чтобы вес распределялся равномерно. Вы понимаете? — невропатолог упорно подталкивала меня к двери. Я совсем опешил:

— Как не менее, то есть не более, трех? Вы что?

— Ну, вы же не хотите, чтобы вас совсем парализовало, чтобы под себя ходить? — блондинка вытолкнула меня в коридор. — Следующий.

— Сколиоз, мать его, — ругался я, покупая в аптеке выписанные таблетки. — Не более трех. Совсем сдурела, — после аптеки я зашел в кабак и принял сто грамм. — Мне ж работать надо, — говорил я сам с собою, заказывая еще сто. — Ишь, ско-ли-оз! Буду под себя ходить… — я в сердцах выпил и заказал еще столько же.

На дачу приехал без рюкзака — он у меня всегда не менее тридцати, уныло сел на скамеечку у крыльца и сидел долго, глядя в никуда. Спина болела, голова тоже, настроение было паршивое. С течением времени состояние все ухудшалось и ухудшалось, через день я вообще слег. Спину ломало, голова гудела и кружилась, хотелось напиться, потом, наоборот, не хотелось. Когда голова светлела, я вставал с постели, чувствовал, как мышцы просят нагрузки. Хотелось рвануть по давней привычке что-нибудь тяжелое, просто так, для разминки, ведь после злосчастного приговора я не нагружал себя, оберегая свой сколиоз. Три килограмма перечеркнули все планы и прижали к земле.

Чтобы совсем не ослабнуть, я разминал пальцы рук, напрягал бицепсы, проверяя их крепость, выполнял комплекс лечебной физкультуры, в основном лежа на спине, без нагрузки на позвоночник. Затем светлый период заканчивался, сколиоз брал свое, и я опять ложился. Лежание без дела, бесцельность бытия угнетают более всего. Я стал раздражительным, стал грубить ближним и совсем отбился от рук. К жжению между лопаток прибавились боли в затылке, надплечьях, пояснице. Часто затекали и немели руки и ноги, мучила бессонница, а сердце временами учащало свой ритм и билось как бешеное. Мой сколиоз впрямую стал влиять на здоровье всей семьи.

Как-то зашел сосед, Иваныч.

— Як дела? — спрашивает, — давно что–то молотка не слыхать, али закончил усё. Так нет, вижу еще не усё.

— Сколиоз доктора нашли, теперь, видно швах, — я причмокнул, отвечая. — Вот так вот.

— А што болит, конкретно? Спына?

— И спина, и голова. Все!

— Послушай, есть у менэ один старичок, сщас телефон дам, — из внутреннего кармана ватника Иваныч достал до предела затрепанную записную книжку. — Е карандаш? Запыши, — он нашел, что искал, и продиктовал номер. — Дед серьезный, профэссор, мастер по сколиозам. Звоны.

— Дорого? — я на всякий случай спрашиваю, сейчас ведь никто задаром не пашет.

— Денег нэ трэба. Подарок какой зробышь — и будь ласка. Давай, действуй. Не должно мому соседу не робыть — хату не достраивать. Разумиешь, чи ни?

Я поехал в город, позвонил. Когда я приехал, Иннокентий Алексеевич — так звали профессора — осмотрел спину, позвоночник, шею, пересчитал ребра.

— Странно, а рентген есть? — спрашивает.

Я дал ему снимок, он долго его изучал, затем опять вернулся к моей спине. Крючковатыми пальцами очень сильно и больно стал нащупывать какие-то точки, не обращая внимания на мои стоны и вздохи. Наконец заявил:

— Никакого сколиоза у вас нет! Небольшое искривление позвоночника, оно наверняка с детства. Костяк формируется до двенадцати лет.

— Как нет?

— Так! Нет, как нет, — доктор порылся в своем столе. — Вот сколиоз! — он протянул мне фото вывернутого в разные стороны, позвоночника. — С такими я работаю и ставлю на ноги.

— А я? Мне больше трех килограммов поднимать нельзя.

— И что тогда? — доктор засмеялся.

— Парализует, буду под себя ходить. Мне так врач сказал. То есть, сказала.

— Не говорите ерунды. Давайте я вам сейчас сделаю небольшой массаж. И все! — доктор профессионально проехал по моей спине руками. — Теперь посидите немного, теперь встаньте, пройдитесь. Как себя чувствуете? Ничего? — старичок улыбался.

— Нормально. А как же «три килограмма»?

— Не берите в голову, забудьте. У меня настоящие сколиозники по двадцать поднимают.

— Точно? — какое-то время я стоял в нерешительности, не зная, что делать: уже уходить или остаться.

На улице я взглянул на небо, на липу у подъезда. Между ее веток носились и громко щебетали воробьи. У самого ствола дерева, серая с белыми пятнами огромная кошка, собравшись сжатой пружиной, ждала момента.

— У-ух, вредительница. — Замахав обеими руками, я согнал ее с дерева. Наверное, сильно испугал, потому что кошка, с воем, похожим на человеческий крик, ринулась к подвальному окну и скрылась в нем.

На следующий день, утром я уже висел на фронтоне своего дома и прилаживал оконный наличник. И ничего не болело. Как-то само собой все прошло. Странно даже. Помните правило разведчика: в первое такси не садиться? По аналогии с ним, рекомендую: если чего вдруг заболит, первому врачу не верьте. Проверено лично.

А то не достроите начатого.

Ночь

Вечер накрыл Ивана на болоте. Мелкий дождь, моросивший целый день, насквозь пропитал влагой фуражку, бушлат, брюки и вещмешок за спиной. Короткая плащ-палатка, которой Иван укрывался, при усилении дождя, доходила только до колен. При ходьбе вода, стекавшая с нее, оставалась на брюках и лилась в сапоги. Сейчас в них хлюпало, чавкало, подошвы ног разбухли от сырости.

Он еще раз осмотрел на небо и не обнаружил ни одного признака изменения погоды. Между тем, ночь предстояло провести в лесу. Иван стряхнул воду со съехавшей фуражки. Метрах в ста, на небольшом островке высилась огромная, темная елка. Иван двинулся к ней. Обойдя дерево со всех сторон, он нашел удобный выступающий из-под земли корень, ветви над которым были чуть приподняты. Это подобие шалаша представляло слабое, но все же укрытие, от надоевшего дождя. Иван скинул вещмешок, забрался под дерево и устроился на коленке корня.

Начинать нужно было с сапог. Он снял их, выплеснул воду и крепко выжал портянки. Затем стянул прилипшие к ногам брюки. Отжал. От сырости и вечернего холода голые ноги сразу покрылись «гусиной кожей». Иван натянул брюки, обернул ступни сырыми портянками и всунул ноги в сапоги. Рукава бушлата, свитера и тельника также были отжаты изо всех сил. Вообще, только тельняшка на груди была еще сухой. Все остальное в разной степени впитало влагу и не грело. Он быстро оделся, похлопал себя руками по бокам, помахал ими в стороны и немного согрелся. Тут же большая холодная капля угодила ему прямо за шиворот. Иван переместился ближе к стволу елки и развязал вещмешок. Запас еды состоял из четвертинки хлеба и двух крутых яиц. Иван очистил одно, разделил хлеб пополам и поужинал. Остальное убрал в карман вещмешка. Питья не было. Иван сдернул несколько ягодин черники. После, аккуратно развернул полиэтиленовый пакет с последней сигаретой и спичками. Затянулся дымом и, не спеша, растягивая удовольствие, выкурил сигарету до фильтра. Холод и сырость брали свое.

Иван завязал вещмешок и забросил его за плечи, поверх бушлата. Сверху, вылезая из-под ели, накинул еще плащ-палатку. Немного потоптался, удобнее устраивая ноги в сапогах, еще раз осмотрел болото, и пошел на восток. Сумерки сгущались. Два часа он шел, не останавливаясь и не меняя направления. Дождь усилился, и в сапоги опять натекло, внутри чавкало, также как снаружи. Болото не кончалось. Впереди различались такие же мертвые стволы засохших деревьев. Они стояли редко, и можно было двигаться, ориентируясь по их изуродованным корявым верхушкам. Легкий ветерок добавил холода. Но Иван принял его с воодушевлением. Появилась надежда, что он остановит дождь. Иван прошел еще час.

Дождь прекратился, через тучи засквозило темное небо. Остановившись, Иван в очередной раз отжал и перемотал портянки, размял захолодевшие кисти, плечи, поработал лопатками, разогревая спину, сделал несколько прыжков и широких «на скрутку» взмахов руками, стряхнул воду с плащ палатки, укрылся ею, теперь уже от ветра и медленно зашагал дальше. Пейзаж не менялся.

Временами Ивану казалось, что он ходит кругами по одному и тому же месту. Он отгонял эти сомнения, и постоянно сверял направление по ведомым им лесным приметам. Он шел еще час точно на восток. Брюки слегка обсохли, но пробираясь через молодой сосняк на островке, он вновь окропил их водой с бьющих по коленям веток. Ветер немного стих и сквозь обрывки туч заискрились звезды. Иван сделал небольшой привал, пожевал немного хлеба. Клонило в сон, он был на ногах вторые сутки.

Иван прислонился спиной к небольшой сосне и ненадолго закрыл глаза. Холод не давал расслабляться. Однообразие болота угнетало. Хорошо еще ночь не южная, когда в метре уже ничего не видно. Даже без луны небо давало необходимый свет. Иван заорал во весь голос: А-а-а! С ближайшей кочки сорвалась испуганная пичуга.

Пройдя еще с полтора часа и совсем окоченев, Иван остановился около рухнувшей березы. Надрав мокрой, прелой бересты, он сумел развести маленький костер. Огонь с трудом взял власть, несколько раз порывался погаснуть, но не погас, и на небольшой согрев его хватило. Иван попробовал подложить сырых веток, они не поддавались, горела только береста. Он обшелушил весь березовый ствол, разулся, согрел ступни ног и насколько смог подсушил портянки. Костер потух. Иван выбрал место повыше, раскинул плащ-палатку и упал на спину, широко разбросав руки и ноги. Веки слипались. Иван с напряжением держал их открытыми, понимая, что спать нельзя. Насчитав около сорока звезд, он встал. Опять предстояло греться движением.

Он долго шел, на автопилоте, следя лишь за тем, чтобы не сбиться с курса. Сбитая еще днем левая нога тупо и непрерывно ныла. Ночь близилась к завершению.

Впереди посветлело. Иван поднял голову и заметил, что небо прозрачно и чисто. Звезды таинственно мерцали и посылали на землю волны холода. Болото уперлось в перелесок, и Иван вошел в него. Здесь было чуть теплее. Кое-где тихонько заговорили, уже проснувшиеся птицы. Еще час он шел под деревьями, раздвигая ветви руками и срывая замеченную паутину. Не замеченная — липла к лицу, к бровям.

Пройдя перелесок, на его опушке, перед продолжающимся болотом, он присел на кочку. Долго сидел, с опущенной низко головой и свесившимися с колен руками. Горизонт на востоке стал еще светлее. Иван заметил километрах в трех, впереди себя, полосу темного леса. Идти предстояло к нему. Он пошел, сожалея, что темп ходьба невысок. На пол пути набрел на клюкву. Ягоды лежали на кочках, покрытые первым инеем, как сахарной пудрой. Иван присел на корточки и, собрав горсть, отправил ее в рот. Клюква лопалась под зубами и холодила нёбо. Он ползал по кочкам, пока гнулись пальцы. Когда иней их окончательно заморозил встал. Звезды исчезли, рассвело.

Когда Иван вошел в лес, певчие жители уже проснулись и работали вовсю. Это взбодрило, и он смог ускорить шаг. Неожиданно метрах в десяти справа затрещали сучья. Иван замер и долго стоял, не шелохнувшись и вглядываясь в заросли. Никого не увидел. Собрав остатки сил, он побежал. Согревшись, перешел на шаг. Отдышался, затем осмотрелся. Он был на лесной дороге. Брюки на коленях высохли, поступь ног по твердой почве стала уверенней и шире. И что интересно — ушла сонливость, организм чутко реагировал на начало нового дня.

Могучие ели и стройные белые березы, выстроившись в почетном карауле вдоль дороги, приветствовали путника и выводили его из ночи. Здесь должны быть грибы: профессионально определил путник. Прямо посреди дороги его ждал белый. К золотисто-охристой шляпке прилип красный лист рябины. Иван срезал гриб и через плечо уложил его в вещмешок. Впереди в просветах между деревьями сверкнул первый луч солнца. Лес кончился, Иван вышел на опушку и остановился.

Долина, открывшаяся взору, была уютна и ослепительно красива. В низинах обрывками стелился туман и, казалось, что видимые сквозь него верхушки кустов, плывут в воздухе, не касаясь земли. Над горизонтом висел могучий солнечный диск, заливая все видимое пространство теплым светом.

Закрыв глаза, Иван подставил ему лицо.

Проводы

Сергей с Олей и прожили-то всего ничего. Года после свадьбы не прошло, и уже расставаться. Не укладывалось все это в головах, но что делать? — в кармане мужа повестка. 27 мая, 9-00, сборный пункт военкомата.

Получилось смешно. Защитились супруги в конце марта. Отдохнули после диплома, отгуляли, наотмечались. Одновременно весенний призыв на срочную службу начался. Сергей на работу по распределению устраиваться не спешил, — просто халтурил и ждал приглашения на медкомиссию. Отсрочка от армии закончилась. А повестки все нет и нет. Апрель прошел, май на исходе — забыли о нем что ли? Сергей в то время человеком расчетливым был, пол года терять, до следующего осеннего призыва не хотел. Так думал: армию отслужу, долг Родине отдам, а после уж творческой карьерой займусь. Короче, посидел, подумал и пошел в военкомат по доброй, так сказать, воле. Пришел к майору по фамилии Князев, который с призывниками работал, и говорит.

— Институт закончил, готов служить! — И документы на стол.

Майор глаза выпучил, сидит, не знает что сказать.

— Ну, ты парень даешь! От меня все, наоборот бегают, а ты сам пришел. Что на гражданке не живется?

— Почему, живется, — Сергей отвечает, — но служить-то все равно нужно. Раньше призовусь — раньше на дембель!

— Так-то оно логично, но все равно, случай исключительный. — Майор в себя пришел. — Ну, садись, раз пришел, защитник.

Сергей посидел минут десять, рассказал, о чем спросили… И получил повестку! Тут же, собственноручно майором Князевым выписанную. На понедельник. И осталось у него свободной семейной жизни — два дня: суббота и воскресенье. На отвальную.

Когда Сергей бороду с усами сбрил, — никто узнавать не хотел, привыкли все к его дремучему облику. А вот подстригся хитро. Под ноль не хотелось. Так упросил парикмахершу сделать так, будто бы под ноль было неделю назад, и как бы волосы уже чуть-чуть отросли. Не удалась хитрость.

Как только на сборном пункте оказался, без десяти минут девять, так первым делом под машинку. Чтобы все молодые призывники один вид и один срок службы имели. Стригут Сергея, — парикмахерская на первом этаже развернута, — а с улицы в окно Оля с мамой заглядывают. Жена плачет, слезы платочком вытирает, любила она шевелюрой мужа поиграть. А у матери глаза сухие, серьезные. Закончилась процедура, Сергей женщинам своим ручкой еще раз на прощание помахал, и увели его в большой кинозал, — сборный пункт был в старом дворце культуры.

Мама уехала. А жена не сдалась и решила все об участи собственного мужа тут же, не сходя с места, разузнать. Куда пошлют? Какой командой? В какой род войск? Но разве кто на сборном пункте женщине эту секретную информацию откроет? Никто не откроет. Поэтому ходит Ольга вдоль фасада, в окошки заглядывает и надеется Сергея еще разок напоследок увидать.

Для женщины проводы в армию, как на войну. Даже если в настоящий момент военные действия и не ведутся. Срок службы длинный, — в наше напряженное время многое может произойти. А солдат человек подневольный, не важно, что с высшим образованием — приказ есть приказ. Его исполнять без обсуждения должно. Приказал, к примеру, министр обороны выдвинуться на боевые позиции или заступить на боевое дежурство. Или передислоцироваться с сохранением тайны передвижения, то есть ночью. Какие разговоры? «Выходи строиться… Равняйсь, смирно! Равнение на середину…» Так что Ольга решила до последнего стоять. Уже без свекрови. Все ходит и ходит, без обеда. Даже кофе попить не решилась отойти.

А Сергей в это время в мягком кресле с подлокотниками пирожки домашние с капустой уминает. И присматривается. Привыкает к новым порядкам, при которых сам себе не принадлежишь, и ничего от себя по своей воле сделать не можешь, хоть ты и художник, то есть человек творческий. Где-то около трех часов пополудни слышит свою фамилию. Встал, пошел. На двор вывели, в автобус сажают, в ПАЗик, капитан-артиллерист рядом с водителем устраивается. Повезли. Человек двадцать молодых, горячих парней. Кто шутит, еще может шутить; кто, чуть-чуть выпивши, гогочет, анекдоты травит и со всеми женщинами через открытое окно прощается. Неужели, Сергей думает, с собой в армию горючего захватили? Ну, лихачи. Что же мне никто не подсказал. Тоже бы принял.

А жена, Оленька любимая, между тем, и автобус этот и мужа в нем сразу зорким глазом приметила. И не долго думая — прыг в такси. И следом за военными. Прямо до пересыльного пункта, который уже за городом. А пересылка это что? Широкий плац, высокий забор, неразговорчивый дежурный на КПП, и тоненькая щель между воротами, через которую плац частично виден. Вот у этой щели Ольга и провела остаток дня. Все мужа высматривала, голодная, до самой темноты. Вот проводы какие устроила… Знай Сергей о том, что жена его рядом пирожков бы вынес. Как-нибудь с военными договорился бы, — люди же.

Хотя, для Сергея, — как он из автобуса на плац вышел, — мир перевернулся, даже перекрасился весь. Деревья черные стали, небо серое. Поребрики вокруг плаца зачем-то белой краской обмазаны. А по плацу через равные промежутки патрульные с красными повязками стоят. Впечатление, как на зоне, только вот собак рыкающих не хватает. Неуютно, неловко, обратно домой хочется, но не уйдешь просто так. И дернуло же такую инициативу проявить — самовольно в армию сдаться…

Сержант толстый выкатил перед строем, начал перекличку. А голос с хрипотцой, прокуренный. Кто-то из молодых и брякнул с дуру:

— Что, товарищ сержант, голосок-то, наверное, коньячком по ночам шлифуем?

Что тут началось. «Кто вякнул? Выйти из строя. Лечь, встать… лечь, встать. Равняйсь, смирно!» Ну, в общем, все по уставу. Если бы жена Сергею даже платочком в щель махнула, — не заметил бы. Не до того было.

В общем, проводила жена мужа, как положено, даже сверх того, но главного, куда отправят, так и не узнала, потому что всех оставшихся на плацу, вечером в казарму завели и на двухэтажных кроватях спать до утра уложили. И никакого распределения не дали. Не нашлось в первый день службы на Сергея «покупателя».

Уехала уставшая, измученная самым длинным днем, женщина домой. Письмо от мужа ждать.

East

Советник госсекретаря по России Джек Нулин вышел на залитую полуденным солнцем лужайку у Белого дома вместе с бригадным генералом Старком. Пурпурные пятна c лица Старка еще не сошли.

— Не волнуйтесь генерал. — Носком ботинка Джек провел по свежескошенной щетине зеленой травы. — Просто Россия не так проста.

— Не бомбить же мне Кремль, в конце концов!

Джек засмеялся.

— Нет, генерал, Кремль бомбить не надо. К тому же это ничего не изменит.

Задумавшись, он пошел вперед и несколько оторвался от собеседника. Генерал следовал за Джеком, успокаиваясь. У границы низкого, оформленного валиком стриженого барбариса, Нулин развернулся и посмотрел прямо в лицо Старку.

— Просто мы, как полные идиоты, увязли в этой стране по уши! Как Наполеон в восемьсот двенадцатом, или Гитлер в сорок первом. Мы в полном дерьме… Это между нами, конечно. Моя прабабка из Оренбурга. Она эмигрировала в Америку сразу после революции. Я сам на четверть русский, но отсюда из-за океана я ничего не понимаю в этом народе.

— Да?! — генерал, спрашивая, соглашался.

— Для них простая, понятная формула «заработал — получи» не имеет никакого смысла. Они живут каким-то чутьем… звериным. Что-то постоянно ищут, строили какой-то коммунизм. За просто так. За паек… Бредовый народ.

— Точно так, — поддакивал Старк.

— Вы понимаете, генерал, почему мы так увязли? — Старк замотал головой, Джек умолк на мгновенье. — Я тоже. Мы вложили огромные деньги в русскую перестройку. И расшатали Кремль. Мы почти взяли его. Русские отменили коммунизм, но в бизнес по-нашему не пошли. Демократия по-русски — это возможность поболтать открыто... И все! Вы знаете, сколько наших денег лежат в России под паркетом? Если их все предъявят к оплате — нам кранты. Наша экономика просто не выдержит этого удара.

— Почему под паркетом?

— Я не знаю почему. От воров, или от налоговой полиции. Никогда еще печатный станок в Америке не печатал столько денег. Это добром не кончится! Но они держат наши баксы под паркетом и никуда их не вкладывают. Они не понимают, что деньги должны работать. Что деньги делают деньги. Они все чего-то ждут.

— Чего?

— Не знаю. Чуда, конца света… Не знаю. Но, я знаю, что мы увязли по уши и продолжаем вязнут. Рынок, который нам нужен в России, не формируется, а наши кредиты уходят в песок — оседают на частных счетах. Россия это бездонная дыра. Бездна... Простите, что я вас так нагружаю, вам и так досталось сегодня. — Джек скользнул взглядом по колоннаде Белого дома и звездно-полосатому флагу над ней. — Просто я хочу, чтобы вы поняли — достается не только вам. Всем. Может быть, это как-то вас приподнимет.

— Да! Восток… — Многозначительно, задумчиво произнес Старк.

— Но главное, что меня волнует, даже не то, что мы увязли основательно… В конце концов, можно все бросить и просто уйти... Главное, я скажу вам совершенно откровенно и ответственно — в Америке, а может и во всем мире никто не знает, что делать дальше… Россия что захочет, то и сделает.

— Незнание — предвестник поражения!

— Похоже, что мы проиграем, генерал. Это мой личный вывод. Но не берите сильно в голову. Всегда есть победители и побежденные. Прощайте. — Джек крепко пожал протянутую ему руку и быстро зашагал прочь. Назад, на службу.

Под брызгами фонтанов, оглядывая величественное белое здание, вырастающее прямо из зеленой земли, Старк задержался. East — еще раз резюмировал он про себя, отдавая на выходе честь звездно-полосатому, сине-красному флагу.

— East — Восток!

14 февраля

— Ну, и зачем мы сюда приехали? Что здесь такого?

— Потерпи немного, ты все узнаешь.

— Не дал мне досмотреть последнюю серию.

— Завтра утром досмотришь.

— А… у тебя все отговорки. Какие жуткие дома.

— Семидесятые годы — типовое, панельное домостроение. Лучше идти помедленнее.

— Почему помедленнее?

— Тогда было так.

— Когда?

— Сейчас расскажу. Между прочим, психологи утверждают: если человек живет в такой безобразной среде, все время смотрит на эти тупые, одинаковые фасады — он деградирует. В таких районах уровень преступности гораздо выше чем, к примеру, в центре. Эта архитектура убивает.

— Ты, кажется здесь, когда-то жил?

— Да, было дело… Кстати, тогда тоже шел снег. Я шел медленно и взбивал его ногами. Вот как сейчас.

— Когда тогда? Зачем взбивал?

— Нравилось. И сейчас нравится.

— Что?

— Когда так шаркаешь ногами по снегу, сзади остается смешной нечеловеческий след. А на носках ботинок образуются маленькие сугробы… Еще эти смешные снежные фонтанчики… Да, так я не закончил. Я где-то читал об убийственном воздействии такого архитектурного окружения на личность подростка. И я не понимаю, неужели советским типовым архитекторам никто этого не объяснил. Ведь весь район застроен такими коробками. А район по площади и по населению, — как маленький город.

— Может быть специально выращивали дебилов?

— Ну, это ты слишком.

— Ничего не слишком. Сейчас вон, сколько всего открылось, каждый вечер по телевизору показывают. То лучи на умы, то массовый гипноз, то эксперименты с психикой. Большевики же мечтали вырастить новую породу людей. Изменить природу человека. Вот и старались.

— Когда я тут жил, было еще не так ужасно. Дома стояли новенькие, бликовали плиточкой. Хоть и одинаковые, но аккуратные балкончики… Но рассчитана эта архитектура на двадцать пять, тридцать лет. Срок прошел. Плитка везде поотваливалась, балконы, вот как здесь, разностильно застеклены, рамы рассохлись. А деревенские привычки выделять свои окна узорами, или красить в разные цвета довершили дело… Мы пришли.

— К чему?

— Жаль, не сохранилось то, что было двадцать один год назад.

— Что это за место?

— Отсюда началась наша история.

— Какая история?

— Наша с тобой история. Твоя и моя совместная жизнь.

— Так ты для этого тащил меня через весь город? Чтобы показать, что что-то не сохранилось?

— Да. У этого угла тогда стояли четыре телефонные будки. Старого образца. Не из алюминиевого профиля, а еще стальные, крашенные. Помнишь.

— Ну, помню.

— В первых двух телефоны не работали, в одном вообще не было трубки. Из третьего я дозвонился.

— Кому?

— Тебе.

— Мне?

— Ну, да. Отсюда я позвонил тебе в первый раз и пригласил на свидание. Это было четырнадцатого февраля, в двадцать часов пятнадцать минут, — ровно через полтора часа можно хлопнуть шампанским, в честь того звонка. И тогда же я загадал, что если все получится, то приведу тебя сюда через двадцать один год.

— Почему двадцать один?

— Очко. Я тогда очень часто играл в эту игру.

— Картежник…Удачу ждал?

— Наверное, не знаю.

— Ну, рассказывай. Волновался, наверное?

— Конечно. Курил, голос дрожал.

— Я помню.

— А пришел сюда, так же как мы сейчас только что прошли. По этой дороге.

— А почему из дома не позвонил?

— Ну, что ты! Дома — домашние! Везде уши, глаза. Всем все интересно. Могли просто сбить.

— Выбрал бы момент.

— Нет. Я ведь сомневался до последнего. Звонить — не звонить… Ты меня задела тогда своей фразой, помнишь? О своей подруге. Ты сказала: какой человек хороший, а мужчины все, как слепые. Тридцать лет уже и никто замуж не берет. А я как услышал сразу, почему-то о тебе подумал, хотя ты и была гораздо моложе. Что тоже, вот какой хороший человек передо мной, а я как слепой. То есть, я и до этого к тебе приглядывался, и гуляли мы уже, помнишь, я тебя провожал? Но после этой фразы как-то все перевернулось. Я стал смотреть другими глазами. И, наконец, решился позвонить и пригласить на свидание официально.

— Но, мог и не позвонить?

— Мог.

— А почему позвонил?

— Тянуло. Нравилась. Да и давно хотелось начать самостоятельную жизнь.

— Ты так говоришь, как будто, все было уже решено.

— Для меня, да. Я не встречался ни с одной девушкой, не видя в ней свою будущую жену.

— Ты это серьезно?

— Да, я серьезный человек.

— А их много было?

— Я же тебе уже рассказывал.

— Еще расскажи.

— Зачем, столько лет прошло?

— Ну, не хочешь, не рассказывай. А дальше что?

— Как что? Позвонил, ты согласилась встретиться, на следующий день. Это было воскресенье.

— Нет, я имею в виду сейчас — что дальше?

— Ты к своему ящику уже не рвешься?

— Что рваться, уже все пропустили.

— Тогда, пошли гулять.

— По этому гетто? По местам боевой славы?

— Я же не виноват, что здесь прошли годы моего становления. С семи до двадцати одного.

— Целых четырнадцать лет!

— Ну, да.

— Самое ответственное время.

— Тут каждый камень меня должен помнить.

— Если эти камни за столько лет никто не собрал.

— Кому они нужны? Ну, что? Идем?

— Идем, раз уж приехали… Как бы экскурсия в детство?

— В юношество. Вот так пойдем, по этой улице.

— Сюда, в отдельную трехкомнатную квартиру мы переехали из комнаты в коммуналке. В которой жили всей семьей, то есть вчетвером.

— Вчетвером в одной комнате?

— Ну, да. Шкафом была перегорожена. У окна — родители, за шкафом у двери — мы с бабушкой. Естественно ни о какой архитектурной среде и ее воздействии на психику, вообще не думали. Когда переехали, были просто на небесах от счастья.

— Представляю.

— Первое, что помню — залитые солнечным светом комнаты, окна-то здесь огромные по сравнению со старым фондом, запах линолеума в прихожей, или мастики на который его положили, запах паркета в комнатах… А линолеум был шашечками уложен, черного и красного цвета. И прихожая была похожа на длинную шахматную доску. Еще балкон помню...

— Ты уже рассказывал про балкон.

— Если по этой улице идти до трамвайных путей, затем свернуть налево, а затем направо — выйдем к Неве. Но мы туда не пойдем. Мне хочется покружить по дворам, по этим улицам.

— Давай покружим.

— Вон химический комбинат. Сейчас его, по-моему, уже закрыли, а тогда дымил. Такой едко-оранжевый дымок сочился струйкой. Когда ветер был в нашу сторону — туши свет. Все форточки, окна, двери нужно было закрывать… А через дорогу от него — деревообрабатывающий цех домостроительного комбината. Я туда на практику ходил. В старших классах. А за ним строили, помню, еще один — новый цех, и главное новую трубу. Была когда-нибудь внутри трубы?

— Нет, конечно.

— А я был! Леса стояли вокруг, и проем в кирпичной кладке был оставлен, наверное, для дымохода. Как не забраться? Вот мы с пацанами и забрались. Сначала на леса, потом в трубу. Ощущение не сравнить ни с чем. Кирпичная кладка рядами сужается кверху. Над головой как бы купол. На самом верху — луна. Но света от нее никакого — слишком далеко и высоко. Освещение через проем. А кладка армированная, то есть сетка в швах проложена, и если снаружи — все чистенько, аккуратненько, то внутри — кабы как. Все торчит, блины цемента висят. Крикнешь, и голос глухо вверх уходит. Практически без эха. Я и не думал до того раза, что трубы такие большие в диаметре — метров двадцать, наверное. С улицы, издалека они стройными кажутся… Вообще на этих комбинатах и стройках мы пацанами добывали все что нам было нужно.

— Что же вам было нужно?

— Свинец, резину, кожу, цепи, болты.

— Зачем?

— Каждое для своего.

— Ну, например, свинец зачем?

— Для бит, свинчаток. Некоторые армейские бляхи заливали, некоторые кастеты лили.

— Зачем?

— Как зачем? Для драк.

— Дикость какая-то.

— Почему же дикость? Старинная русская традиция. Квартал на квартал, двор на двор. За девушку.

— И ты дрался?

— Конечно.

— Не покалечили?

— Один раз щеку пробили насквозь. У меня прикус не совсем правильный — верхние зубы вперед. Вот на клычке и прорвали щеку.

— Армейской бляхой со свинцом, наверное, и убить можно?

— Да.

— А свинчаткой?

— Нет. Свинчатка это аналог кастета, только кастетом непосредственно бьешь, он на пальцы надевается, а свинчатку просто в кулаке зажимаешь. Бьешь кулаком — свинчатка усиливает удар. Их тоже часто фигурными, как кастеты лили, под пальцы владельца. Иногда таким ровным циллиндриком, но чаще всего, чтобы специальную форму не делать, просто, в столовую ложку, как биту… Кому как нравилось и кто сколько свинца добыл. А свинец добывали из аккумуляторов. Знаешь как?

— Нет, конечно.

— Корпус нужно разбить аккуратно, чтобы электролит на кожу не попал, а то сожжет все, и осторожно вытащить такие свинцовые сетки. Потом выбить из их заполнитель и в луже промыть. И можно плавить. Я как-то дома на плите в консервной банке расплавил. И, как мне казалось, все следы за собой смел. Так нет же. Мама пришла вечером и всю мою плавку в минуту раскрыла. Оказалось, что маленькая капелька свинца капнула прямо на клеенку.

— Не заметил?

— Ну, да… А перед боем часто заранее договаривались, как биться со свинцом или без. И блюли договоренность честно, если кто нарушал, — того потом сами били. Как бы сейчас сказали, принцип фейр плей, — честная игра. А знаешь, что еще придумали? Гитарную струну с шариком на конце.

— Ты мне хочешь про все страсти хулиганские рассказать? Для этого и привез.

— Нет, так к слову. Больше не буду. Только со струной закончу. Ее вставляли в наружный двойной шов, в джинсах, под правую руку. Тогда еще джинсы в дефиците были, шили все сами и делали этот шов специально. Шарик располагался на уровне кармана, чтобы выдернуть струну легче было. Потом ее перехватывали за свободный конец, и получалось страшное оружие. Раскрутишь струну, как следует — фанерный шит шарик пробивает, как пуля. Иногда вместо шарика гаечка. Можешь представить — если в висок или в лоб попадет, — отключает мгновенно.

— Ну, хватит!

— Ладно, все.

— А резина зачем?

— Так хватит, или рассказывать?

— Что, тоже для хулиганства?

— Конечно!

— Ладно, рассказывай, раз уж я сама спросила.

— Резина — для рогаток. И кожа тоже… Рогатка, между прочим, тоже страшное оружие. Маленьким осколком чугунины, чугунной фановой трубы, голубя с четвертого этажа можно насквозь пробить.

— А из болтов что?

— О! Это вообще изобретение века. Два болта соединяешь одной гайкой. Перед этим в гайку серы натереть. Затянул покрепче — вот тебе и граната. В стенку гаража кинешь со всей силы — взрыв и болты и гайка в разные стороны. Меня однажды чуть не убило. Болт прямо у виска просвистел.

— Да! Ты тут до меня хорошо развлекался… А там что было?

— Тут было интересно. По этой улице, то есть проспекту, в первые месяцы ходил трамвай-подкидыш. Старого образца, с деревянными лавками вдоль стен, с фигурным пантографом. Ты такие только в фильмах видела, а мы на нем ездили. По одной единственной колее. Был только один вагон и ходил он взад вперед, туда-сюда народ подкидывал. Потому и назвали подкидыш.

— Здорово.

— Район начал застраиваться пятиэтажками. Естественно, как только дом строители сдавали, его сразу же ставили под заселение. Жилье-то люди годами ждали. А благоустройство территории всегда запаздывало. В первый год его вообще не было. Ходили по деревянным мосткам, брошенным просто на черную землю. Нам сюда.

— К универсаму?

— Это сейчас он универсам. А строился, как торгово-бытовой центр. Здесь, кстати, была ближайшая к нашему дому парикмахерская.

— И перед свадьбой, конечно, ты здесь стригся?

— Ты, что? Нет, конечно. Перед свадьбой был дорогущий по тем ценам салон в гостинице. По записи. А здесь — канадка, бокс, полубокс. Дешево и сердито. А один раз и под ноль — перед армией… Такие торговые центры построили в каждом микрорайоне. Но это было гораздо позже нашего переезда. В первые годы магазины открыли в обычных домах, в квартирах, на первых этажах. Три квартиры на площадке объединялись в одну торговую точку. Прилавки в комнатах, кассы в прихожих, на кухнях — дирекция. Окна естественно за решетками. Продукты выгружали через окна. Вот такая местная экзотика.

— Забавно. А школы?

— А что школы? Мне уже нужно было идти в первый класс, а школа еще не достроена. Родителям предложили другую, на набережной, или переждать годик. Согласились переждать. Я начал учиться фактически с восьми лет.

— А я ходила в деревянную школу до четвертого класса. Потом перевелась. Смотри горка.

— Такая же, как в то время.

— Я съеду.

— Ты? Сейчас?

— Ну, да. А что?

— В сапогах, в дубленке?

— Хорошо, что не в шубе.

— Подожди, я тебе какую-нибудь фанерку или картонку найду. Погуляй пока…Что-то не вижу ничего подходящего, я к гаражам сбегаю… Вот нашел! Даже с ручкой. Забирайся аккуратно, подам снизу. А горка-то раскатана. А то, я однажды с не раскатанной — и носом.

— И что?

— Понятно что! Шишка на лбу, кровь из носа, выговор мамы — ничего хорошего… Март был, я и не заметил, что лед уже стаял. По мокрым доскам попытался на ногах съехать. Хорошо еще весь не переломался.

— Давай свою дощечку.

— На.

— Ой, зашибу сейчас! Держи шапку.

— Ты сама-то держись. Ну, как?

— Великолепно! Я еще хочу.

— Детство взыграло?

— Да, ладно тебе. Никого же нет. Вечер темный.

— Катайся, катайся, будет, что вспомнить об этом дне.

— Ты знаешь, вообще говоря, мы невезучее поколение. Из-за перестройки. Хоть мы ее сами и делали… Когда я жил в этом районе меня воспитывали на одних, коммунистических принципах. А перестройка заставила полностью пересматривать их, меняться. Перестраиваться. Но личность человека формируется с детства и где-то до двадцати лет. Меня формировали эти дома, дворы, улицы. Такие вот помойки, которые есть в каждом дворе. Конечно, я перестроился, но заложенное в душу здесь, — все равно вылезает. И его не вычеркнуть, оно и дальше будет вылезать. Я когда учился в автошколе, у нас был один инструктор, который отбирал к себе в группу тех, кто абсолютно не умел водить машину. Почему? Чтобы не переучивать. Он так и говорил: переучить в тыщу раз сложнее, чем научить. А мы все переучивались. Теряли время, жизненные силы на переучку. Годы переучивались! Сколько надо дополнительной энергии. Это, к примеру, как лыжник-марафонец на старте сломал лыжу: пока он ее меняет, пока по новой входит в ритм гонки, пока догоняет остальной марафон — затрачивает дополнительную энергию. Вот ее-то и может не хватить на финише…

— Жизнь — не марафонский забег.

— Но все же! Пушкин эволюционировал всю жизнь ровно и поступательно, шлифовал свое мастерство, в результате стал великим поэтом. А наше поколение? То Брежнева конспектируем: «Возрождение», «Малая земля». То Святых Отцов пытаемся понять. Сколько на это требуется духовной силы? То-то! Это я к ним обращаюсь, к козлам этим коммунистическим, которые решили, что могут моей жизнью и моими силами распоряжаться. Все равно ведь не вышло ничего… Но силы то потеряны!

— Не все же!

— Остается надеяться… А перестройка, в остальном! Тех, кого в то время называли спекулянтами, барыгами и фарцовщиками — теперь деловые люди, бизнесмены. Но у меня-то к ним отношение уже сложилось. И менять его не вижу никакого смысла. И многие так. Разве что вслух об этом не говорят. Вот отсюда все наши болезни и вся наша неустроенность. И понятно, что сделано это специально, сознательно. Чтобы весь народ неприкаянным, неустроенным, каким то второсортным себя чувствовал. Чтобы стыдились мы самих себя, чтобы прежние идеалы нам глаза и души жгли и мешали выработать новые, отвечающие современному моменту.

Нас готовили к построению коммунизма, а жизнь развернула на сто восемьдесят градусов. Как это? Значит, мои учителя и воспитатели — вруны? Или заблудившиеся люди? Значит исторический материализм — ошибка. Значит марксистско-ленинская идеология, которой меня кормили всю школу и институт — бред. Значит, нет никакой борьбы классов, и коммунисты ошиблись в определении исторических эпох, и не должны после эпохи капитализма наступать эпохи социализма и коммунизма. И всякие там феодализмы и прочие измы это просто выдумки. Но зачем я это все учил, зубрил, сдавал экзамены по истории партии? Мне на хрен не нужна история партии, но меня обязывали ее знать. Кто с таким маниакальным упорством коверкал мою жизнь? И по какому праву?

— Ты помнишь своих учителей?

— Конечно.

— Ну и как они?

— Как как… Сами не поняли, как надо жить и нас своих учеников заразили, своей тупостью. Пытались заразить. От этого, у меня сейчас ни к какому наставлению, ни к какому учителю доверия нет.

— С неверием очень плохо жить.

— Да, я знаю. Но что делать. Я же искренне верил своим наставникам, хорошо учился. И что? Все оказалось обманом. Ложью… Огромное государство, в котором я родился, все мое детство, и юношество меня обманывало. Зачем? Я редко врал в детстве, и сейчас не вру никогда. Но почему меня все обманывали? За что? И кто ответит за эту ложь? Кто ответит за мою исковерканную жизнь? Если бы мне сразу дали выбрать, самому дали выбрать то, что мне нужно будет в жизни, что мне ближе — я бы отвечал за свой выбор сам. И никого бы не обвинял. Но мне навязали марксистско-ленинскую идеологию. Чтобы ей сгореть. Меня заставляли наизусть зубрить ленинские цитаты. Мне ставили оценки от которых зависел общий балл моего аттестата зрелости, как выяснилось незрелости, и моя дальнейшая судьба. Мой развивающийся ум заставляли работать вхолостую, потому что к сегодняшнему дню все цитаты из Ленина, Брежнева, — Сталина я к счастью не конспектировал, — я стер из памяти. Но, сначала я тратил энергию, чтобы их туда заложить, затем чтобы стереть. Кто мне восполнит этот энергетический недостаток? Кто мне восполнит истраченные зря годы? Мне, тебе всему нашему поколению? Пока ты каталась с горки, что-то меня разбередило…И понесло.

— Да уж. С ровного места.

— Видимо не с ровного. Наверное, вскипали мысли, оформлялись в вопросы. Просто, здесь я очень выпукло представил, вспомнил, о чем я думал и чем жил в те годы. Ты каталась, а я вспоминал, глядя на эти мало изменившиеся дворы. Что мы плохого сделали этой жизни, людям, чтобы нас так наказывать?

— А это что?

— О! Мы сейчас выходим на, так называемый, бульвар. Самое интересное, что на этом бульваре не растут деревья. Ни тогда не росли, ни сейчас. То есть, их посадили, — липы, привязали к колышкам, даже, я видел, поливали. Но они сегодня такие же, как и двадцать лет назад. Грунт что ли плохой, отравленный. В первые годы я даже приходил сюда специально, присматривался, ждал. Когда же, наконец, появятся большие раскидистые кроны, когда можно будет поваляться в травке, в тени от них. Оказалось — никогда. Ничего не вышло. Как и с коммунизмом. И, главное, как и с нами. Нас из живой жизни пересаживали в мертвый грунт, чтобы мы в нем погибали. Из нас выстраивали пирамиду. Одно поколение обманутых людей обманывало другое, то следующее и так далее.

Вот на том доме перед семидесятилетием октября закрепили огромный транспарант: Слава КПСС. Каждое утро я шел на автобусную остановку и видел этот плакат. И думал — уже тогда я позволял себе так крамольно думать — зачем это правящая в государстве партия восхваляет саму себя? Разве, к примеру, в царской России могло возникнуть что-нибудь подобное? Стал бы царь писать на домах: слава царю?

— Смешно.

— И знаешь, до чего я тогда самостоятельно додумался. Сказать об этом, конечно, никому вслух было нельзя. Теперь можно. Такой тупой наглядной агитацией готовился крах КПСС. Задолго до перестройки.

— Как это?

— Ну, вызывал же этот плакат мое абсолютное неприятие. Даже раздражение. Неважно, что я им ни с кем не делился. Такая же злость к само восхваляющей себя власти зарождалась и у все остальных. Все внутри себя протестовали. Этого, видимо, и добивались тонкие психологи, готовящие почву для перестройки.

— То же самое сейчас происходит в отношении рекламы. Ее уже видеть никто не может.

— А ее все крутят и крутят. А политическая реклама. Наверное, что те же самые тонкие психологи теперь готовят крах демократии. Ну что, мы подходим к нашему двору. Вот этих девятиэтажек поначалу не было. Их стали строить года через три после нашего заселения. Мы с отцом ходили сюда каждый выходной и считали этажи. На сколько этажей дом вырос. И вот этой улицы тоже не было. К трамваю ходили как бы за девятиэтажками, вдоль торцов наших пятиэтажек. Вот так… А вот здесь на углу, я как-то на полной скорости рухнул с велосипеда.

— Опять рухнул? Вспомни что-нибудь хорошее.

— Играли в ковбоев и шерифов. Тогда же фильмы про индейцев и ковбоев были самыми популярными. Мы все подражали Гойко Митичу. А в тот раз я удирал на «Орленке», — у нас был такой велик, — от преследователей и не вписался в поворот. Вот прямо на этом месте. И проехал по земле на локте, коленке правой, даже ухом приложился. Я не знаю, на коленке это было почти месиво из грязи, содранной кожи, мяса и крови. Но все зажило. Даже намека нет. Все-таки удивительная вещь — человеческий организм. Самовосстанавливающийся. Если бы и машины человеком созданные так могли. У велосипеда тогда переднее колесо менять пришлось — не выправляемая восьмерка. Спицы полетели… Ну, что? Вот и мой дом! Весь в деревьях. Смотри, тополя выше крыши вымахали. А мы у подъезда сажали березы. Знаешь, где их брали?

— Где?

— В лесу. Тут ведь лес был. Вот так вот минут двадцать пройти и лес стоял. Там деревья и копали. Я этот лес, после, когда подрос весь на лыжах исходил. Отсюда и километров десять, двенадцать на юг, прямо до лесопарка. И грибы тут собирали. А сейчас там новые микрорайоны. Пойдем вон на той скамеечке посидим. Это все-таки наш двор и на ходу проскочить его не хочется. Знаешь, что подумалось. Если на поверхности земли прочертить весь путь, пройденный по ней человеком за всю его жизнь, получится довольно запутанный клубок линий. Как «борода» лески на спиннинге. Но в этой бороде обязательно будут точки в которых с человеком случалось что-то экстраординарное. Что-то наиважнейшее. И ни одна из этих важных точек не совпадет с другой важной. Каждое из событий имеет свое место. И время… Вот смотри. Наша парадная первая. Вон два окна нашей квартиры, они выходят на двор, остальные на торец дома. А через одну парадную, то есть в третьем подъезде жила девчонка, на втором этаже. Вот за этими окошками, в которую я во втором классе влюбился.

— Во втором? Не рано ли?

— Причем по уши…Я тоже думаю, что рано. Но так было. Вслед за мной в нее же влюбился мой тогдашний дружок, который ниже меня на голову был. А я долго не мог носить чувство в себе — взял и признался. Что тут было! Можешь представить. Во втором классе ни о какой любви никто и понятия не имел. А тут такое. Да еще умноженное на два. В общем, я был с треском отвергнут, также и мой товарищ. Но мы продолжали ухаживанья. И очень своеобразно. Под ее окнами, вот примерно в этом месте была разбита детская площадка. На ней стояла маленькая детская горка. Не такая как ты сегодня каталась, а совсем маленькая, переносная. Мы придем со школы, — а он жил вот в этом доме, — пообедаем и на двор. И под эту горку. И в четыре глаза наблюдаем за ее окнами. Соперничаем, кто первый заметит ее за занавесками. А она об этом знала и периодически подходила к окну. То пальцем у виска на нас повертит, то прыснет со смеху от наших выкрутасов, то изобразит что-нибудь издевательское. То есть, нас от себя всячески отшивала.

— А потом?

— А что потом? Она мне нравилась до самого выпускного, а я ей нет. Поэтому пришлось искать другие объекты внимания.

— Даже так?

— Вот это удивительно. Все мои друзья, пацаны класса до восьмого-девятого вообще на девчонок не смотрели. А я как белая ворона. Без конца влюблялся.

— А после свадьбы?

— Тоже, правда без никаких внешних проявлений. Жена — это закон.

— Приятно слышать.

— Слушай, я никогда этого не делал, но сейчас подсчитаю, — сколько дам сердца у меня было, пока я учился в школе. Загибай пальцы.

— Руки замерзнут.

— Ладно, тогда я сам буду. Значит, после этой первой, была ее подруга, она жила во втором подъезде нашего дома. Затем наша соседка, с нашего этажа. Это три. Затем соседка с нижнего этажа. Мы семьями долго дружили. Это четыре. Затем в пятом классе была одна гимнастка. Занималась художественной гимнастикой. Фигура — во! Это пять. Затем соседка по парте — дочка археологов, которые все по экспедициям мотались. Это шесть. После другая соседка по парте, с которой все в крестики-нолики и в балду играли. Это семь. В восьмом классе влюбился в девятиклассницу. А ты помнишь в то время в школе, как и в армии — та же дедовщина. Плюс, как заведено, каждый класс, — закрытый монастырь со своим уставом. А тут такое! Я к тому же опять признался, чуть ли не предложил руку и сердце.

— Отчаянный.

— В общем, в очередной раз был отвергнут. Старшеклассниками был бит. Но этой девчонки добивался упорней, чем кого-либо другого. Лет пять, наверное, уже и школу закончили, а я все звонил. Ничего так и не вышло…Так, это уже восьмая… Наверное, сердце очень любить хотело. Пока основной, на то время, вариант не получался, параллельно, уже в девятом влюбился в новенькую. Такая небольшого роста, с косичкой, как дюймовочка. Это девять. Затем была еще одна спортсменка, вернее просто крепкая девушка. Никто из парней, представляешь, не мог ее на руках побороть. Всех костяшками к парте прижимала. Но симпатичная, вот я и расчувствовался. Это десять. Все, по-моему. Короче десять классов — десять влюбленностей. Как тебе?

— Когда же учился?

— В промежутках. А у тебя как было? Не так?

— Не скажу.

— Твое дело. А вот в этих домах, окнами напротив, жили два закадычных друга. Учились в нашем классе. Однажды между окон, через весь двор, натянули нитку, привесили на нее спичечный коробок и начали посланиями переписываться. Так забавно. Снизу нитки не видно. Кажется, что коробок прямо по небу лезет и вздрагивает. Ну, что, пойдем? Замерзла?

— Нет еще.

— Тогда можно еще посидеть.

— А я хочу на качельке покачаться.

— Детской?

— Ну и что.

— Ладно, давай, покачаю… Видишь в просвете между домами дорожку. Сейчас под снегом плохо видно.

— Тропка?

— Да. Это первый благоустроенный тротуар в нашем микрорайоне. И был он проложен перед открытием школы, к первому сентября. Почему-то от школы именно к нашему двору. Все еще по деревянным мосткам качались, а мы гордо по ровному асфальту шли. Притом, что по сторонам оставались сплошные лужи и топи. Прямо за нашим домом целое болото цвело. Я однажды в него в сапогах забрел. Сапоги засосало — и не вытащить. Тяну изо всех сил — ни в какую. Просто вмерзли, впаялись в глину. Пришлось из сапог выскакивать, и в носках по лужам. Помню, нашел какую-то доску, встал на нее и руками сапоги отрыл. А чуть дальше — вообще целое озеро помню. Даже на плотах по нему катались… Из глины всякие фигурки, маски, головы лепили. И еще одну интересную игру придумали. Блины называется. Но это уже когда асфальт нормальный появился. Ты слушаешь?

— Да, да.

— Суть игры. Намять глины примерно в такой вот шар. И у тебя такой же. Раскатываем их на асфальте в блины и делаем как бы бортики — заворачиваем края. Потом аккуратно отрываем от земли, берем на ладонь, и с силой, переворачивая в воздухе, хлопаем об асфальт. В результате удара донышко блина рвется и разлетается в мелких глиняных брызгах. И образуется дырка. Так вот у кого дырка больше — тот выиграл. Поэтому блин нужно было раскатывать тонко-тонко. И не порвать раньше срока. Но это еще не все. Победитель имел право залепить свою большую дырку глиной из блина побежденного. Конец игры наступал тогда, когда у одного объем глины удваивался, а у другого ничего не оставалось.

— Могу представить, каким был асфальт после финиша?

— Точно! Дворники просто бесились. И бабушки, которые на скамеечках… Но один дождик и все в порядке. Ну что, идем дальше?

— Идем.

— Вот по этой дорожке… Это поликлиника. Здесь интересный случай был. Иду как-то вечером. Один. Не помню, в магазин или к кому-то бежал. Вот отсюда, из-за угла выскакиваю. Метрах в двадцати, прямо на меня — толпа. Это где-то в девятом классе было. Тоже зимой. Тут практиковались такие разборки: двор на двор, микрорайон на микрорайон. Я тебе уже рассказывал про цепи, про струны. Короче, толпу враждебную вижу, удрать бы надо, лучше всего, но смалодушничать не хочется. Чуть замедлил шаг, но идти продолжаю. Думаю, — будь, что будет. Ну, естественно пресс там напряг, руки из карманов вытащил. И по мере приближения взглядом все по лицам шастаю. В надежде кого-нибудь знакомого найти. Нет знакомых, а расстояние все сокращается и сокращается. Скоро уже с авангардом столкнусь. Пацаны не мимо идут, а вот таким каре обступают. Это, значит, без боя не разойтись. Остановился. Сейчас, думаю, закурить попросят, или денег. А я в то время — то курил, то не курил, но подсигар с «Беломором» всегда в кармане держал. На всякий пожарный… Вдруг откуда-то с задних рядов возглас: Хорош мужики, свой! Все обернулись. И я на голос тоже. Действительно узнаю паренька из нашей школы, из параллельного класса. Толпа расступилась и пошагала дальше, мимо меня. А знакомый чуток поотстал и говорит: тебе повезло, что признал, а то бы точно замочили, порвали бы. В вашем дворе сегодня днем двоих наших отметелили. Вот идем разбираться. Я ему говорю: спасибо друг, только я их не трогал, и даже со стороны не смотрел. А он отвечает: так это неважно, главное ты из этого двора вышел, значит, к нему отношение имеешь. Я засмеялся, но на этом приключение не кончилось. Он руку из кармана вынимает, а в руке циркуль, то есть не циркуль, а козья ножка, раньше такие приспособления под карандаш были. И мне иглой со всей силы в бедро. Вот сюда. Пробил кожу и тоже смеется. Я вскрикнул, а он: все нормально, все нормально. И своих, обернувшихся и меня, успокаивает. Это говорит: профилактика. На будущее, чтобы больше на дороге не попадался. Вот какие порядки были. Пойдем вот так, вдоль детского садика.

— Что-то у вас тут детских садов много.

— Да! Сначала это была зеленая внутриквартальная зона, потом в нее сразу три сада воткнули. Вот этот прямо под нашим домом. Вся стройка перед глазами. Всех воришек видели.

— И что воровали?

— Да все. Как рабочий день заканчивается — замок на воротах навешивают, сторож в вагончике свет зажигает. Вроде бы государственная собственность под охраной. А на самом деле — увы и ах. Когда уже порядочно стемнеет, вот и начинается охота. Нам то с четвертого этажа все видно. Да и не только нам. Но никто в колокол не лупит. А воровали что: доски, цемент, двери, окна, коробки, арматуру, инструменты. Однажды, когда уже крышу смолили, часа два ночи было, два человека весь рубероид на землю поскидывали и в прицеп свой загрузили. Не мог сторож не видеть этого. Наверное взятку хорошую дали… Хотя пара раз все-таки милиция приезжала. Но все без толку. Приедут, фарами посветят, по территории прогуляются и до свидания. Минут десять, пятнадцать пройдет и опять слышно, как кто-то скребется. А вот здесь случай был!

— Ты чего смеешься?

— Так, смешной. Тут видишь, фасад западает, как бы двор такой получается. В нем в то время было что-то типа хозяйственного двора. Тара из под продуктов, что в детский сад завозили: ящики, поддоны, бидоны из-под молока. И все это тоже без должного присмотра содержалось. Как собственно все везде в СССР. А я весь девятый класс занимался карате. У нас в школе, в спортзале секция работала. Тогда восточные единоборства модными увлечением стали и карате было разрешено официально. Ну, мы и пошли. Делать вечерами все равно нечего. А тренировки, надо сказать, довольно тяжелые были. Сначала физика — разминка, растяжка. Затем отработка приемов — удары, блоки, йокогери, цки и так далее. Потом бои по парам. Потом на закуску еще кое-какие растяжки, или просто бег по кругу. Короче через два, два с половиной часа — без сил. Но это ничего, восстанавливались быстро — молодые. Зато, какой каратистский кураж. Из-за отжимания на кулаках костяшки вдавливаться стали, ладонь затвердела. Карате ведь переводится, как чистая рука. То есть кулак, ладонь — основные инструменты борьбы. И с тренером нам повезло — капитан милиции, то есть все официально. Сам учился в Японии, и по характеру спокойный. Сразу сказал: карате это не борьба, а образ жизни. И кто его не примет — из секции уйдет. Так и вышло. Но это после, а пока занимались два раза в неделю и развлекались конечно по всякому… Однажды для восстановления сил портвейну выпили… идем посте тренировки, вроде бы все болит, ноги еле волочем, но портвейн постепенно свое дело делает. Когда сюда добрели — сделал. Остановились покурить, а с этой точки мы разбегались в разные стороны, каждый к своему дому. Стоим, курим, вдруг кто-то на ящики уставился. Помнишь, такие деревянные, в них морковь, свеклу, даже картошку возили?

— Помню.

— Вот таких ящиков здесь целая куча была набросана. Взыграло тут в нас карате и давай мы эти ящики крушить. Руками, кулаками, ребрами ладоней. Естественно со звуковыми эффектами, выкриками разными: о-оссс, й-яяя! Удар в этой борьбе на выдохе наносится. Короче, пока все ящики не перебили, не успокоились. Хотя, бабки из окон уже кричать стали. Хорошо — темнота нас скрывала. Я утром сам видел, — а эта площадка прямо под нашим окном, вон оно светится, — как протокол составляли, пересчитывали испорченное народное имущество. По-моему, даже с милицией. А у меня свой счет был — ранам, синякам и ссадинам на руках. Кулаки все в кровь разбили. Так порезвились, идиоты.

— Вас наказали?

— А никто не выдал. Рухлядь всю списали и увезли, а после не стали оставлять тару на улице. Либо увозили сразу, либо за дверью держали. Пойдем вот сюда, по этой дорожке. Вот в этом доме жил один мой одноклассник. Когда Тухманов выпустил свой альбом «Из вагантов» его крутили везде. Чем громче, тем не хуже. Короче, я утром просыпаюсь, набираю телефонный номер и говорю: давай. Он окна настежь, колонки на подоконник и-и… как врубит! На французской стороне, на чу-ужой планете, предстоит учиться мне в уни-иверситете…Хорошая песенка для утренней разминки.

— Мне тоже нравилась.

— Так всем нравилась! В контрасте с Эдуардом Хилем и Эдитой Пьехой — это была новая музыка. Ее можно было слушать просто ради ритма, ради ударных. Я кстати, в пионерском лагере на ударнике в ансамбле играл.

— Никогда не рассказывал.

— Играл. Даже выступали. На конкурсе, на танцах, на родительском дне. Репетировали. У меня такие щеточки были, в дополнение к палочкам, — они давали такой шелестящий звук. Но больше всего мне нравилось квакушкой в басовый барабан бить. Бум, бум, бум. Кстати, ты знаешь, — ударник задействует и руки, и ноги. Под одной ногой эта квакушка, под другой педаль тарелок. И все свои удары нужно вовремя производить, и скоординировано, не сбиваться с ритма песни, а иногда даже самому этот ритм устанавливать. Тяжелая работа.

— Дай мне руку. Как это ты умудрился в своем детстве все перепробовать. И то, и другое.

— Ты что по бревну хочешь?

— Да.

— Скользко! Так все же интересно.

— Ты лучше держи крепче.

— Ну, ты прямо как гимнастка. А ласточку на бревне можешь?

— Ты занимался карате, а я художественной гимнастикой.

— Да, ну! И тоже ничего не рассказывала.

— Рассказывала, забыл просто. Вот тебе ласточка. Ой, падаю, падаю. Лови.

— Поймал.

— Теперь переворачивай меня, аккуратно и ставь на ноги… Вот спасибо. Чуть не убилась. Действительно скользко.

— Эту спортивную площадку мы сами строили. Правда тут все уже переделано и бревно другое, но стоит на том же месте. Я вот ямки под эти столбики рыл.

— Врешь, небось?

— Почему вру-то? Практика была трудовая. После восьмого, после экзаменов. Для тех, кто оставался в девятом. Или в КМЛ нужно было ехать или здесь месяц трудиться.

— А в КМЛ, что ж не поехал? Там же интересней.

— Бабушка болела. Я присматривал. Когда обедать домой наведаюсь, когда пораньше с работы убегу.

— Понятно.

— Но дома все равно не усидеть. Вот на этом футбольном поле проводил все свободное время. Все выходные. Иногда по девять-десять часов в сутки.

— Футбол?

— Ага. Как одержимые… А вот за полем и моя школа. Я пришел учиться в первый Б, выпустился из десятого Б. Десять лет, как штык, в одной букве. Без побегов и переходов. Но все же еще о футболе. Помню, притащусь домой уже затемно, брюки закатаю — ноги черные. Даже не отмыть сразу. Пыль, грязь в поры въедалась, наверное, также как угольная — шахтерам в забое. Я карате через год бросил, а вот футбол бы ни за что не бросил. Но футбольной секции в школе не было. Просто сами собирались и играли.

— Ты где?

— Не понял?

— Ну, твоя позиция на поле?

— А это! В центре. Для нападения скорости не хватало, дыхалка от курева барахлила, а для защиты должной реакции. Поэтому играл в центре — на распасовке. Или на фланге.

— Забивал хоть?

— А то как же! У меня удар сильный был. Я был штатным пенальтистом и исполнителем стандартов.

— С пенальти проще забить.

— Все равно искусство. Умение требуется.

— Ну, ладно, ладно, не заводись. Что тут еще интересного?

— Вот баскетбольная площадка, там волейбольная. Вокруг стадиона кросс бегали. Я однажды прибежал вторым.

— Почему не первым?

— Я же говорю. Со скоростью проблемы были. Вот наш спорт зал, здесь проходили наши танцевальные вечера. Под ним тир. Я еще и стрелять ходил. Лучший результат сорок шесть из пятидесяти.

— Четыре девятки и яблочко?

— Нет, по-моему, была восьмерка. Тогда, значит, две десятки. Точно сейчас не помню. А вот окна нашего класса! А вот мое дерево — клен… Там, где клеен шумит, наад речной волной, говориили мы о любви с тообой. Отшумел тот клен… Помнишь такая песня была.

— Как твое?

— Очень просто. Вот таким хвостиком я его воткнул на одном из субботников в эту лунку — видишь какое вымахало. Ствол уже пальцами не обхватить. Если только ты поможешь.

— Здорово. А у меня моего дерева нет.

— Так женщинам это и не надо. Это мужская задача жизни. А вот здесь пустырь огромный был. Сейчас его застроили домами, а мы на нем лыжные кроссы бегали. Причем, чтобы лыжи в школу не таскать, я бежал домой, переодевался и на урок сразу на лыжах. На старте уже разогретый. А после кросса успевал душ принять и даже чайку хлебнуть. Если опоздаю минут на десять на физику, — физичка была свой человек, делала вид, что не замечала. А иногда и незаметно проскочишь. Вход в класс был не у доски, а с торца, — как бы сзади. Я сидел на задней парте. Прошмыгнешь тихонечко и все тип-топ.

— Вообще, самые яркие воспоминания от школы — это наши проказы. На грани хулиганства.

— Опять про это! Я давно подозревала, что ты был хулиганом.

— Только в девятом. До этого хорошистом, даже отличником по некоторым предметам. А в девятом две тройки в аттестате. Разболтался совсем. А все потому, что сложилась крепкая компашка — типа бригады — из пяти человек. Со мной в том числе. Которая стала задавать тон в классе, а потом и в школе. Все здоровые жлобы, под метр восемьдесят — учителя боялись замечания делать. А мы все время вместе проводили. Сдружились крепко. У каждого была своя роль, своя кличка. Нас даже некоторые десятиклассники побаивались. В общем, держали фишку.

— А у тебя какая роль была?

— Режиссера, сценариста. Я придумывал что делать.

— А кличка?

— Не скажу, потом будешь дразниться. Лучше еще одну историю послушай… Однажды оставили нас на уборку класса. Вместо этого мы устроили футбол глобусом. Сдвинули парты к стенам, и давай гонять, пока наглядное пособие не треснуло. А когда треснул глобус, дело до уборки все равно не дошло. Я за учительским столом устроился, как за ударной установкой. Вместо палочек указки, вместо барабана перевернутое мусорное ведро. Мужики тоже изображают, кто солиста, кто басиста. Короче — бедлам. И тут, в самый горячий момент входит наша классная. Географичка. Представляешь, какое у нее отношение ко всяким глобусам, картам. Она просто обомлела от увиденного. Потеряла дар речи. И вместо того чтобы нас ругать, вести к директору — села и заплакала. Это подействовало на нас, как ушат холодной воды за шиворот. Лучше всяких слов. Класс, буквально, вылизали до блеска. За полчаса. А на следующий день с букетом цветов извиняться.

— Извинила?

— Извинила. Нам бы за ум взяться, а мы за старое. В туалете, пока курим, вывернем пиджаки наизнанку, брюки закатаем до колен, рукава тоже. На открытых руках и ногах что-нибудь напишем вызывающее, или как будто татуировками блатными разрисуемся, волосы намочим, боевым гребнем выставим и идем по рекреациям и коридорам. Все останавливаются, к стенкам жмутся, а мы ржем на всю школу, как придурки умалишенные.

— Это вы что, так протестовали? Как панки или хиппи?

— Против чего? Нет, конечно. Просто выделялись из толпы, самоутверждались.

— Странный способ.

— Однако действенный. Если кого из младших незаслуженно обижали — шли к нам. Мы разбирались, если обидчик действительно беспредельничал — выводили его на улицу и устраивали пятый угол. Нас то пятеро было. А иногда просто били. Иногда наводить порядок приходилось и в одиночку, но все же знали, что за одним еще четверо в любую минуту встанут. И никто серьезного отпора не давал. Я из-за этой пятерки смелых, чуть было настоящим хулиганом не стал. В своих выходках буквально на грани балансировали. Какое-то чудо уберегло от наказания.

— И я согласилась стать женой хулигана.

— Не настоящего хулигана. Я же говорю. Скорее безответственного озорника. Но я еще раз повторюсь: это было только в девятом классе. В десятом — я уже за ум взялся. Нужно было общий балл в аттестате делать, готовиться к институту. А после, никогда в жизни, даже в армии, я уже до такого не опускался. А в тот год, да — покуролесили… Вот еще могу случай рассказать… Двадцать девятого декабря, прямо с утра, выдают дневники с оценками за первое полугодие и отпускают на все четыре стороны, на каникулы. Что делать? Не по домам же идти. Решили отметить, скинулись. Трое в магазин, двое на хату, закуску готовить. Родители на работе, музыка, картошечка, яишенка с луком, огурчики соленые, грибочки. Пацаны купили пять пузырей «Кавказа» — был такой портвейн. Бормотуха, конечно, но дешевая и забирает быстро. На улице мороз и портвешок холодненький. А закуска горячая, аппетитная. Все культурно, не в подъезде или в подворотне из горла. За столом с белой скатертью, с вилочками, с ножичками, с салфеточками. Это мы пока горючее ждали, стол по фирме накрыли. Ну, в общем, приговорили первую порцию. Так мало! Еще скинулись. Но закуски больше нет, да и готовить еще раз как-то не хочется. Созвонились с девчонками. Через магазин к ним. Середина дня, — а мы уже веселые. И еще усилить веселье можем… Усилили. К пяти часам я спал в прихожей, обхватив руками и ногами швейную машинку. Остальные — кто где. Кто по лестнице бегает и исполняет что-то на прутьях лестничного ограждения, кто с голым торсом на балконе морозом дышит. Девчонки смеются, подначивают. В общем, бенефис. Я тогда свой дневник потерял, он у меня был под ремень просунут, так и не нашел после. Пришлось родителям итоги четверти на пальцах раскладывать. Вечером надо бы и по домам, но пьяные же все, никто лыка не вяжет. Но кое-как собрались. Я помню, на улицу вышел, а мороза не чувствую. То есть помню, что мороз должен быть, но не чувствую ничего. Добрел до своего дома. А заходить боюсь. Гнев родительский справедливый и все такое. Что делать? Надо как-то трезветь. И стал по двору, где мы с тобой уже были, круги нарезать. И дыханием глубоким себя восстанавливать. Кружил, кружил, пока мороз не пробрал. Пока не почувствовал его. Ноги совсем закоченели, но нужного результата добился. Не то, что совсем трезвым стал, но терпимо. Как бы — чуть под хмельком. Будто бы пива выпил. Пришел, помню, домой, что-то даже съел еще, телевизор сел смотреть. А в тепле хмель опять свое взял. И даже блевануть захотелось. Пожелал всем спокойной ночи, в туалете почистил желудок и спать. Помнишь у Высоцкого: Ой где был я вчера… Помню только, что стены с обоями…Вот и я так на следующее утро проснулся. Где был, не помню ни хрена. И про швейную машинку не помню. Потом уже детали очевидцы рассказывали… Так при таком образе жизни — какая учеба?

— Я вообще удивляюсь. Как ты устоял? Не покатился по наклонной в самый низ. Я замуж за тебя боялась идти, потому что многие так и говорили открыто — пьяница.

— Но пошла же.

— Пошла.

— Значит, не верила этим многим. И правильно делала. Еще один случай рассказать, как по шпалам шел?

— По шпалам?

— Ну да. На трамвайное кольцо приехал ночью в пустом вагоне. Отключился и заснул. Вагоновожатая растолкала, говорит: все, приехали, конечная. Вывалился, без шарфика, без сумки. Где нахожусь, не понимаю. И движение транспорта уже закончилось — ночь. Потом сообразил и пошел по шпалам до самого дома. Часа два, наверное, шлепал. Дошлепал к утру. Дома чуть все с ума не сошли.

— А в трамвае-то как оказался? Тут же вроде все рядом. И магазины и подъезды.

— Да вот приспичило в баре посидеть. Ну и двинули. А там ерша дали… Короче, проспал остановку. Ладно, не буду тебя больше пьяными историями пугать. Лучше расскажу, как я из этой пятерки выпал. Это уже в конце девятого было, весной.

— Как? Что совсем выпал?

— Ну, да, как отрезало. Собрались сачкануть математику. А у меня пара висит, и из-за нее трояк за год светит. С тройками по русскому и истории СССР я как-то не спорил. Но математика… Это мой предмет. Я в творческий ВУЗ за счет пятерки по математике поступил. Баллы до проходного добрал. В общем, я тогда за своей партой сижу и говорю всем, довольно громко: Я остаюсь! Мужики решили, что я шучу: Да ладно, да пошли, ну ты че? И все такое. А я как железный — ни с места. Класс весь уже на улице, рядом со мной только четверо дружков. Чуть ли не силой тащат. Я отбился, одному пришлось вмочить в лобешник. Ты че? — спрашивают — с дуба рухнул? Отвечаю: учусь я. Ну, смотри, не заучись. И так дверь хлопнули, что цветок со стены на пол сорвался. Я поднял его, землю собрал, но из класса не ушел. С того дня дружков и не стало. Как будто бы и не дружили столько лет. Ни слова, ни пол слова… Но некоторые открыто зауважали. За то, что свою волю смог воле коллективной противопоставить. И не сломался. И можешь представить, до окончания школы, то есть целый учебный год, так со своими бывшими друзьями и не сошелся. Ни разу не выпили, не покурили вместе. Вот до чего антагонизм вырос… Так иногда перекинемся парой слов — вот и все общение. Я, кстати, мучился, хотел обратно в коллектив вернуться, но ни коллектив не принимал, ни я не настаивал. Сложная это тема — человеческие отношения. А после школы как разбежались, так и не встречались ни разу. Слышал я краем уха, что будто бы один из нас уже коньки откинул, но отчего, как — ничего не знаю. Вот какая история.

— Нормальная история. Это в тебе инстинкт самосохранения сыграл. В стае ты бы собой не остался.

— Может быть, может быть… А вот здесь, у этого дома чуть несчастный случай не случился. Тоже зимой было. Я тогда учился примерно в пятом. Идем всей семьей, гуляем. Вдруг метрах в двух перед нами с крыши грохается огромный снежный ком. Мы все в снежной крошке, мама — белая как сметана, а с крыши девятиэтажки гогот доносится. Я попытался засечь кого-нибудь, не получилось, — поребрик скрыл лица. Тогда дернулся на крышу подняться и разобраться — отец остановил.

— Страх, какой!

— Это значит, ком на крыше скатали и сбросили нам на головы. А если бы попали? Вот именно здесь могло не стать твоего будущего мужа.

— Да, шуточки!

— Ты представляешь, тебе на голову — килограмм тридцать с тридцатиметровой высоты. По-моему — не выжить.

— А передо мной однажды в центре города реклама стеклянная сорвалась. Тоже метрах в трех, четырех. Плохо закреплена была, наверное. Ветер подул и выдул из рамки. И под ноги в мелкие осколки. Так и твоей будущей жены могло не стать.

— Так это случай, а здесь сознательное действие.

— Может, это тебе твои приятели хотели так отомстить?

— Да нет, это же было в пятом классе, их тогда еще не было. Да и мы все-таки больше дурачились, чем серьезное что-то затевали.

— Так и это — подурачиться.

— Мне тогда показалось, что я узнал одного по силуэту. Он был из чужой команды, из другого двора.

— Значит, просто хулиганство?

— Да, похоже.

— Ты знаешь, что интересно. С того момента, как я вышел из коллектива, я полюбил прогулки в одиночестве.

— В полном?

— Нет, конечно, от людей все равно не скрыться. Я имею в виду, когда нет никого рядом. Чтобы не нужно было ничего никому говорить, просто гулять и думать. Идти молча и думать. Как выяснилось всякие молодецкие выходки, забавы, шутки, приколы мешают думать. Дома домашние мешают. Везде люди и если с ними общаться, то они тоже будут мешать глубоко и основательно думать. А если проходить мимо и как бы не замечать, вот тогда появляется возможность. Я приходил из школы, пока в квартире было тихо, делал уроки или читал, а вечером, когда появлялись все и начинались бесконечные разговоры, — шел гулять. Один. Ощущения были новыми, и они были превосходными. Я очень часто шел по этой вот дороге, затем переходил тот перекресток и устраивался на скамейке. Вон она и сейчас стоит. Там их целый ряд таких скамеек.

— Вижу.

— Не хочешь еще немного посидеть. Пойдем.

— Пошли.

— В то время ни этой автозаправочной станции, ни всех этих построек не было. Скамейки, как ты можешь заметить, стоят вдоль домов, но не рядом с ними на тротуаре, а чуть поодаль, на набивной дорожке, по которой мало кто ходит. Все идут по тротуару. И стоят как бы спиной к народу и лицом к пустырю, к природе, к проезжей части. Если ты сидишь на скамье, то ты отвернут от жилья, от всех прохожих и вообще от всего, что происходит за спиной. А перед глазами у тебя высокие тополя, время от времени проезжающие автобусы, — здесь движение не очень интенсивное было, да и сейчас, похоже, такое же. Ну, может быть еще собачники на пустыре могли привлечь внимание. И все! Давай вот здесь присядем. Лучшего места для спокойных размышлений в ближайшей округе просто не было. Эта скамейка была моим открытием. Я здесь погружался в себя и мне никто не мешал. Я мог заснуть здесь, и никто бы не окликнул. Таким образом, я каждый день получал около часа-полутора для чистой мысли. Здорово, правда.

— Чистой?

— Не следующей за мыслью учебника, или конспекта, не спорящей с учительской мыслью, не отвечающей на мысли и вопросы родителей, не переваривающей прочитанное, а чистой. Моей собственной мысли.

— И долго это длилось?

— Считай сама. Год в десятом, а дальше — первый, второй, третий и четвертый курсы до четырнадцатого февраля. После того, как мы начали встречаться, — один я уже не гулял.

— Четыре с половиной года. За это время можно было многое передумать.

— Многое и передумалось. Я не скажу, что здесь были произведены какие-то открытия. Они были позднее. Здесь я, в принципе, научился думать. Не повторять, как попугай чьи-то мысли и выводы, а додумываться до своих.

— Интересно.

— У тебя не было такой скамейки?

— Скамейки не было, но гулять в одиночестве после школы тоже было моим любимым занятием.

— Совпадение запросов. Или характеров.

— Не знаю. Ты не спеши заполнять пустующие клеточки схемы — это не правильно.

— Я и не спешу. Просто так сказал.

— Да ладно. Просто так. Все мужчины стремятся к систематизации. Логике.

— Да никуда я не стремлюсь. Я просто рассказываю что, где со мной было.

— Можешь продолжать.

— Вот у того забора меня укусила собака.

— Да ты что!

— Шел по тропинке, навстречу девушка с овчаркой. Когда поравнялись, хозяйка не укоротила поводок. Собака дернулась ко мне и клацнула зубами по бедру. Что-то ей видно во мне не понравилось. Прокусила новые вельветовые джинсы. Девчонка, конечно, отдернула псину, но было уже поздно. Кровь уже текла.

— И что? Двадцать восемь дней на уколах, или сколько там положено?

— Ни одного.

— Как это? Почему?

— А так. Даже маме ничего не сказал. Сказал, что на гвоздь напоролся.

— А вдруг бы бешенная была?

— Ну, не была же.

— По-моему, неоправданный риск.

— Может быть, но я рискнул.

— И что, все просто зажило и никаких последствий?

— Именно так! Мне было больше жаль своих новых штанов. Я на каникулах, в Прибалтике купил дурацкий зеленый вельвет, тогда он в дефиците был. Дома перекрасил в темно-синий. Затем в ателье сшил по последней моде стильные брюки. Мне за них даже деньги предлагали — продать просили. И надо же. С месяц всего поносил, — и прокусила псина. Целый клок вырвала — не обидно ли?

— У меня ноги замерзли.

— Снимай сапоги.

— Зачем?

— Снимай… Вот так. И давай сюда свои ноги. Да ты развернись ко мне-то, нас все равно здесь никто не видит.

— Больно.

— А так?

— Так не больно.

— Вот мы их как! Вот так… Ну, что согрелись?

— Согрелись.

— Можешь обуваться. Пошли дальше?

— Да.

— Тогда немного вернемся назад и пойдем вот по той дороге.

— Как скажешь.

— Когда построили эту АТС, нам поставили телефон — впервые в истории нашей семьи. В первый же день я не удержал трубку в руках, она грохнулась на стол, и треснула.

— Неуклюжий.

— С непривычки… И до самого переезда отсюда мы пользовались этим треснутым аппаратом… Вначале телефон был спаренным. То есть, если говорили соседи с нижнего этажа, мы позвонить не могли. Иногда, когда нужно было срочно позвонить, мама спускалась, и просила освободить линию. Освобождали не всегда, часто и с руганью… Терпели. А потом нам дали свой собственный номер. Сейчас у всех трубки, интернет. А тогда этому средству связи мы радовались, как чуду. И это было каких-то тридцать лет назад.

— Действительно, не так уж много прошло времени.

— А я до сих пор не понимаю, как действует телефон? Как передается голос?

— Я тоже.

— А вот наш торговый центр. Какой-то чудик-архитектор заложил в него, — как ему, наверное, казалось, — передовую идею. Оборудовать хозяйственный двор на крыше. Вот по этому закрученному пандусу машины заезжают наверх на разгрузку. Товары с помощью грузовых лифтов подаются в торговые залы. Такая идея, в принципе, наверное, может быть, но советские строители совершенно не умели делать качественную гидроизоляцию. Из-за постоянных динамических нагрузок швы трещали, на первом этаже постоянно капало. Даже когда дождя нет. Вода где-то собиралась и находила дырочки. На первом году эксплуатации с этим боролись, затем плюнули. После чего на потолках и внутри и снаружи выросли огромные сине-зеленые сталактиты, облицовка колонн естественно обвалилась, везде вылезла ржавчина и плесень. Сейчас не знаю как там, можем заглянуть, полюбопытствовать.

— Не хочу.

— И правильно, зачем заглядывать во вчерашний день, тем более в такой… Идем мимо. Вот здесь был хозяйственный отдел. И ты можешь себе представить, что я, воспитанный мальчик, из интеллигентной семьи, тогда еще не хулиган, — это было в классе третьем, — когда-то, здесь стащил банку гуталина?

— На спор, что ли?

— Нет, со злым умыслом.

— То есть, ты сознательно шел на воровство?

— Да. Но гуталин мне был абсолютно не нужен.

— Зачем тогда?

— Мне нужна была баночка.

— Зачем?

— Чтобы играть в классики, во дворе. Помнишь, такая девчоночья игра была? Мелом на асфальте рисуется десять ква…

— Да знаю, знаю.

— …дратов. Пять и пять, котел, огонь. И с битой, с этой баночкой наполненной песком, их постепенно проходишь.

— Ты мне так рассказываешь, как будто я не играла. Мы первые начинали. Только, только снег с асфальта сойдет, асфальт высохнет, мы его уже расчерчиваем. Но только действительно игра девичья, с нами мальчишки не играли.

— А я играл. И в нашем дворе многие мальчишки играли. У всех были биты, а у меня нет. Мама покупала гуталин в пластиковых баночках. А нужна металлическая. Пришлось пойти на преступление.

— Так ты что, гуталин выбросил?

— Ну, конечно. В тот же день. Выгреб его щепкой и заполнил коробочку песком… А вот этот бордюрный камешек тоже знаменит.

— Чем?

— Как то несу картошку. Первые заморозки. Глядь, у бордюра, подо льдом что-то краснеет. Нагибаюсь — червонец вмерз. Снежком припорошен, но я заметил. Остановился, стал думать, как достать, чтобы не порвать. В то время червонец — это деньги. Водка — три шестьдесят две, коньяк — четыре двенадцать, колбаса — два двадцать, сыр — три пятьдесят, «Беломор» — двадцать две копейки. А десять рублей — это же целое состояние. Моя мама за месяц зарабатывала девяносто рублей. Короче, растопил лед руками, ключом от квартиры по контуру процарапал до асфальта. И оторвал купюру, не повредив. Дома постирал, от грязи отмыл, и даже утюжком прогладил… И никому не рассказал. Тебе первой.

— Через тридцать лет.

— Срок давности прошел, теперь можно. Потом на что-то истратил, сейчас и не помню даже на что.

— А я бы не выдержала. Обязательно бы всем рассказала.

— А для меня это стало коммерческой тайной.

— Скрытный.

— Был.

— Скажешь, сейчас не такой?

— Сейчас другой.

— Ладно, не будем уточнять.

— С деньгами еще один случай вспомнил. Смешной. Как-то на сдачу дали абсолютно новенький рубль. Хрустящий, ни разу пополам не сложенный. Я его таким домой и принес. И пока родителей с работы ждал — срисовал. То есть акварелью нарисовал точно такой же. Естественно только с одной стороны. С той, которая не цветная, одноцветная. Положил на холодильник вместо настоящего, присыпал металлической мелочью. Жду. Пришла мама, не заметив розыгрыша, сгребла все деньги в кошелек. Я до отбоя ходил ужасно гордый, что смог с такой точностью срисовать казначейский билет. Но, открыться все-таки пришлось. Чтобы на следующий день маму не арестовали, как фальшивомонетчицу. Сколько было, охов, ахов. Все решили, что я прирожденный художник. А нарисованный рубль мама убрала в свою тумбочку и потом всем показывала…Мы сейчас повернем направо, но прежде я тебе расскажу еще об одном памятном месте.

— Об этой автобусной остановке?

— Как ты догадалась? Именно о ней. Пока я учился в школе, — транспортом не пользовался. А до института пешком не дойти. Однажды на время попробовал, — получилось четыре с половиной часа. Поэтому, каждое утро — на автобус, вечером — с автобуса. А район-то спальный, — то есть, люди здесь не работают, только спят. Это означает, что автобус утром, в час пик можно только штурмом взять. Но штурм штурму рознь. Я разработал несколько вариантов, как говорят тактических схем действий. Первый вариант. Устраиваешься на поребрике или даже на проезжей части, как бы перед толпой, то есть между нею и подходящим автобусом. Удача, если двери остановятся рядом, если далеко — толпа не пустит. Тогда нужно ждать следующего. Второй вариант. Толчешься в толпе, работаешь локтями. Третий, как экскаватор прешь, — подсаживаешь всех, кто перед тобой. Я испробовал еще несколько — самых разных, и изобрел самый универсальный и мне подходящий.

— Какой же?

— Стоишь, не дергаешься, ждешь, когда все желающие влезут. Естественно автобус не резиновый, об этом водитель по радио периодически напоминает, поэтому мест для всех не хватит. Многие будут висеть в дверях и просить: приподняться на ступеньку, пройти в серединку, где свободнее, просить кого-то с улицы подтолкнуть в спину, то есть использовать разные неэффективные способы посадки. Я делал так. Подходил к этим висящим и вис рядом. Главное, нужно было сделать две вещи: найти опору ногам, или на худой конец одной ноге, и ухватиться рукой за какой-нибудь поручень. Если это получилось, о дальнейшем можно было не беспокоиться. Дальше начинал работать принцип: даже в битком набитом автобусе, найдется место еще одному пассажиру. Ведь люди садились как? Кто прямо, кто боком, кто не той рукой ухватился, кто не так встал. За счет этого между селедок в консервной банке на колесах образовывались незанятые пустоты. Водителю строго запрещалось ехать с открытыми дверьми. Поэтому он трогался с места, отъезжал от остановки метров на тридцать и вставал мертво. До закрытия дверей. Чтобы не опоздать на работу пассажиры начинали утрамбовываться. Я постепенно по миллиметру втискивался в салон, придерживая ногой двери. И салон меня сам втягивал в себя. Когда втянет — можно отпускать двери. После того как они закрывались, мы ехали без остановок до самого метро. Как тебе способ?

— Нормальный, только, наверное, не ты один такой умный.

— Да уж, конечно. Но за других я как-то мало переживал.

— И что, так каждое утро?

— Да.

— Какой-то спорт, честное слово. Какое счастье, что я ездила только на метро, без всяких автобусов, трамваев.

— Да, тебе повезло. А для меня это был действительно спорт. Тренировка мышц, пресса, бицепсов, и главное — воли.

— И хитрости.

— Я бы сказал не хитрости, а бытовой сметки.

— Ладно, пусть будет так. Мы сюда? Ну, что идем?

— Да.

— Я что хотела спросить. Вот ты рассказывал о своей скамейке, о своем думанье. О чем ты думал?

— Обо всем. О том как жить, что делать.

— А что, без думанья на скамейке это непонятно?

— Мужчинам свойственно обдумывать свои поступки, действия, слова. Проектировать ходы. Это вы можете добиваться результата эмоциями, завораживать чарами, действовать каким-то своим женским чутьем. Мы не так.

— А меня ты обдумывал?

— Конечно.

— Рассчитывал?

— Нет, просто пытался понять: может ли то чувство, которое к тебе возникло стать краеугольным камнем дальнейшей семейной жизни. Надолго. На всю жизнь.

— И как?

— Почему ты спрашиваешь? Ты ведь все сама знаешь. Смогло!

— Но как можно просчитать чувство? Оно ведь сегодня есть, а завтра может и не быть.

— Никак, но действовать, основываясь только на чувстве, опасно. Поэтому я включал другие сферы восприятия, анализировал. Кто ты, что ты? Как себя ведешь? Как о тебе говорят и так далее…

— Еще что анализировал?

— Нашу психологическую совместимость, ответственность каждого, склонность к измене.

— Даже это!

— Просто вокруг было столько гулящих девок, передо мной не раз задирали юбку и предлагали себя, что я невольно задумывался и об этом. Я выбирал жену один раз и навсегда… А ты разве не так просчитывала свое решение стать моей женой?

— Я ничего не просчитывала, я просто боялась.

— Но замуж, все равно, пошла.

— Пошла… Как странно. А где ты это делаешь сейчас?

— Что?

— Ну, свое думанье? Я что-то не припомню такого, чтобы ты ходил гулять один.

— Да, после женитьбы перестал.

— Но потребность в думанье не исчезла же. Наверняка. Ты же настоящий мужчина. О чем сейчас думаешь? И где?

— Сейчас есть возможность думать только в транспорте. Кстати, тоже ничего — сел, заплатил за проезд… И до пункта назначения никто не отвлекает. А это, между прочим, часа полтора каждый день. А о чем? Тебе, правда, интересно?

— Не спрашивала бы.

— Не знаю, поймешь ли ты меня, но сейчас я уже не думаю. Я ищу.

— Как это?

— Я отучил себя думать.

— Невероятно, почему?

— Это очень не эффективный способ добывания информации.

— А что ты ищешь?

— Что ищу? Я называю это духовным золотом. Когда человек думает, его сознание засорено многими мыслями. Мысли выпрыгивают одна за другой, наслаиваются друг на друга. В общем, каша. В ворохе мысленного мусора трудно найти достойную внимания мыслишку. А иногда и невозможно.

— Но если в сознании мыслей вообще нет, это само собой исключено.

— Оказывается — не факт. Мысли все равно приходят. Помимо моей воли.

— А почему духовное золото? Какая здесь подоплека?

— Очень просто. Я как-то, еще до тебя был в тайге, на прииске. Видел, как моют породу, чтобы намыть золотой песок. Нужно перемыть мешок породы, чтобы намыть щепотку золота. Так же и с мыслями. Нужно просеять через сито сознания тысячу мыслей, чтобы найти одну золотую. Но иногда старатель ничего не промывает. Он сразу находит золотой самородок. Большой золотой камень. Кажется, что это происходит случайно, но на самом деле — все закономерно. Вышел же он на поиски, долго искал, опыта набирался. В итоги — нашел. Также я сейчас ищу мысли. Не думаю, но духовное золото нахожу.

— Почему же мы до сих пор не разбогатели?

— Материально?

— Да.

— Я так не считаю. Вот здесь, когда я учился в школе, моя семья жила гораздо беднее, чем мы живем сейчас. А если ты о яхтах, бриллиантах и прочем, То это все, если должно быть — будет. Просто, кроме материального богатства в жизни есть еще кое-какие ценности. И я о них знаю. А некоторыми даже владею. Я сегодняшний — абсолютно иной человек, чем был двадцать один год назад. Имя и фамилия те же, а остальное все иное. И я не стесняюсь обновляться при каждом удобном случае.

— Да я знаю.

— Ну, ты не все знаешь.

— Ладно, не будем об этом.

— Тогда возвращаемся в нашу экскурсию… После торгового центра, лет через пять, вот на этой улице построили четыре точечных дома. А рядом с ними четыре специализированных магазина: книжный, цветочный, молочный и булочную. В молочный привозили совхозное молоко и сметану. Совсем не такую, как в торговый центр. Поэтому перед выходными или праздниками мы ходили в эти магазины. Хоть и далековато было идти. Дальше всего булочная, но зато там можно было взять горячий хлеб или батон.

— И по пути домой половину съесть.

— Никогда не ел хлеб на улице.

— А я люблю.

— Знаю, но не одобряю.

— Но я все равно люблю. Может, мы и сейчас купим.

— Давай купим, если булочную не перепрофилировали.

— А мы скоро дойдем?

— Вон она, в конце улицы.

— Скоро. А цветы ты мне здесь покупал?

— Бывало что и тут. Случай один вспомнил, про молоко. Рассказать?

— Ну, расскажи.

— Я тогда еще маленький был. И бабушка, когда болела, посылала меня в магазин. И не только за солью или спичками. Бывало и за мясом, я умел выбирать мясо, и за молочными продуктами, в общем, за всем. А магазины, я уже рассказывал, были прямо в домах, на первых этажах. Из наших окон один такой магазин был даже виден. И вот бабушка дает пятьдесят шесть копеек и бидон, и заказывает два литра молока. Пошел, купил, иду обратно. На ворон, видно, засмотрелся и растянулся на асфальте. Молоко, естественно, все вылилось. Огромная белая клякса под ногами. Правда, на донышке бидона я кое-что, самую малость сумел сохранить. Что делать. Без молока домой идти — попадет. А еще раз сходить купить, — денег нет. Решил к соседке позвониться, что ниже этажом жила. Я о ней уже рассказывал. Открыла. Я объяснил ситуацию, прошу взаймы. Выручила.

— Такие истории с каждым в детстве случаются. Ничего интересного.

— Тогда закончим воспоминания.

— Я их и не начинала.

— И ты хочешь сказать, что эта хрустящая корочка не вкусная?

— Очень вкусная. Просто объедение.

— Вот, а ты осуждаешь.

— Я не осуждаю.

— А это что за здание?

— Это институт. Это вот — корпуса с аудиториями. Там дальше недостроенный долгострой. Вот собственно здесь лес наш и был. Все порубали, землю бульдозерами отутюжили. Фундаменты еще в СССР заложили. Но построили только одну треть от задуманного.

— Лес бы все равно срубили, — город разрастается.

— Это понято, — но жалко.

— Будешь еще?

— Нет спасибо. Я наелся. Жаль, попить ничего нет.

— А тут негде?

— Слушай, какая ты умная. Есть, конечно. Должна быть кафешка. Вот в этом доме была. Вот сюда… Ты смотри, открыто. Как будто и не прошло столько времени. Ты что будешь?

— Кофе.

— А может чего покрепче? Сегодня все же памятный день. Не юбилей, но памятный.

— Давай покрепче.

— Коньяку?

— Шампанского!

— Столик освобождается. Устраивайся. Я все принесу…

— Шоколадку возьми.

— Да, вот…Я знаешь, решил еще взять мороженого с малиновым сиропом. Как мы любили. Помнишь? Ну что, за нас!

— За тебя!

— Почему только за меня?

— А вдруг бы ты не решился позвонить.

— Да-а! Катастрофа. Давай я выпью за нас, а ты за меня. А потом ты выпьешь за нас, а я за тебя.

— Договорились.

— Знаешь, что еще странно? Двадцать один год назад я не имел никакого представления о том, что четырнадцатого февраля во всем мире отмечают День всех влюбленных! Что это?

— Просто совпадение

Снова с Ангелом

Я открыл дверь… Ангел, полусидя, опираясь локтями на воздух, висел между полом и потолком. Слегка покачивался вверх-вниз, вверх-вниз. Я вошел. Стою, молчу. Конечно, удивлен, мы давно не виделись — больше года. Стою, разговора не начинаю, жду. Он тоже. Наконец, я не выдержал и выдавил:

— Здрасте.

— Привет, привет! — засмеялся, — Как жизнь? Книжки нужные читаешь? Сегодня одну почитаем! Вместе.

— Опять за старое… Что, опять в библиотеку?

— Зачем? Прямо здесь. Вот за твоим письменным столом. — Ангел еще раз качнулся вверх-вниз и спрыгнул с воздуха на пол. — Садись.

— Что, вот так вот сразу? С места в карьер? Рассказал бы сначала что-нибудь. Как там у вас?

— Все нормально, как всегда.

— А ты не изменился.

— А ты?

— Я то? Внешне, как видишь, такой же. Внутри? Не знаю что сказать.

— Значит изменился. Это хорошо. Доставай книгу.

— Книгу? Какую?

— Какую, какую…Библию, конечно.

— Неожиданно, хотя это в твоем стиле. Сегодня суббота, у меня были свои планы.

— А ты говоришь — изменился. К тебе вернулся Ангел… Не кто-нибудь — А н г е л! Какие планы?

— Подожди, я хотя бы позвоню, отменю встречу.

— Валяй.

Я вышел из комнаты, у телефона задержался. Опять эти мучения. После чтения «нужных» книжек в прошлый раз у меня пол года раскалывалась голова. Еще пол года я приходил в себя. И вот — снова. Чем я заслужил такое внимание к себе небесных сил? Я позвонил и вернулся в комнату. Извлек из книжного шкафа бабушкину Библию в потертом переплете, положил ее рядом с лампой. Ангел прикоснулся к ней ладонью.

— Эта книга, с большой буквы, должна быть настольной!

Я неуверенно кивнул, зная, что спорить не имеет никакого смысла.

— Открывай и читай первую главу — Бытие.

Устроившись в кресле за столом, я включил свет, пролистнул странички предисловия.

— Сначала читать?

— Да, да, откуда же еще? Не с конца же. И повнимательней. Сконцентрируйся, сосредоточься. Старайся вникать в суть читаемого.

— Вначале сотворил Бог небо и землю.

— Сначала небо, затем землю. Вначале — то, что ближе.

— Земля же была безвидна…

— То есть не имела вида, лица.

— И пуста.

— Ничем не наполнена.

— И тьма над бездною.

— Неосвещена.

— И Дух Божий носился над водою.

— Над какою водою? Понимаешь?

— Наверное, над обычною.

— Неверно. Помнишь о воде, про которую Бог говорил женщине–самарянке у колодца: кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода, которую Я дам ему сделается источником воды, текущей в жизнь вечную? У Апостола Павла тоже есть: если кто не родится от воды и духа не может войти в Царствие Божие. А у Апостола Иоанна так: кто верует в Меня у того, как сказано в писании из чрева потекут реки воды живой… Здесь речь о воде, которая не на кухне из крана течет, не о воде рек и озер. Здесь другое. Здесь вода духовная, которая истекает от Бога — Его энергия.

— А почему Дух Божий носился над водою? Как это? Над энергией?

— «Над» — означает не местоположение, в общеупотребительном значении, над чем-то, а присутствие в чем-то. «Носился над водою» изначально присутствуя. Здесь «над» — это первое присутствие.

— Не понимаю.

— Если, к примеру, пар в воздухе, то можно сказать — воздух над паром. То есть сначала воздух, и уже в нем, затем пар. Дух Божий имел и имеет в себе ту воду.

— И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы…

— Какой свет?

— Дневной, наверное. Солнечный, какой же еще? А тьма — это ночь.

— Неправильно. Солнца еще нет — оно еще не создано. Внимательней читай.

— Точно. Не заметил. Извини.

— Так какой?

— Не знаю.

— Тот, который Моисей позже увидит на горе Фавор — Фаворский. Тот, который сподобились увидеть некоторые Святые подвижники. То есть незримый телесными глазами свет Бога. Духовный свет.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно. Что тогда тьма?

— Тьма? То, что вне Божеского света.

— То, что не существует. Не имеет в себе Духа Бога. Правильно. Бездуховная тьма.

— И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один… И сказал Бог: да будет твердь посреди воды. И стало так. И создал Бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.

— Вода над твердью — духовная вода, энергия Бога. Вода под твердью –жидкость в общеупотребительном значении.

— И назвал Бог твердь небом. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день второй.

— Небо твердое… Твердая граница. Твердь. Понятно?

— Граница между чем и чем? Не понятно.

— Между видимым и невидимым. Между тобой — человеком и мной — Ангелом. Граница Царства небесного, которое присутствует в каждой точке пространства и времени, но скрыто Богом за твердью.

Я уперся пальцем в твердый стол.

— Эта граница?

— Именно. Сообразительный… Ошибается тот, кто считает, что твердь небесная — то самое голубое небо, которое над головой у человеков. То, что видимое небо — твердь, это само собой, но мы были с тобой в метро, под землей — там тоже есть твердь. Вспомни Апостола Иоанна: Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог! Весь мир — это слово Бога. В нем нет ничего не от Бога. Чтобы мир не рухнул, и в нем свершилось все, что задумано Богом, Он контролирует его всегда и везде. Находясь за этой небесной твердью — за границей видения. Понятно?

— Пока не совсем.

— Вот тебе пример: есть текст, а есть подтекст. Текст мы видим глазами и можем прочитать. Подтекст это то, что присутствует в тексте, но как бы на втором плане. Невидимо, внешне не проявляясь. Подтекст очень часто первичен и сильнее видимого текста — вода над твердью сильнее воды под твердью. Так понятнее?

— Вроде бы да.

— Тогда идем дальше.

— И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом в одно место и да явится суша. И стало так.

— То есть — вода, как дождь, как пары в воздухе была под твердью везде. Бог собирает ее в одно место — в моря и океаны.

— И собралась вода под небом в свои места, и явилась суша. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.

— Вот когда Бог увидел мир таким, каким его видите вы — человеки. Но, подчеркиваю еще раз! Пока без солнечного днем, и без лунного ночью света. Дальше.

— И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, по роду и подобию ее…

— Земли.

— И дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.

— А здесь, о каком дереве речь?

— Не знаю.

— О разуме человеческом! Помнишь о дереве, которое надлежит срубить и бросить в огонь? Если оно не приносит доброго плода, то есть добрых, угодных Богу дел — мыслей и слов?

— Дерево-разум?

— Проходящих людей, как деревья видел исцеленный Богом слепой в Вифсаиде. Он видел разумы людей.

— Понятно. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду, и по подобию её.

— Её, то есть земли!

— И дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле.

— Его! То есть, разума созданного Богом для человеков.

— И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день третий.

— Заметь, разум человеческий уже создан, а самого человека еще нет. Это к вопросу о том, что первично? Бытие или сознание. Читай дальше.

— И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для освещения земли, и для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней и годов. И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Бог два светила великие: светило большое, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды. И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю. И управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый.

— Заостряю твое внимание: Солнце и луна поставлены на тверди, на границе видимого мира и движутся по ней. Когда Иисус Навин воззвал к Богу, оба светила были остановлены… Стояло солнце среди неба, и не спешило к закату почти целый день. Также, когда Исаия-пророк воззвал к Богу, солнечная тень прошла назад десять ступеней… А вы — земля крутится вокруг солнца… Читай дальше.

— И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землей, по тверди небесной. И стало так.

— Полетят по тверди небесной! Твердь небесная не геометрическая плоскость, подобная плоскости земли или воды. Это пространство, в котором, или по которому, летают.

— И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел Бог, что это хорошо. И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле. И был вечер, и было утро: день пятый.

— Теперь давай отвлечемся и порассуждаем.

Я встал, прошелся по комнате и остановился у окна. Ангел рядом.

— Ты прочитал о первых пяти днях творения. Ты все понял?

— Как бы это сказать? Логически, вроде бы понял, но представить не могу.

— Что?

— Например, твердь.

— Ну, что же, давай вернемся к этому и рассмотрим вопрос с другой стороны… Каток во дворе заливал когда-нибудь?

— Конечно.

— Представь. Вода, вода, вода… и вдруг бац — лед! Мгновенное превращение жидкости в твердое тело. Где-то еще вода, а где-то уже лед. Можешь представить границу между двумя состояниями?

— Конечно.

— Теперь вспомни весенний тающий лед. Он весь в порах, как бы пронизан стрелами, в которых уже вода.

— Вспомнил.

— Вот! Лед очень похож на мир. Вода в нем есть, но она не течет. Она схвачена морозом. Стоит мир-лед немного подогреть, — и все поехало. То есть, пока существует твердь небесная, мир существует в двух состояниях: видимый — твердый и невидимый — жидкий. Как только твердь свернется, — видимый мир исчезнет, растает и останется только мир невидимый — Царство небесное.

— Значит, все это, все-таки, исчезнет? — Я кивнул на улицу, за окно.

— Об этом очень подробно в откровении Иоанна Богослова. Ты вообще-то Библию читал?

— Если честно, всю — нет. Новый завет читал, но ничего не понял.

— Да! Тяжелый случай. Нельзя быть таким беспечным. Это ведь твоя жизнь висит на волоске, не моя. А в этой Книге ответы на все вопросы.

— На все?

— На те, на которые человеку позволительно отвечать. Есть вопросы высшего порядка. Они не для человеческого разумения. И даже не для ангельского. Мы ведь тоже создания. Не могут создания копаться в природе Создателя. Или в мотивах Его действий. Библия способна снабдить человека информацией, в полной мере потребной для разумной, сознательной жизни между двумя ее точками — точкой рождения в видимый мир и точкой ухода из него. О том, что до и после содержится в других книгах.

— Хорошо, я прочитаю.

— Еще не факт, что все поймешь. Бог устроил так, чтобы правда добывалась трудно.

— Зачем?

— Тогда она ценнее. Человек ее бережнее хранит. Не открывает без веских причин, не мечет бисер перед свиньями.

— Я что-то есть захотел.

— Ладно, оставлю тебя ненадолго. Обедай. После продолжим. Только сильно не наедайся, переполненное чрево мешает познавать.

— Договорились. — Я не успел досказать слово, как остался в одиночестве. Может быть, Ангел и остался рядом, но не в активном состоянии. Никак себя не проявляя. Как он говорит, не в твердом. Я пошел на кухню.

Хочу заметить, что общение с Ангелом — тяжкий труд. После подобных бесед и умственных потуг, я просто обессилен. Он раскрывает и втолковывает вещи, которые не сразу вмещает ум. Нужно волевое усилие. Вот, наверное, о чем сказано: Царство небесное силой берется. А на усилия тратится энергия. Часто довольно большая. А утрату требуется восполнить…

Я забыл наставление Ангела и наелся до отвала. И к своему стыду через пол часа после обеда уснул мертвым сном. Что интересно, во сне ко мне тоже кто-то прилетел. Влез в мой сон и стал показывать мне всякие ужасы: родственников в жутких ситуациях, я с кем-то дрался, рушились какие-то дома. В общем, я прошел через по полуденный кошмар и проснулся в холодном поту. Пожалев о том, что заснул, я встал, и заварил крепкого чаю.

— Учишь вас, учишь…

Ангел, сидя за столом над текстом, даже не повернул головы.

— Мы продолжим?

— Я тебе вот что скажу. Я ведь не от себя действую. У меня есть, как у вас говорят, производственное задание, по которому я должен буду отчитаться. Если я что-то поручаю тебе, или объясняю как сделать — для тебя лучше так и сделать. Просто потому, что будет легче и мне и тебе. Но если тебе нравится преодолевать трудности, которые ты сам себе устраиваешь, — пожалуйста.

— Извини.

— Популярно объясняю еще раз. Зачем человеку рекомендован пост и вообще воздержание в еде? Что бы обострить восприятие. Укрощая тело, совершенствуешь душу и разум. Твой ум это меч — инструмент исследования. Он должен рассекать предмет исследования до основания с первого раза. Я тебе подсказываю, как держать свой ум в готовности номер один. Внемли.

— Я исправлюсь.

— Ладно, проехали. Идем дальше, открывай, читай.

— И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так.

— Уловил? О живой душе земли?.. Земля живая. С живой душой. Это, во-первых. Во-вторых: сначала Бог создает души животных, ты об этом читал до обеда, а уж затем их тела. Это очень важно.

— Да, я понял… И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: сотворим человека по образу нашему и по подобию нашему. И да владычествуют они…

— Стоп. Почему они, а не он? Кто это они?

— Не знаю?

— Думай.

— Может быть, человеки?

— Ответ — неверный.

— Что тогда?

— Еще раз читай.

— И сказал Бог: сотворим…

— Стоп. Почему сотворим, а не сотворю?

— Может быть, это намек на три лица в одном лице? Бог Триедин.

— Молодец! Дальше.

— Сотворим по образу Нашему и по подобию Нашему…

— Стоп. Помимо того, что сам Бог множественен, Он создает человека из двух человек. Первого — по своему образу — намек на сходство облика, второго — по подобию — намек на сходство по принципу действия. Он создает человека из двух — внешнего и внутреннего. Видимого и невидимого… Как, собственно и весь остальной мир. Читай дальше.

— Не означает ли это, что твердь небесная, как граница, присутствует и в самом человеке?

— Молодец! Сообразительный! Но об этом — позже.

— И да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами пресмыкающимися на земле. И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их.

— Мужчина и женщина составляют одного человека: прилепится муж к жене своей, и будут двое одной плотью.

— И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всякими животными, пресмыкающимися на земле. И сказал Бог: вот я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя…

— Понятно, о каком дереве речь?

— О дереве разума?

— Ну конечно. Разума и веры. Здоровый разум всегда сеет семена веры.

— Вам сие будет в пищу. А всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому гаду, пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал я зелень травную в пищу.

— То есть, звери, птицы и гады питаются травной, не духовной пищей и не обладают разумами, способными сеять семена веры. Эта функция есть только у разумного человека.

— И стало так. И увидел Бог все, что Он создал и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: День шестой.

— Заметь, что Бог творит как художник: положит мазок, отойдет от холста и оценит, хорошо или плохо.

— Так совершены небо и земля и все воинство их.

— Стоп. Какое воинство?

— Воинство? Может быть, воинство вас Ангелов на небе и нас человеков на земле.

— Но о небесных Ангелах не было сказано ни слова.

— Тогда не знаю.

— В слове «воинство» — смысл всего задуманного и осуществленного Богом.

— Да?

— Бог всемогущ. Зачем Ему вообще все было затевать. Создавать какой-то мир, человеков, птиц, рыб, животных? Чтобы они потом грызли друг друга, страдали, умирали? Зачем это Богу? Как ты думаешь? Зачем весь этот, условно говоря, спектакль?

— Не знаю. Не понимаю.

— Чтобы победить не жизнь.

— На это у Бога достаточно сил и без нас.

— Но он создает нас и вас, как воинов, как своих помощников и учеников. Но не только нас! Все, что создано Богом, весь мир, все живые души, все растения, предметы — это все составляет воинство. Потому что, все это принадлежит жизни! Символизирует жизнь, а не смерть.

— Все равно, не понимаю. Зачем?

— По любви.

— По любви?

— Ну да. Главная мотивация Бога, о которой говорит Библия — любовь. Что стоит за пределами созданной Богом вселенной, ни вы не знаете, ни мы не знаем. Но в пределах вселенной это так.

— Как интересно.

— А разве из Нового завета это не понятно? Ты же читал.

— Я бегло читал.

— Почитай еще раз. Не бегло.

— Сейчас?

— После, без меня. Сейчас закончим.

— И совершил Бог к седьмому дню дела свои, которые он делал, и почил в день седьмой от всех дел своих которые делал. И благословил Бог седьмой день, и освятил его: ибо в оный почил от всех дел своих, которые Бог творил и созидал.

— Идем гулять.

— Что, дальше не читать?

— Не все сразу. Тебе бы прочитанное понять. Как никак — семь дней творения.

— Вроде бы улеглось.

— Улеглось! Тогда ответь — землю Бог сотворил в какой форме?

— В форме шара.

— Откуда ты это взял?

— Ах, да, я и забыл это же не из Библии. Это, как ты утверждаешь недоказанное научное знание. Вернее предположение. А в Библии есть ответ на этот вопрос?

— Ищи.

— Ладно, не хочешь говорить, тогда пошли гулять.

Мы вышли из дома и пошагали по дорожке к парку.

— А скажи мне, что в Библии сказано про строение материи? Про атомы? Мы до этого дойдем?

Ангел по старой привычке сделал круг над моей головой и опустился рядом.

— Ничего не сказано.

— Не понял.

— В Библии не употребляются слова — атом, материя. Это выдумки человеков. Может быть, никакой материи вообще нет?

— Как это? Ну, вот же материя… Кругом. Вот деревья, земля, по которой мы идем, эти дома — они же материальны.

— Это вы так, почему-то, считаете.

— А как на самом деле?

— На самом деле — земля живая. То есть, не только материальная, но и душевная. Мы же про это только что читали. Она имеет живую душу…А вы ее экскаваторами, бульдозерами.

— Ну, причем здесь это, человек тоже с душой, но он же материален. Вот мои руки, ноги, — они же состоят из материальных клеток, молекул и прочего.

— Давай разберемся с определениями. Материя — это философская категория, обозначающая, как вы ее называете, объективную реальность, данную человекам в ощущениях. Так кажется?

Я кивнул.

— Теперь подумай. Можно ли говорить о строении философской категории… Словосочетание «строение материи» — есть бред больного ума.

— Но можно говорить о строении объективной реальности.

— Давай поговорим. О твоих руках и ногах. И обо всем, что тебя окружает. Заметь, именно окружает, то есть находится как бы в круге, в центре которого ты сам. Ты это называешь объективной реальностью?

— Ну, допустим.

— Тогда нам нужно говорить об особенностях человеческого восприятия мира. О ваших ощущения.

— Сейчас скажешь, что и объективной реальности не существует.

— Как оторванной от воспринимающего ее человека — не существует! Никто из человеков не скажет, что лежит за границей ваших ощущений. Потому что эта граница и есть твердь небесная. За ней невидимый мир.

— Невероятно. Вот ствол дерева. Он твердый. Не будешь же ты утверждать, что твердый он, потому что я его таковым ощущаю? После того как своей рукой удостоверился в его твердости?

— Буду!

— То есть, как это?

— Глазом твердость не определить. Носом или ухом тоже, если только не прикоснуться этими частями тела к исследуемому предмету. Из пяти органов чувств только одно — осязание — посредством ощущения, ощупывания предмета, дает представление о твердости. Но кроме этих ощущений и представлений, а также хранящихся в памяти аналогичных ощущений и представлений у тебя про твердость ствола дерева ничего нет. Об этой твердости ты судишь по сиюминутным ощущениям и своему жизненному опыту. Вот и все. Разве можно на основании столь скудной информации утверждать, что объективная реальность существует вне тебя. Ты не Бог. Ты всего лишь человек.

Мы шли по дорожке парка. Я долго молчал.

— Если все, что ты только что сказал — правда, и наши ощущения распространяются только до тверди небесной? Если твердь небесная — это граница мира, постигаемого посредством человеческих чувств? Я правильно понимаю?

— Да.

— Тогда… мы можем определить природу чуда!

— Опять определить! Опять природу! Скажи еще строение чуда… Человек! Не берись за то, что тебе не по силам. И будь внимательным в используемых словах. Природу чуда… Ишь, замахнулся. Хочешь чудеса творить? Сначала заслужи это право.

— Может, я не корректно выразился.

Ангел смягчился.

— О каком-то, более или менее доступном человеческому уму представлении о чуде, ты говорить можешь. Но не о его природе!

— Тогда я скажу! — Мне очень хотелось поделиться собственным выводом. — Чудо происходит тогда, когда сквозь твердь небесную в видимый мир просачивается что-то из мира невидимого. И это что-то мы воспринимает с помощью наших органов чувств.

— Ты сказал.

— Не хочешь ни подтвердить, ни опровергнуть?

— Не могу.

— Не уполномочен?

— Считай что так.

— Ладно, не буду тебя больше смущать. Ты ведь для меня — чудо!

Ангел взлетел высоко над деревьями и чуть не скрылся из виду. Но скоро спикировал обратно:

— Кстати! Теперь можно вернуться к вопросу о внутреннем и внешнем человеке. Ты ведь себя тоже ощущаешь с помощью органов чувств.

— Безусловно.

— До небесной тверди.

— Ты хочешь сказать, что я ощущаю только внешнего себя?

— Ты — да!

— Почему только я? А другие люди?

— Потому что, некоторые человеки сподобились получить органы чувств, с помощью которых смогли ощутить и своего внутреннего человека.

— Внутри себя заглянуть за твердь! Заманчиво.

— И внутри, и снаружи… — Ангел многозначительно замолчал.

— Но я, все-таки, хочу понять. Ты сам говорил об атоме, как о неделимом. Помнишь?

— Ну и что?

— Как — что? Может быть, атом все-таки есть? Как неделимая, самая малая частица.

— Атом — это греческое язычество. Мудрование… Философия… А мы говорим о реальном строении мира. Запомни, в Библии, которую мы сегодня начали читать есть вся информация необходимая человеку. Никаких других книжек можно вообще не знать. Но Библия, это не развлекательная литература. Ее нельзя прочитать один раз и поставить на полку. Ее нужно изучать, анализировать. Перечитывать. Читать сквозным порядком, сопоставляя разные места из разных книг и расшифровывая заложенную в них информацию. Таким образом, человек может совершенствовать свой разум и свое сердце — два основных инструмента познания мира и приближаться к настоящему знанию.

— Снова заинтриговал.

— Тогда возвращаемся домой.

— Хорошо. — Я развернулся и пошел обратно.

Как-то незаметно подкрался вечер. Вернее, предвечерние сумерки. В окнах домов стал зажигаться свет. Водители включили фары машин. А у самого дома и фонари, помигав мертвенно-синим светом, зажглись в полную силу. Я поднялся к себе и вновь раскрыл Библию.

— Где мы остановились?

— На седьмом дне.

— Почему Бог не творил в этот день?

— Все было уже сотворено.

— Всемогущему Богу тоже нужно отдыхать?

— Ты напрасно иронизируешь, Бог может и наказать за это. Это не просто отдых — это праздник от сотворенного. Веселие души.

— Понятно. Больше не буду… Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время, когда господь Бог создал землю и небо, и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла; ибо Господь Бог не посылал дождя на землю, и не было человека для возделывания земли, но пар поднимался с земли, и орошал все лицо земли.

— Какой пар? Какое лицо?

— Не знаю.

— Во-первых, лицо, как ты понимаешь, может быть только у живой сущности. А пар? Это дыхание жизни. И речь здесь о двух землях. Земля под твердью небесной дышит паром и орошает дуновением жизни лицо земли над твердью небесной. Если ты помнишь, внутренняя земля сотворена Богом раньше тверди небесной. Дальше.

— И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою.

— Земной, внешний человек создан из праха земного и после земной жизни должен возвратиться прахом в землю, из которой взят.

— Подожди. Но человек ведь уже создан. Мы уже читали об этом. Помнишь в шестой день творения: и сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их.

— Там речь шла о создании всего человека — внутреннего и внешнего. Здесь только о внешнем, умирающем, который из праха земного. Когда же Бог вдунул дыхание жизни, произошло слияние внутреннего и внешнего человеков. И стал человек душою живою, то есть человек только из праха земного не стал бы живым, оставался бы прахом. Читай дальше.

— И насадил Господь Бог рай в Едеме, на востоке, и поместил там человека, которого создал.

— Здесь понятно? На востоке — это не географическое определение места, а хронологическое определение времени. Где? В начале времени — на востоке. В месте, откуда начало восходить солнце любви Бога к созданной Им жизни.

— И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая…

— То есть, Божественный разум.

— И дерево познания добора и зла…

— То есть, человеческий разум.

— Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась на четыре реки. Имя одной Фисон: она обтекает всю землю Хавима, ту, где золото; и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс. Имя второй реки — Гихон, Геон: она обтекает всю землю Куш. Имя третей реки Хиддекель, Тигр: она протекает пред Ассириею. Четвертая река Евфрат.

— Про реки мы поговорим позже.

И взял Господь Бог человека, которого создал, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.

— То есть, вначале человек сотворен бессмертным и с божественным разумом… Вкусил человек от запретного дерева и стал смертным. И разум человеческий обрел. А мог бы и не знать этого зла.

— И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному: сотворим ему помощника, соответственного ему. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их…

— Заметь, для Бога имена, то есть слова — видимы. Не только слышимы. Это говорит о том, что духовным зрением можно видеть слово. Значит, у слова есть некая плоть. Значит, слово это не только колебание воздуха — это живая, плотяная сущность.

— И чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем тварям полевым, но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навел Господь Бог на человека крепкий сон…

— Многое с человеком во сне происходит…

— И когда он уснул, взял одно из ребер его и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей. Она будет называться женою: ибо взята от мужа своего. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей: и будут два одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились.

Я услышал взмах крыльев и обернулся.

— Ты где?

Ангел исчез. Просочился сквозь небесную твердь в свой мир и стал недосягаем ни одному из моих человечьих чувств. А жаль. Я бы еще почитал с ним. Мне стало интересно.

Декрет декана

Мысли, мысли, мысли.

Сколько их наплодил заблудившийся мир. И были бы дельные. А то так — большей частью мусор. Пустые, как мыльные пузыри. Но жить им хочется… Вот и мечутся между небом и землей, ищут пристанища. В мягких умах находят. Поселяются. И начинают грызть эти умы. Тревожить. Привлекать к себе внимание, устраиваться комфортно. А некоторые, как комары — вопьются в ум, насытятся вдоволь и отвалят. А ум потом саднит не один день, чешется он, идет волдырями. Болеет. И в этом болезненном состоянии трудно ему отличить правду от лжи, мерзость от чистоты. И зачастую толкает больной ум человека к мерзостям не только воображаемым — реальным.

Моя фамилия Сидоров. А что вы улыбаетесь? Я не виноват, что какому-то дураку влетела в голову мысль соединить хорошую фамилию Сидоров со словом — кассир. Миллионы моих однофамильцев его бы просто порвали за то, что он сделал. Хотел народ посмешить? А что получилось? Что людям житья от сравнений и насмешек нет. Квитанцию в окошко суешь, — кассирша фамилию читает и усмехается. Повеселела! А до меня сидела смурная, раздраженная. Я не подписывался людей веселить. Я не клоун. Я декан философского факультета. Но меня подписали. Подставили.

Так о чем я? О мыслях. Да… Мысли, мысли…

Мир, в котором приходится жить, — точно свихнулся. Стал безбашенным. С раннего утра на мозги давит, и не укрыться. Хоть на необитаемый остров беги. Так и там достанет долбанная цивилизация. И мысли догонят. Они же летучие, паразиты. И живучие. Им расстояния нипочем. И самое главное, они каким то странным образом себя восстанавливать, воспроизводить умеют. Бывает услышишь какую-нибудь чушь, и времени уже прилично пройдет, — вспоминаешь и давай обдумывать, обсасывать. А бредовой мысли это и нужно. Она в замороженном виде ждала своего часа, дождалась, и давай локтями работать. Жизненное пространство отвоевывать. Как? Очень просто. Нормальные, правильные мысли из ума вытеснить, чтобы не мешали хозяйничать. Тогда и пищи умственной перепадет и человек увлечется.

Когда человек больше всего устает? Не когда вагоны разгружает. Когда думает! Я после дня умственного труда — как лимон выжат. Потому что энергия тратится. Но хорошо если она тратится по делу. И обратно возвращается с приростом. А если на пустые мысли! Если думаешь просто ради того, чтобы думать. Так, ради развлечения… Тогда без сил остаешься. Вот в этот-то момент, когда человек обессилен, самое время мыслям-паразитам о себе заявлять. Затянуть слабого в какую-нибудь авантюру безответственную. В этот момент нет у человека умственной энергии, чтобы понять подвох, почувствовать подставу. Клюет он на подлость мысли и совершает поступок, о котором может потом каяться всю оставшуюся жизнь. Зачем совершил? Не понял скрытой цели, дурачок. Лучше бы сидел тихо и ничего не делал. Или спал бы на диване. Мало ли, что в голову сонную залетело. Во сне ум решений не принимает.

Мысли, мысли.

Я в институте деканом работаю. И преподаю, конечно. Философию. Давно уже. Есть даже учебник Сидорова. И методичек много. Так вот что интересно! Мысли-то в них изложены не мои. Кем-то, когда-то придуманные. В основном, западными философами, — в России философия не пользовалась большой популярностью. И, таким образом, я получаюсь — просто передающее звено. Не генератор, а передатчик. И часто меня сомнения мучают, — а верны ли те мысли, которые я другим людям на лекциях и практических занятиях внушаю? А на экзамене требую дословного повторения. Есть некоторые студенты, как попугаи. Вслед за мной, не задумываясь, все так и повторяют. Несмотря что, вроде бы философы, то есть, должны со временем свою философскую доктрину миру предложить. Зубрят, заучивают, шпаргалки пишут, чтобы мысли предмета на экзамене в готовности номер один иметь.

С экзаменом все понятно — тут оценка, зачетка, стипендия, возможность учиться дальше, диплом, высшее образование, без которого в жизни хорошо не устроиться. Так все мало-мальски способные к обучению устраиваются. Но с мыслями-то, что делать? Их-то после экзамена из головы куда? Обратно в учебник не впихнешь. На мое счастье многие их просто забывают и в течение всей последующей жизни никогда к ним не возвращаются. Но есть некоторые, которые воспринимают мысли всерьез. Работы пишут, печатаются, в аспирантуру идут, защищаются. Единицам даже удается к старым мыслям несколько новеньких присовокупить. Обновить, так сказать, предмет.

Да, мысли!

Вот, например, что делают американцы? Пытаются всему миру навязать свой образ мысли. А с ним и образ жизни. Но мысли-то в Америке все гнилые — тряхнешь, как следует, они и посыплются. Что они внушают друг другу: Ты лучший! Ты сделал это! Я горжусь тобой! То есть превозносят друг друга, словами поддерживают. Как неполноценные люди, как люди с комплексами. Мол, хоть ты и слаб, и все это видят, я все равно скажу тебе: ты сильный, ты лучший, я горжусь тобой! Может быть, это в какой-то мере прикроет твою слабость. Но если я сказал тебе такое, то и ты мне ответь тем же. Прикрой и меня таким же образом. Так создается миф о сильных американцах. А что они говорят сами себе, открыто, никого не стесняясь? Came on, came on! Вперед, вперед. Я смогу. Я лучше всех. Их удел — гнать себя вперед, искусственно возвышаться, доказывать свое превосходство, вместо того чтобы на самом деле быть лучше и сильнее всех. И что? Такие гнилые мысли, такую идеологию, русский человек должен привить себе? На хрена? Я лучше сделаю, что смогу сделать лучше всех и никому об этом не скажу. Люди не слепые — сами все заметят. И оценят.

Но дело тут не в оценке. Дело, в другом. Дело в том, что мысли из-за океана так и прут, так и скачут. С телеэкранов, из песен, из кинофильмов. Прямо таки выплескиваются. Это настоящая, хорошо продуманная мыслевая агрессия. Зачем? Все очень просто. Американцев очень притягивают наши природные богатства, наша нефть, наше географическое, очень выгодное, между Европой и Азией, положение. Но они помнят о неудачах, да о каких там неудачах! — о полном крахе всех предыдущих военных компаний по захвату России. Они понимают, что если сунутся к нам с военной силой, — огребут по полной. Но сунуться-то хочется. Поэтому и придумали якобы более тонкую и хитрую тактику. Захватить страну не с путем прямой внешней интервенции, а помощью внутренней, подрывной, идеологической работы. Воздействуя на некрепкие умы. Чтобы потом эти нашпигованные гнилыми американскими мыслями головы собрались стаей и заорали: Хотим, чтобы в России все было как в Америке. Ведь, мысль определяет бытие. Не наоборот.

А дальше уже дело техники. Грамотно организованные народные волнения, какая-нибудь цветная революция, финансовая помощь в налаживании демократии, новое правительство… И можно скупать все за бесценок. Не выйдет, господа. Россия не Америка. Мы на американский образ мысли не купимся. Мы лучше винца попьем. Своего. Или водочки. И посмеемся над тем, как вы из штанов выпрыгиваете.

Я иногда отложу свои конспекты и спрошу сам себя: зачем вообще западу философия? Чтобы оправдать свои действия. И себя в собственных глазах. Не познать своей философской мыслью мысль мира, а именно оправдать. Прикрыть философской болтовней свои темные делишки.

Мысли, мысли.

В России насаждается западный образ мысли. Зачем? Чтобы Америку и Европу у нас понимали. Им Россию не понять, так они хотят, чтобы их в России понимали. Было бы что понимать. Чтобы западные ценности стали российскими. Станут ли? Есть у меня большое сомнение насчет этого. А некоторые уже заявляют, — стали! Нет! Не факт. То, что президента всенародно выбираем, так это не по западному. В истории Руси достаточно своих примеров народного волеизъявления. И кто возьмется однозначно утверждать, что не с Новгородского вече некоторые западные демократии слизаны? И, кстати, насчет западных ценностей. Нет в них ничего ценного. Везде ложь, блеф, обман… и надетая на лицо дежурная улыбка.

Но западной философии не живется спокойно. Хочет она свое якобы первородство, превосходство и лидерство всем доказать. Во всех вопросах жизни. Вот и пыжится, обосновывает. Только получается все как-то коряво. Белыми нитками шито. И расползается при первом же внимательном рассмотрении. Ну, вот какие мысли запад считает безусловно своими, передовыми и правильными?

Какие?

Например, мысль о частной инициативе, о бизнесе. На ней, якобы держится вся демократия. Якобы частный бизнес — экономическая основа всего западного образа жизни. Ну, вранье же. Частный бизнес может быть экономической основой благополучия семьи самого бизнесмена. Государственный строй экономически обеспечивает государственный бизнес. Государство — это одна большая фирма, во главе которой президент. В руках которого все нити. И интересы государства чаще всего стоят в прямом противоречии с интересами частного лица. Как осуществляется государственный бизнес? Государственная власть утверждает правила игры. А государственные мужи — те же люди. С теми же интересами. И заставить частника работать на себя им не составит труда. Итак, первая же из рассмотренных мысль оказалась лживой.

Идем дальше.

Возьмем тезис о богатстве. В Америке все поголовно, от домохозяек до гангстеров мечтают о миллионе долларов. У кого он уже есть мечтают о миллиарде. Миллиардеры мечтают о власти над миром. И все бьются над претворением своих мечтаний в жизнь. Как зарабатывается или, вернее сказать, создается богатство? С помощью перераспределения благ. Говоря не философским, простым языком формула такая: чтобы я стал богаче тебя, все твое должно стать моим. И не иначе. Значит, чтобы стать миллиардером, почувствовать себя властителем мира нужно обобрать миллиард или больше других людей. Естественно прикрыв это воровство какими-нибудь декорациями: интересами бизнеса, желаниями благ для большинства, государственными интересами. Но мы-то понимаем, что ложь когда-нибудь вылезет наружу. И обворовавший всех миллиардер раскроет свое настоящее лицо. Иначе ему не достигнуть своей цели. Таким образом, и вторая мысль оказалась ложью.

Мысли, мысли...

Возьмем мысль о свободе личности. О свободе в чем? В быту, в общественной жизни. Ложь! В американских законах и правилах прописаны почти все случаи и феномены жизни. И твердо предписано, как должен поступать законопослушный гражданин. Я где-то слышал, что в одном из штатов нельзя войти в душ без купального костюма. По мнению американских законодателей — это способ обеспечения высокого уровня общественной нравственности. А, по-моему, это элементарная глупость. Но по закону — без костюма нельзя! Это свобода? Не смешите меня. Это тюрьма для свободных личностей! Значит и здесь прокол. Уже третий.

Дальше.

Вот мысль о развитом западном правосудии, о справедливом наказании за совершенные преступления. Ложь. Все западное правосудие — это красноречие и актерские навыки адвокатов. Человек может ничего противоправного не совершить, но если адвокаты противоположной стороны убеждают суд в его виновности и суд признает это, — невиновный становится виновным. Четвертая ложь.

А мысли все вьются, вьются.

Вот мысль о карьере. На западе все мечтают о карьерном росте. Творческие люди мечтают о признании своих талантов, достижений, индивидуальности. Они стремятся поразить окружающих неординарностью мышления, смелостью поступков. Стараются остаться в памяти сограждан подольше. Хотят, чтобы о них говорили, обсуждали детали их одежды, подражали. Карьерно-настроенные лица стремятся стать законодателями моды, мечтают попасть на страницы газет, в популярные телепередачи, стать героями эфира, участниками шоу. Мечтают стать центром всеобщего интереса и внимания. Очередная мысль-пустышка. Пыжится, пыжится человек, пока не нарвется на более в кавычках способного. И все усилия напрасны. О нем забыли на следующий день. А на еще один карьерный виток уже не хватает сил. Что делать? Пить, курить, колоться.

Итак, карьера — ложь!

Между прочим, чтобы привлечь к себе внимание мне достаточно пройти по центру города с каким-нибудь протестным плакатом. Как — же! Для журналистов это будет целый информационный повод. Обо мне будут писать, говорить, мои фото будут на обложках. И мало кто догадается, что мне всего-то хотелось привлечь к себе внимание. Что в моем марше нет ни мысли, ни острой подоплеки, ни гражданской позиции.

Но идем еще дальше.

Вот очень популярная мысль о свободе слова. Эту свободу, превозносят, чуть ли не как главное завоевание западного мира. Что происходит на самом деле? Разберемся. Человек говорит и пишет все что хочет. Все что на ум придет. Да пиши ты сколько душе угодно, можешь свою писанину засунуть себе… сам знаешь куда. Почему? Да потому что, другой тоже говорит и пишет. Третий тоже. И четвертый, и пятый, и шестой, и так далее. В масштабе всего общества свобода слова превращается в нечленораздельную какофонию. Все произносят слова, но их никто не слышит. В таком шуме, в этой трескотне и себя то едва услышишь, не то, что стоящего рядом.

Человек обладает даром речи, чтобы обмениваться информацией с другими людьми. Когда говорят все, полноценного обмена информацией не получается и к единому знаменателю никогда не прийти. Муравейник не построить, если каждый тащит соломину в свою сторону. Свобода слова такой же западный миф, как и предыдущие. И здесь ложь! Это уже какая? По-моему шестая.

Мысли, мысли.

Прилетела мысль о равенстве полов… Бред полный. Люди природой определенные к исполнению разных функций не равны. Гражданское равенство полов в обществе построенном на идее материального благосостояния — невозможно. Женщине по своим физическим способностям не убить такого большого слона и не наловить так много рыбы, как мужчине. Материальное неравенство, из-за больших возможностей более материально обеспеченного, рождает неравенство и гражданское. И здесь извращение. Седьмая ложь.

А мысли вьются, вьются.

Вот мысль о популярной на западе страховке. Как гарантии благосостояния. Очередной обман. Почему страховые компании не любят распространяться о своих доходах. Потому что на один страховой случай, по которому компания действительно выплачивает деньги, по статистике приходится сто застраховавшихся. Которые платят ей. Деньгами, которых можно крутить, вертеть, покупать на них акции, оборачивать их на бирже. В общем, все понятно. Страхование, это один из самых выгодных, доходных бизнесов. Как и организация лотерей. Достаточно страховой компании иметь хорошего юриста, который грамотно, то есть с односторонней защитой интересов компании составит страховой договор… и плакали ваши денежки. Значит и здесь — ложь.

Какую западную мысль ни возьми — ложь на лжи. И на что же в таком случае равняться? Не знаю.

Но что делают западные философы? В чем из задача? Прикрыть ложь словами, глубокомысленными заключениями, притягательными модными идеями. Что бы представить принципы организации западной жизни, как оптимальные! Чуть ли не эталонными. И вот: работают радиостанции, телевизионные каналы, выступают политологи, бизнесмены, теле ведущие, журналисты и насаждают, насаждают, насаждают. Внушают… Облекают мысли в красивые одежды, лакируют их, стараются придать им блеска, искусственной привлекательности. Кинематограф рисует образ преуспевающего человека. С деньгами, с крепкими мышцами, якобы смелого, якобы борющегося с мировым злом. Какая глупая философия. Я смотрю голливудские фильмы и смеюсь. Мне просто жалко этих запутавшихся, клюнувших на лукавую наживку людей.

Но мысли живут, плодятся… Почти, как люди.

Западом тратятся огромные деньги на достижение единообразности мышления. На внушение всем членам общества одинаковых целей и средств их достижения. Зачем? Для искоренения инакомыслия, для обеспечения управляемости общественным сознанием и умом отдельного индивидуума. Новые мысли человек производить может, но мысли эти не должны выходить за границы безопасного для запада мыслевого поля. Что представляет опасность? Мысли разрушающие общепринятый образ мысли. Сеющие сомнение в его верности. Например, мысль: деньги могут все! — безопасна и работает на общую западную идею. А вот мысль: деньги лишь иллюзия силы и влияния! — чрезвычайно опасна. Понимающие это никогда не выпустят опасную мысль в эфир, никогда не вложат ее в уста кино героя. Все, как будто договорились между собой о принципах и правилах жизни и бизнеса. Подобными себе воспитывают и своих детей. Те в свою очередь своих. Так сформировано общество, лишенное перспектив. Почему? О, это очень легко объяснить. Потому что преклонение перед одними, как мы уже убедились, ложными мыслями и замалчивание других, в том числе и правдивых, ведет к перекошенному, искаженному мировосприятию. К неправильному пониманию свободы, творчества. К неправильному определению целей и смысла жизни.

Мысли, мысли.

Зачем мне пытаются внушить и привить мысль, что мой голос на выборах какого-нибудь депутата или президента что-то решает? Что мой выбор — это только мой выбор, и от него зависит будущее моей страны и моих детей. Понятно, зачем эта ложь. Чтобы я действительно так думал и не выступал против выборов, как таковых. Как профанации народного и моего, в том числе волеизъявления. Меня втягивают в спектакль с выборами, чтобы я был его активным участником. Потому что в этом случае мне всегда можно сказать: ну, вы же сами выбрали этого человека. Вот он ваш голос, отмечен крестиком или каким-либо другим знаком. Значит ошибки этого человека частично и ваши. Таким образом, демократическая верхушка размазывает ответственность за принятые решения между всеми голосовавшими. Хитро! Сначала для меня инсценируют якобы свободное волеизъявление, хотя результаты выборов предрешены и известны заранее, затем держат на крючке ответственности. Куда податься? Никого не выбирать. Единственное безопасное решение. Опытные политтехнологи, за хорошее вознаграждение, играя на низменных человеческих инстинктах и высоких душевных чувствах, обеспечат победу заданному кандидату без меня.

Что за мысли меня сегодня одолевают?

По западному — жизнь это шоу. Выборы — шоу. Бизнес — шоу. А где же настоящая жизнь? Мне сорок пять лет. Я уже достаточно наигрался в шоу. Мне это уже не интересно. Но мысли вьются, вьются. Лезут в голову…Вот еще одна — про успех… По западному, успех человека невозможен без окружающих его других людей. Если твое достижение никто не видел, не оценил его и не воздал тебе должное рукоплесканиями или иными знаками внимания, то ты вроде бы и не достиг ничего. Но, на самом-то деле — достиг! И ты это знаешь лучше всех. Успех и отношение к нему окружающих — два феномена, которые живут в двух совершенно разных плоскостях бытия. Успех принадлежит человеку. Отношение к нему окружающих — принадлежит окружающим. Я могу прыгнуть в высоту и побить мировой рекорд. Но сделаю это на пустынном пляже, не под объективами телекамер. Мой успех для меня от этого не поблекнет. Я буду отчетливо сознавать свои возможности и свою силу. Я буду знать, что я — рекордсмен. Но запад мой рекордный прыжок по понятным причинам рекордным не назовет. Запад приучен к шоу. К громким заявлениям, к сенсациям. К вниманию общественности. Вот в этом и кроется главная слабость западной «успешной идеологии». Получается, что без других людей человек сам — ничего из себя не представляет. Каких бы высот он ни добился. Вот она — очередная ложь! Какая по счету?

Вьются мысли, сбивают с толку.

Зачем верить в ложные мысли? Чтобы ошибаться? Мне это не нужно. Я не берусь и не буду никого перевоспитывать. Но я буду бороться с рихтовкой моего сознания по западному образцу. Противостоять массированной атаке на мои ум и душу. И своих близких во власть западных мыслей не отдам. И не поверю всей этой болтовне и шуму: Делай, как мы, делай, как я! Не отказывай себе в удовольствии. Ты этого достоин!

Я бы вообще всю эту прозападную трескотню запретил. Да, именно волевым приказом, просто закрыл бы! Снял бы со всех каналов американские фильмы, шоу; закрыл бы пропагандистские журналы и газеты, заглушил бы радиостанции. Представляю, какой вой поднимется — нарушение свободы слова, свободы мысли. Так свобода слова и нужна западу для того, чтобы всякую мысленную заразу по миру распространять. А Россия взяла и запретила ее на своей территории. Успокоится запад? Ничуть не бывало. Снова включатся голоса разные. Новые диссидентские движения возникнут. А как же? Подрывная работа должна вестись. Не понимают глупцы, что кто в Россию с идеологическим мечем придет, тот от него и погибнет. И запрет, запрету рознь. Россия страна свободная. Либо обходит запрет с легкостью, либо соглашается с ним безоговорочно. Но если согласилась, то тогда уже — запрет, как камень! Как закон. Так было уже не раз. Когда все не наше, не родное отвергалось стопроцентно.

А мысли все вьются, вьются. Ищут пустые головы. Лезут в них.

Некоторые диетологи рекомендуют разгрузочные дни. Ни есть, ни пить. Или пить только дистиллированную воду. Нам нужно разгрузиться, от мешающих жить мыслей. Сейчас нужен не декрет о земле, и даже не декрет о мире. Нужен декрет о тишине. О молчании! Страна должна на время умолкнуть, затихнуть, замереть. Чтобы каждый мог углубиться в себя и понять, что происходит.

Вот ценная мысль!

Что происходит вокруг меня? Я просыпаюсь. С первых же минут на меня агрессивно набрасывается заблудившийся мир. Давит на мою голову. Радио орет, ТВ сообщает жареные новости, за завтраком разговоры о политике, на улице реклама, в транспорте ругань, на работе команды начальства, борющегося за новые рынки. И целый день голова занята чужими мыслями и словами.

Вдумайтесь, какие рынки в системе народного образования? Какая конкуренция между вузами. Какие доходы у институтов? Вообще, у учебных заведений? Школы, техникумы, институты — это же родники. Это ключи с живой водой, без которой человеку в этом мире не выжить. Такие же ключи — библиотеки. В этих заведениях человек утоляет свою информационную жажду. Формирует свою личность, приобретает профессиональный навык. Но настоящие ключи и родники — бесплатно бьют из-под земли. Просто бьют и бьют. И не спорят между собой за лидерство. И не стремятся обойти друг друга в конкурентной борьбе, придуманной западной мыслью. И люди пользуются родниками безвозмездно. Идут к ним с ведерками, бидонами и канистрами и берут водицы, кто сколько унесет. Вот принцип народного образования. А не рынки! О чем думает наш министр народного образования? Может быть, он просто выполняет западный заказ. Тогда он скорее не наш, чем наш.

Мысли, мысли, мысли. Я философ, я не могу не мыслить.

Чтобы казаться новыми и завлекать собою человеческие умы мысли сплетаются в не существовавшие ранее мыслевые и словесные конструкции. Изощренный западный мир ищет новые формы воздействия на мой мозг. Как оторвать меня от самого себя и заставить думать о пустом. Методом замещения. Не свои вопросы должны меня волновать, как свои. Мне совершенно неинтересна частная жизнь голливудских киноактеров. Но после определенной подачи, я начинаю интересоваться ею. И даже интерполировать её в свою жизнь. И неожиданно замечаю, что в каких-то моментах я тупо подражаю чужой жизни. Я ловлю себя на мысли, вернее — это мысль ловит меня на себе, что я хочу быть похожим на кого-то. Одеваться, как кто-то. Говорить, как кто-то. Значит, я пропустил удар. Не доглядел. Заместил себя кем-то.

Мысли, мысли, мысли.

Сейчас весна, апрель. Солнце светит. В нашем подоблачном городе особенно радуешься солнцу. Я в обеденный перерыв выхожу в скверик, напротив нашего института, и устраиваюсь на скамеечке. На солнечной стороне. Вытягиваю ноги, подставляю лицо солнцу и закрываю глаза. Тепло, уютно, в лужах воробьи плещутся. Ветра нет, а солнечный свет через веки кажется красным. Я как бы растворяюсь в природе, а она через мои органы чувств проникает в меня и успокаивает. И нет в моей голове ничего отвлекающего, никаких бредовых мыслей. И я счастлив без них. Может быть, это природа, наполнив меня безмыслием, осчастливила на время. Может быть, я как человек слишком много на себя беру, когда начинаю вслух высказывать свои тощенькие суждения, глупенькие мыслишки.

А великая, торжественная и значительная, неспешная и мудрая природа: эта земля, это небо, эти деревья — слушает их и посмеивается: Давай мол, поговори, поговори, посотрясай воздух. Это ведь для тебя, как забава — языком молоть, слова разные ученые и многозначительные выговаривать, обо мне заключения делать. Ты же все равно ничего не понимаешь, и главное не стремишься понять меня — природу. Невнимателен, нечуток, не всматриваешься в окружающее. Гоняешь по своему сознанию пустоту и лепечешь что-то невразумительное. Я же рядом с тобой всю жизнь, и открыта тебе… существую для тебя. Но тебе почему-то нравится подгонять свое мышление под чужие интеллекты, повторять за другими глупые выводы. Изучай меня сам, погружайся…

Так меня солнышко хорошо припечет, что я и не замечу, как засну. И кепка с головы на скамейку скатится. А как скатится — я просыпаюсь. Оглядываюсь кругом, недоумевая, с кем это я сейчас говорил?

Да, мысли, мысли.

Какие мысли у природы. Зимою она спит. Весною просыпается, летом цветет и буйствует, осенью увядает. И ей не надо думать — что делать? Жизнь сама знает, что делать. И человеку нужно слушать природный ритм и делать то, что делать должно. Зимой отдыхать. Весной сеять. Летом ухаживать за посевами, поливать, подкармливать. Осенью собирать урожай, перерабатывать его, делать заготовки — сушить, варить, мариновать. Что тут думать? Делать надо. В согласии с природой, и с ее мыслями.

Я сейчас выскажу одну удивительную мысль. Свою!

На самом деле, все явления природы — это мысли. Птица — мысль, ветер — мысль, восход солнца — мысль, ночь — мысль, дождь — мысль. Каждая из мыслей облечена в свою форму. Каждая легко узнаваема. И человек, как явление природы — мысль. Я — мысль. Беда в том, что человек часто продуцирует неприродные и поэтому мертвые мысли. Они могут увлечь на время, повести за собой, но их мертворожденность все равно рано или поздно вылезет на свет. Родил один человек мысль о классах и классовой борьбе. Какое-то время мысль терзала человеческие умы, — люди истребляли друг друга. Мысль питалась их кровью, и их душами. Истребив миллионы жизней, человечество убедилось в мертворожденности мысли. А могло бы сразу не поверить. А где родилась ложная мысль? На западе, где же еще?

Мысли, мысли, мысли.

Вьются над людьми. Сбивают с толку. И с верного пути. Толкают на предательство, а иного и на преступление. А вот и она! Самая гнилая, самая коварная, самая бесчеловечная мысль. Вот она нашептывает в умы, пробивается в головы, мешает нормально жить. Что это за мысль? О деньгах, конечно. Деньги, деньги, деньги — твердит она себя беспрестанно. Мало, мало, мало денег — эта мысль рвет мозг на части, не дает заснуть ночью. Бьется до того момента, когда человек действительно начинает верить, что денег у него мало. И становится бизнесменом — по западному.

Почему дети не думают о деньгах? Не потому что их всем обеспечивают взрослые. Потому что умы детей тверже. Не развращены, как у взрослых. Потому что дети видят в мире другие ценности. Они строят свои домики, из чего попало, одевают своих кукол в то, что есть под рукой, рисуют чем угодно — мелом, карандашами, фломастерами, и на чем угодно — на асфальте, на стене, на картоне. Все что нужно для самовыражения человека в данный момент времени — всегда есть у него под рукой. Но, становясь взрослым, человек об этом забывает. Вернее эта дрянная мысль, не хочется ее еще раз повторять, заставляет его забыть. Этой мыслью и ее производными человеку внушаются все новые желания, новые потребности.

Человек должен поверить в мысль: того, что у него уже есть — ему мало, ему нужно всего больше. И как только это происходит, человек превращается в машину для зарабатывания денег. Он стремится подороже продать не только свои навыки, умения или продукты своего труда. Рекламному агентству он может выгодно продать свое тело. Мечта — сняться в рекламе греет сегодня очень многих. И не только молодых людей. У меня на одной кафедре есть ассистент, ему уже за пятьдесят. Он занимается тем, что фотографируется в разных ситуациях: то на лыжах на заливе, то в бассейне, то в тренажерном зале — тело он свое, конечно, хорошо развил — и затем эти фотографии рассылает по интернету в рекламные агентства. Он мечтает заработать денег на хорошую машину. Телом… То есть, умом это сделать слабо.

В продаже навыков, умений, продуктов труда, на худой конец, даже тела, нет ничего предосудительного. В конце концов, рынок — это реалии современного мира. Многим людям кажется, что все продается и все покупается на рынке. Пакостная мысль — мало! ведет человека дальше. Она толкает его на руководящие должности. К кассе. Здесь с человеком происходят воистину невероятные вещи. Прорвавшись к кассе, оценив стоимость своей подписи, человек преображается неузнаваемо. Из зарабатывающего, он часто превращается в простого вора. Изощрено прикрывающего свое воровство разными, благовидными предлогами. Есть правило: хочешь расправиться с конкурентом, — поставь его на руководящую, материально ответственную должность. Чтобы касса была под рукою. Через пару месяцев его можно брать. Председатель садоводческого товарищества ворует также, как и председатель правительства. Масштабы разные — суть одна. Воровство под гипнозом мысли — мало. Тебя скоро назначат — появится возможность воровать, тебя уже сняли — была возможность. Считается, что глупые или трусливые этой возможностью не пользуются. Они же, как считается, не идут на руководящие должности.

Коварная мысль — мало!

Мне недавно предложили стать ректором. Я отказался. Отказался не из боязни ответственности. Не из-за отсутствия честолюбия, здорового карьеризма, или навыков руководителя. Я знаю, как управлять институтом и мог бы это грамотно делать. Я отказался из-за открывающейся на этой должности возможности. Потому что я не вор, по натуре. Я творческий человек. Кто сказал, что лучше когда — много? Почему люди решили, что хорошо когда всего много? Много денег, много имущества. Дачи, коттеджи, предприятия, яхты. Если бы вы знали на что тратят деньги те, у кого их много. Вы бы просто ужаснулись. Вы бы не поверили, что ради каких-то безумных забав, люди рискуют жизнью, тратят свои силы и время, предают друзей и близких.

Я получаю свою зарплату, плюс репетиторские и их мне хватает на все! На удовлетворение всех моих скромных желаний. А желания такими и должны быть — скромными. Это мое твердое убеждение. Еда, одежда, мебель, садовый участок. На бензин я не трачусь, — машины нет. Не люблю за рулем, хоть и умею. Не переношу суеты, а на дороге сплошная суета… В целом, на все хватает. Но, что удивительно, мысль эта — мало, и меня часто достает. Прямо таки заводит. Пытается завести. Если из гостей с женой идем, или из турпоездки зарубежной возвращаемся «мало денег» так и давит на сознание. И помогают ей другие мысли, типа: а у тебя того нет, сего нет, этого нет. А у Ивана Ивановича все это есть. Или: а ты еще там не был, то не видел. А Иван Иванович уже видел! Мало денег, мало.

Да, не мало! Пошла вон, дурная! Не мало! Сколько есть.

Я вот часто думаю: неужели люди такие слабые, что в предательскую мысль верят. И ставят деньги выше всего, даже выше человека? Не понимаю. Нужны деньги, — никто не спорит. Но их не мало! Сегодня их столько, — сколько мне нужно. А завтра — кто знает, что будет завтра? Нельзя на мысль глупую, как на крючок с наживкой попадаться. Можно больше потерять, чем приобрести. Но не понимают люди. Почему. Потому что на запад смотрят. Как там живут. А на западе, между прочим, сословное общество. Классы. То есть, если я разбогател, то со своими старыми, небогатыми друзьями я уже не знаюсь! Потому что новые, богатые могут неправильно понять и отвернуться. И это образец для подражания? Не смешите меня. Это не образец, а болезнь, под названием — снобизм. Я болеть не хочу. И мысли дурные мне внушать не надо! Только варвары, люди с ослабленным интеллектом, могут постоянно думать о том, как заработать денег и как их потратить. Это означает, что по настоящему цивилизованный человек думает совсем о другом.

Мысли, мысли, мысли.

Я иду по Невскому, хочу просто погулять, как раньше. Как бы не так! Сейчас Невский оборудован так, что всем своим обликом провоцирует мысли. Они лезут, нагло врываются в голову, заставляют вертеть ею, думать. Я невольно присматриваюсь к окружающему… И не понимаю что происходит. Мой родной Невский становится все более похожим на самую богатую улицу западного Берлина — бульвар Курфюрстендамм. Мне от этого плохо. Потому что во все эти заведения с неоновыми вывесками мне вход заказан. У меня нет денег, платить за вход. И тем более нет денег на предлагаемые развлечения. Я не игрок в казино, не сексуально озабоченный, не банкир, не богатый западный турист, дорвавшийся до русской водки и русских женщин. Я не тусовщик, который может часами просиживать в какой-нибудь вынесенной прямо на тротуар витрине с чашкой кофе единственно лишь затем, чтобы его там видели. По правде говоря, я не зайду во все эти заведения не только из-за денег. Мне все это неинтересно. Это пошло. Все это развращает ум и сердце. А мне нравится жить с холодным и чистым умом, с горячим и благородным сердцем. Так зачем мне портить их? И встает вопрос: это что ли хваленая западная модель жизни? Это свобода? За такую жизнь на Невском молодые пацаны гибли под танками во время путча?

Да, вопрос, из вопросов.

Невский — мой проспект! Я здесь родился и прожил всю сознательную жизнь. Я знаю тут каждый уголок, то есть знал. Сейчас за деньги сносят целые фасады, — гостиницы расширяются. Их владельцам мало денег, им нужно расширить свои владения. Для этого нужно пустить слух об аварийном состоянии соседних домов. И неважно, что Невский охранная зона, что этот исторический центр. Деньги решают все!

Вранье, Невский — мой дом, моя квартира. Фасады домов — это ее стены, небо Невского — это ее потолок, фигурные фонари — это торшеры, прохожие — это мои соседи, мои друзья. Здесь мой масштаб, мой мир. Моя жизнь. Здесь я встретил любимого человека. Здесь мы гуляли, в этой булочной пили остывший кофе с плюшками. И были на седьмом небе от переполнявших нас чувств, и от простого человеческого счастья. А теперь в этом доме бистро, перед входом то ли швейцар в униформе, то ли тупой вышибала с рацией. Зачем мне это? Почему я должен терпеть чужих в своем доме? Почему я должен обходить эти двухэтажные джипы с тонированными стеклами, эту рекламу. Эти уродливые объекты западной демократии. По-моему, это вообще не демократия. Меня и нас всех в очередной раз обули мысли. Нам внушили, что демократия лучшая в мире модель устройства общества. Эти мысли заполонили наши головы. И многие поддались очередному мыслевому натиску…

Кто рассеял уродливые, лживые мысли по головам, так называемых, новых русских? И заразил эти головы до такой степени, что нормальным людям общаться с ними стало просто невозможно. Они ведь считают себя хозяевами жизни, в том числе и моей! Почему? Лишь потому, что у них есть деньги. Они считают, что за деньги они купят любую душу! И западу это нужно! Потому что запад сам, давно и весь продался за деньги. Не поворачивать же ему вспять. У запада только один путь — обратить в свою веру весь мир. Но только мы здесь при чем? А! Кто-то хочет решить свои проблемы за счет нашей доверчивости. Но осторожно, Россия не такая простая и доверчивая, как кажется.

Вот мысли! Бродят, бродят.

То, что коммунизм — бредовая идея и крушить ее было необходимо — это понятно. Но вместо нее-то что? Не такого я ждал от разрекламированной на каждом углу перестройки. Не извращенно понимаемой свободы, с автоматной стрельбой по ночам на улице, под моими окнами. Мне это на хрен не нужно. Но, мне упорно, в очередной раз, навязывают новые порядки, требуют послушания. Нет, не дождетесь! Если мы живем в свободной стране, значит, я могу и буду делать то, что считаю нужным. То, что позволяют законы. Хотя я прекрасно понимаю, что нынешние законы написаны не для меня. На меня законодатели смотрят, как на быдло. Я им даже мешаю. Хоть я и декан факультета и образовываю их детей. Стоит мне рыпнуться, и я сразу стану врагом, вредителем планомерного демократического строительства. И где выход? Есть он? Конечно.

Выход в мыслях!

Если люди мыслями запутаны, значит, и распутаться смогут с их же помощью. Запутаны одними мыслями — распутаются другими. Мысли между небом и землей разные: хорошие и плохие, добрые и злые. Злые, понятно, более напористые и наглые, но и добрые не сидят, сложа руки. Борьба на мысленном уровне идет постоянно. Задача сегодняшнего момента — противодействие не людям, они лишь носители мыслей — самим мыслям. Мысли толкают людей на поступки. В них корень всех благ и всех бед. А если так, значит я Сидоров, не кассир, а декан, объявляю войну лживым и мерзким мыслям. Гнать их нужно, выжигать каленым железом. Из голов, и из обихода. Искоренять до основания.

Вот какие мысли! Мысли, да.

Я не верю в демократию, которая мне навязана. Я не бизнесмен по натуре, и не торгаш, — поэтому мысль о свободном рынке и рыночной конкуренции не для меня. Я даю своим студентам знания, делюсь своими маленькими открытиями. На рынок я никогда не понесу ни моих книг, ни моих навыков преподавания. Кто же должен обеспечить таким, как я достойное существование? Рыночные дельцы? Да им на меня начхать. Ректор? Он все больше и больше превращается в рыночного дельца, — половина аудиторий сдана в аренду. А вот жалованья мне почему-то не прибавилось. Кто же? Государство, которому я исправно плачу налоги? Да, государство. И если государственный муж не понимает, в чем сила образования и образованного человека, его надо гнать в шею с занимаемой должности. А некоторые не понимают. Интересно, какими мыслями обуреваемы государственные мужи, когда принимают решение о переводе учебных заведений на хозрасчет? Мыслями о рыночной экономике? Глупцы. Молодой человек еще не способен ни произвести, ни реализовать на рынке товар, чтобы вырученных средств ему хватило на образование. Его еще нужно научить этому. Эти государственные мужи, прилипшие своими широкими задами к креслам, не понимают, что рынок, чтобы на нем чувствовать себя уверенно, требует полной самоотдачи. Когда же учиться, ночью? Или государственные мужи предлагают молодым людям воровать, чтобы оплачивать обучение. Или сидеть на шее у родителей. Но богатых родителей немного. Что делать небогатым?

Безопасность государства в образованности его граждан. Это важнее всех экономических выгод. На хрена не образованному деньги, если он не знает, что с ними делать? Необразованный просто опасен. Его можно накачать любыми мыслями, купить с потрохами, и он запросто предаст интересы государства. Страна сильна знающими, думающими гражданами, а не стабилизационным фондом. Если все делается наоборот, значит, кто-то хочет эту страну ослабить, поставить на колени. А людей привести к состоянию управляемого стада. Зачем? Чтобы управлять. Чтобы выжимать из людей все соки, ради достижения экономических и других темных целей… Открыто объявить о ликвидации системы народного образования нельзя — студенты и старшеклассники слишком опасная политическая сила. Поэтому систему разрушают постепенно, мелкими шажками переводят ее на коммерческую основу.

Что делать гражданам страны, болеющим за свою страну, неравнодушным к происходящему? Самообразовываться. Читать, читать, читать. Думать, самостоятельно переваривать информацию. Перелопачивать мысли. Отсеивать дурные. Много их наплодилось в последнее время. Перестать гордиться объемом наработанной информации — настоящего знания в этом объеме крохи. Все остальное непроверенные мысли, догадки, мистификации, неподтвержденные открытия, провокации. Нужно просеять наше знание и отделить ложь от правды.

Мысли, мысли, мысли.

Люди пишут, пишут, пишут. Излагают мысли, передают друг другу. И остаются неудовлетворенными. Почему? Да потому что в рыночном интернете, в рыночных изданиях, покупаемых за деньги содержится только рыночная, то есть гарантированно продаваемая информация. А за деньги настоящего знания не купить. Как и любовь не покупается за деньги. Вот что должен знать студент. Задача образования — научить добывать настоящее знание. Трудно пробить ворох ложных мыслей. Эту паутину, опутывающую сознание. Без этого свободным гражданином свободного государства не стать. Но западу не нужно наше свободное и сильное государство. Не нужен конкурент на рынке.

Вьются мысли, вьются.

А я хочу быть свободным и свободно познавать жизнь! Познавать именно жизнь, а не извращения жизни. И отдавать, отдавать, отдавать. Это, наверное, профессиональная привычка учителя — отдавать себя ученикам. И по большому счету для этого мне очень мало нужно. У меня есть голова. Я умею думать, сопоставлять и анализировать. У меня есть мои чувства. Мне интересней самому чувствовать, чем превращать себя в безмозглый придаток какого-нибудь автомата, или компьютера. В исполнителя чужой воли. Я хочу понять, зачем я живу, как мне жить, что мне делать. Я не хочу повторять чужих ошибок, потому что все мы уже наповторялись их достаточно.

Правильные мысли!

Западным философам кажется, что они эволюционируют. Двигают развитием разума. Что они изобретают новые прогрессивные формулы общественного устройства. Что они структурируют мышление и саму жизнь. Вносят в нее ясность, четкость, простоту. На самом деле, философия запада — это пирамида. Мыслевая пирамида, построенная на тех же принципах, что и финансовая. Все очень просто. В сознание человека вбрасывается «нужная» мысль. Его ум добавляет этой мысли деталей. В разукрашенном виде мысль переходит в сознания других людей. Распространяется по миру. В определенный момент, как в любой искусственно созданной пирамиде начинается брожение. Находятся умы, которые ставят под сомнение производные «нужной» мысли, и даже ее саму! Этот момент очень удобен для объявления мысли ложью, ошибкой, провокацией. Но если это сделать интерес строителя пирамиды будет не реализован. И, вообще, людям трудно признаваться в своих ошибках, в том, что они попались на ложь. Поэтому в начальной «нужной» мысли вдруг открывается какое-то новое качество. Это обновление на время успокаивает сомневающихся и ложь получает возможность распространяться дальше. До следующих сомневающихся. Все это может выглядеть очень привлекательно, но нужно помнить, что финансовая пирамида обязательно когда-нибудь рухнет. Мыслевая тоже.

Вот проблема…

Человек западной цивилизации — несчастная жертва гигантской аферы. Мне жалко этих людей. Они стригут газончики у своих домов или поливают цветочки на балконах своих квартир и не понимают и даже не догадываются о том, как они обмануты. Тихая, спокойная, материально обустроенная жизнь засосала их целиком. Их умы недоразвиты, их цели и желания элементарны. Они как подопытные кролики, которых кормят синтетическим кормом, чтобы нагнать массу. Ожиревший, объевшийся человек не способен остро думать, адекватно воспринимать действительность, открывать ее законы. И неведомо западному миру, что есть иная настоящая жизнь. Идет запад, сирый и скучный, погрязший в удовольствиях и с каждым шагом затихает его сознание. Исчерпывает себя. Неоткуда ему брать силы. Подчинила себя западная мысль быту, загнала себя в клетку и не вспорхнуть ей. Какая радость от этого? Какое откровение? Никакого. Одна пустота.

Вот они — мысли.

Что же лично мне даст декрет о тишине? Я смогу наконец-то защититься от навязчивого заблудившегося мира. Молчать, молчать, молчать. Ни ты, ни в тебя. Полное безмолвие, блаженство. И напряженная работа души. Сердце стучит ровно, дыхание размеренное, давление в норме. Идет работа. Я постигаю значение жизни. Я думаю. Я даже не завтракаю, чтобы не отягощать себя пищеварением. Мне легко. Невесомо. Мой дух парит. Он взлетает над миром и видит все. Красоту и грязь, высокое и подонков. Но я молчу. Потому что подписан декрет о тишине.

А мысли, что? Мысли?

Вьются надо мной. Их рой. Их легион. Они готовы захватить меня всего, через самую тончайшую щелочку пролезть в мое сознание. Они готовы свести меня с ума. Покорить. А я молчу! Я не реагирую на мысли. Я смотрю на небо, на деревья, на солнечный свет. Красиво. Из почек проклевываются новые листочки. Ветер. Отражение в воде ветром колеблемое. Люди. Дети, взрослые, старики. Как я люблю молча смотреть на мир. И ни о чем не думать. Смотреть и радоваться.

Конечно, у меня есть работа; конечно, у меня есть семейные обязанности, — я делаю все, что должен делать. Но я молчу, — исполняю декрет о тишине. И что удивительно — от моего молчания люди меняются. Мир меняется. Тупость и серость мира волнами бьется в мой молчащий ум, не находит в нем никакого отклика, и откатывается. И глупые мысли из-за отсутствия спроса на них отмирают сами собой, самоуничтожаются, лопаются, как мыльные пузыри. И перестают мешать мне, загораживать собою свет. Оказывается, они нужны, для того чтобы скрыть от меня свет. Какой интересный вывод я делаю в своем молчании.

Значит, свет все-таки есть. Свет добра. Добро и правда не могут быть темными. Справедливость не может быть рождена злом. Вот зачем нужно помолчать. Чтобы отыскать свет и настоящую правду. Моя жизнь обретает какой-то смысл. Почему какой-то? Жизнь обретает настоящий смысл! Радостный, я готов молча выплеснуть в мир свою радость. Вот я выплескиваю ее. И ничего об этом никому не говорю вслух. Я мысленно толкаю из себя волну очищения. И пустые мысли заблудившегося мира опрокидываются ею. Они бегут от меня падают и умирают. Я выиграл. Я не поддался миру и цивилизации. Моя чистая, правдивая, настоящая, радостная мысль обескровила мысли, мысли, мысли… Им нечего возразить мне. Они использовали все свои грани. Пирамида рухнула.

Я Сидоров — не кассир, победил!

* * *