РСЃРїРѕР»СЊР·СѓСЋС‚СЃСЏ С‚РµС…РЅРѕР»РѕРіРёРё uCoz

Шифр № О

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава I

Матвей вошел в темную, как будто нежилую, прихожую, бросил ключи на тумбочку. Туда же пристроил барсетку. Снял с окончательно сопревших ног горячие ботинки и следом за ними носки. Босиком зашлепал по теплому кафелю по коридору, на ходу стягивая мокрую под руками и на спине рубашку. Уже в ванной комнате с большим трудом стащил липнувшие к ногам брюки и влез под прохладный душ. Наконец-то. В эту пятницу о таком душе он начал мечтать еще с обеда. Но не уйдешь же с работы раньше других, хотя, кажется, КЗОТ и позволяет работнику в жару сокращать свой рабочий день.

Ходют кооони над рекооою, ищут кооони водопооою… Эх… К речке не идут — слишком берег крут… Струйки текут по спине, щекочут между лопаток. Матвей присел на корточки и подставил лицо воде. Сделал еще холоднее. Опустил голову, заставляя струи бить прямо в темя. Вода, текущая по губам, мешала петь, но Матвей все равно мычал: «Но сорвааался конь булаааный с этой крууучи окаяаанной… Чеоорная река слишком глубока». На последнем слоге он усилил голос, и своды ванны откликнулись эхом. Два дня свободы! Вот счастье-то!

Оба выходных он будет совершенно один. Он будет спать, сколько захочет, сколько того потребует уставший за длинную рабочую неделю организм. Будет смотреть по телевизору то, что ему нравится. И хоть всю ночь напролет. Он сам сделает себе холодную окрошку. И никто по десять раз на дню не будет звать его высоким писклявым голосом из кухни: «Матюшаа, пойди-ка на минутку». Как объяснить человеку, что он не Матюююша, что нет вообще такого имени, что так можно звать корову… или еще какое-нибудь домашнее животное.

Матвей вышел из ванной, обмахивая себя махровым полотенцем. Он даже не вытирался — на кафеле рядом с отпечатками его мокрых ступней образовалась небольшая лужица. Обернул полотенце вокруг бедер, забросил мокрые волосы назад, прошлепал на кухню и открыл холодильник… Выпил бокал яблочного сока и задумался: а что у нас на ужин? Из всех оставленных ему вариантов он выбрал курицу, но греть ее не стал. Он любил холодную курицу с горячей картошкой. Так будет и сегодня. Но сначала пистолет.

Он вернулся в прихожую и расстегнул барсетку. Извлек из нее табельное оружие. В жару не нужны ни пиджак, ни куртка; держать пистолет в барсетке — это прямое нарушение инструкции. Матвей нарушал. В конце концов, не предъявлять же его всем открыто — в кобуре на поясе или под рукой… Спасало то, что вооружаться требовалось не каждый день — только в дни операций. Еще спасало чисто человеческое отношение шефа к своим подчиненным.

В комнате он сунул пистолет в плоскую металлическую банку от немецкого печенья, которая традиционно пряталась на верхней полке шкафа за шляпными коробками. Это было второе нарушение. Боевое огнестрельное оружие необходимо хранить в тайном, жестко прикрепленном к стене и полу, закрывающемся на замок металлическом ящике. Но каждый раз возиться с ключом, с кодом… Матвей считал, что при экстренном случае выйдет очень значительная потеря времени, поэтому ящиком пользовался в основном для хранения патронов. Пистолет тоже попадал в него: во время длительных отлучек — командировок по службе, которые не требовали при себе оружия.

Наглухо задернутые тяжелые портьеры, защищавшие комнату в течение всего дня от чрезмерного нагревания, вечером погружали ее в какой-то неуютный полумрак. Матвей щелкнул выключателем. Хрустальная паутина люстры не сорвалась на пол и не рассыпалась на тысячи мелких искринок. Свет лишь разбрызгал по парусу потолка и стенам радужные семицветные блики.

Спертый воздух необходимо освежить — он отдернул шторы и открыл окно настежь. Эффект почти нулевой. Воздух стронулся с места, но на смену ему с улицы в комнату пополз еще более жаркий. Поджаренный на раскаленном асфальте и пахнущий им. Когда все, даже самые дальние углы и ниши, даже пространства под шкафами и диваном были заполнены уличными запахами, воздух опять встал. Открытое окно при включенном свете — хорошая мишень для вечерних комаров. Матвей щелкнул выключателем еще раз и замер перед домашним баром. Хотя… эти два дня одиночества нужно использовать максимально продуктивно, коньяку можно напиться и при всех… Он передумал.

После ужина он вернулся под хрусталь, бухнулся на диван и щелкнул пультом. Значит, так: сегодня разгружаем голову, для этого хорошо подойдет какой-нибудь туповатый, но смешной сериал, или концерт звезд эстрады, или на худой конец какой-нибудь отечественный боевик, хотя, конечно, боевиков хватает и на работе. И никаких серьезных дум, никаких рифм — смотрим кино и отдыхаем. А вот завтра с утра… Матвей, предвкушая завтрашнюю мозговую работу, уютно потянулся. Суставы локтей, кистей затрещали. А что мы, собственно, хотим: тридцать семь — это не семнадцать. Нажимая одну единственную кнопку, он пробежал по всем каналам. Ничего не привлекло. Может быть, рано еще? А может, соснуть часок? Нет! Или ложиться основательно, или… найти себе занятие.

Матвей знал себя достаточно хорошо: в такую погоду коротким сном он перебьет основной и будет до трех или четырех часов ночи ворочаться на мокрой от пота простыне и смотреть все фильмы подряд. А завтра встанет среди дня, не выспавшимся, с больной головой. Нет, это не вариант. Голова с утра нужна ясная и абсолютно свежая. Работоспособная. Значит, сейчас нужно перебороть сонливость. Взгляд упал на яркую обложку журнала, наверное, женой оставленного на стеклянном журнальном столике. И не жалко тратить деньги на этот «гламур»? Для зама главного редактора — не жалко. Как она там говорит: нужно вовремя отследить конкурента. Отследить и отстрелить, — хотелось всегда пошутить Матвею. Рука потянулась к журналу и прилипла к его глянцу. И что же модно в этом сезоне? Он нашел музыкальный канал и усилил звук.

Лениво пролистывая страницы и автоматически отмечая эти, уже тысячу раз виденные, бликующие авто, безумно смелые купальники, бриллиантовые сережки на красном бархате и, конечно же, белоснежные круизные теплоходы, скользящие по неестественно синей морской глади, Матвей чуть не заснул. Усталость все-таки давала о себе знать. А для души что? Хотя бы пару строчек… А вот и для души. Рекламный блок кончился — рубрика «Внимание, конкурс». Что-то литературное. О, даже для любителей поэзии, как интересно. Матвей с трудом сконцентрировал внимание и прочитал:

Уважаемые любители поэзии!

Редакция нашего журнала приглашает вас принять участие в несерьезном поэтическом конкурсе. Вам надлежит угадать, какое известное стихотворение очень известного русского поэта скрыто за следующими строчками?

Я держу в памяти удивительный момент,

Впереди меня неожиданно обнаружилась ты,

В качестве быстро проходящего призрака,

Со свойством высшего проявления не замаранного прекрасного.

Несерьезность конкурса в том, что победителям не будет вручаться никаких подарков, и даже более того — на последней странице этого номера вы найдете ответ на поставленный вопрос.

А вот следующий конкурс для вас может стать очень даже серьезным. Используя наш алгоритм, перефразируйте строчки любого другого известного поэта и пришлите их в нашу редакцию. Все оригинальные решения будут опубликованы, а автор самого оригинального получит приз.

Тур по Балтийскому морю на белоснежном лайнере!

Удачи, господа!

Везде господа, господа… товарищи остались только в армии. А господа дожили. Значит, теперь за умение испоганить хорошие стихи — не мог же известный, пока мне неизвестный, русский поэт писать плохие — можешь покататься на пароходе. И к чему мы так придем? К полному самоуничтожению. Кому-то этого, видимо, очень хочется. Матвей перечитал выделенные строчки. А ведь что-то очень даже знакомое. Но что? Кто из великих писал о призраках? Быстро проходящих? Или быстро приходящих? Он прочитал четверостишье еще раз. Нет, все-таки проходящих.

Матвей закрыл журнал и прислушался к звукам. Что-то случилось. Важное. Вода что ли в ванной полилась. Забыл закрыть кран? Не может быть. Он приглушил телевизор, сел, бросил журнал на стеклянный столик. Встал, подошел к окну, выглянул на улицу. Молодежь пьет пиво и хохочет. Значит, причина непонятного беспокойства не здесь. Тут все нормально. То есть не нормально, конечно. Здесь все, как всегда. Он обошел всю квартиру, заглянул во все углы, вернулся на свой диван. Что же так напрягло? Матвей усилил телевизионный звук. Но тот все равно не перебил другой, непонятный, звучащий внутри. Жирная муха ворвалась в комнату из прихожей. Принялась нарезать круги вокруг люстры. Матвей следил за ее движением и пытался поймать мысль.

Так что же? Неужели это дурацкое объявление? В гламурном журнале? Чушь. А может, не чушь. Он вновь раскрыл страницу с объявлением. Затем сразу последнюю. Ну, и где же ответ на последней странице? Опять обман. Статья какая-то. О должном отношении мужчины к женщинам. Конечно, о чем же еще писать? Несколько пушкинских строф, выделенных курсивом:

Я вас любил: любовь еще, быть может…

Я помню чудное мгновенье…

Я вас люблю, хоть я бешусь…

Любил Александр Сергеевич якать. И где ответ? Журнал вновь полетел прочь. Состояние неизвестности начинало бесить. Как и Пушкина его любовь.

Смотрим клипы и ни о чем не беспокоимся. Матвей умел выдавливать из себя всякий бред, случайно проникший в голову. Попытался, не вышло. «Бред» упорно продолжал проникать. С чего началось? С объявления. Он в третий раз за вечер открыл надоевший уже журнал…

«Держу в памяти». И здесь тоже «Я»! Я, я, я… Где же мои хваленые, всеми отмечаемые, аналитические способности? Матвей почувствовал себя учеником на экзамене. На то чтобы повторить именно этот билет — вчера не хватило времени. Что будем делать? Вспоминать. Он действительно в детстве обладал такой способностью — мог вспомнить нужное место учебника или конспекта. Если только оно до этого хотя бы раз было прочитано. Но здесь другое. Здесь нужно определить известное стихотворение. Известного поэта. Не вспомнить, а вычислить. По похожести. Но на последней странице Пушкин — самый известный русский поэт. Может, это из Пушкина? «Я держу в памяти удивительный момент… Держу в памяти… Помню… Я помню!» Какой же я идиот! Это же стихотворение:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Но только разве «мимолетное виденье» и «быстро проходящий призрак» — это одно и то же? Разве «виденье» и «призрак» — синонимы? Матвей рванулся в свою комнату и снял с полки Ушакова. Так, «видение»? «Образ, явление из мира фантазии, воображения, призрак, привидение». Точно. Видение — привидение. Он усмехнулся и еще раз перечитал загадку. И последнюю страницу. Значит, ответ, как они и обещали, на последней странице есть, но он замаскирован. Прикололись. Хорош приемчик… Ладно, главное разобрались.

А вот тут и произошло… прямо поперло.

Когда Матвей окончательно удостоверился, что это Пушкин, в сознании произошла какая-то странная перемена. Началось с озарения. Яркая вспышка света. Дальше пошли мысли… новые, отчетливые. То что раньше находилось в интуитивно-чувственной области, перетекало в область математически-логическую. Ну, конечно, есть много слов с одинаковыми значениями. Но Пушкин в свои стихи вставляет только то, что гармонично и работает на пластику формы стихотворения. И его идею. А я?

Сидя на диване, опираясь локтями в колени, пальцами рук Матвей тер горячий лоб. Я тоже… стремлюсь. Конечно, у меня не получается так красиво, как у него, но принцип такой же. От предчувствия чего-то важного заломило поясницу. Не всё значительное в жизни проходит через голову или сердце, другие органы тоже могут чувствовать. Почки, например… Значит, чтобы писать так же хорошо, необходимо научиться выбирать нужное слово из ряда слов с близкими значениями. Выбирать! Но как? На удачу, как по жребию? По чувствованию, по созвучию с соседними в строке словами. Нужно так сделать, чтобы стихотворение из разных слов звучало единым целым. Чтобы лилось природно. Как ручей в лесу. Нужно слиться с миром слов, раствориться в нем, жить его ритмами, дышать ими, каким-нибудь природным камертоном настроить себя так, чтобы… Самому стать словом.

Душевный подъем, вызванный озарением, сменился отчаянием — такова уж человеческая природа. Матвей даже упал на диван. Ну и что, что двенадцать книжек стихов? Какие это книжки? Брошюрки, на скрепочках, по сорок листочков. Ну и что, выходят каждый год под Новый год. Уже двенадцать лет. Это я так задумал. Сам утвердил такую традицию. Но стихи-то посредственные. Их никто не читает. И даже не вспоминает. А в честь Пушкина, между прочим, когда он жил в Одессе и как-то гулял за городом, был дан орудийный залп. Это в 24-то года! Вся батарея вышла встречать поэта и затем праздновала его случайное посещение. Вот оно, признание! Регулярные войска приветствуют поэта орудийным залпом. Невероятно! А мне в этом году тридцать восемь. И ничего. Что, чужая слава замучила? Нет, это не главное. Просто жить хочется осмысленно, не только текущие на работе дела вести, но и в творческом плане преуспеть. Матвей опять присел…

И это все из-за отца. Это ведь он, за год до своей смерти, как будто запрограммировал меня на стихи. Как он тогда сказал? Отмечали юбилей… как раз накануне ГКЧП. Провозглашая тост, отец сказал: «Я многого насмотрелся в жизни. Жестокости и насилия больше, чем любой, сидящий за этим столом… и вполне мог бы скатиться к полному отрицанию добра и возможности нормальных человеческих отношений. Но не скатился. И вообще мечтаю написать книгу, — всю жизнь жалел, что не стал писателем, — как человеку сохранить себя в этом безумном и бездушном мире. Я ее даже почти начал. План уже составлен…» И все присутствующие тогда пожелали отцу большой творческой удачи и творческого долголетия. После его скорой смерти эти слова о писательстве жгли сознание Матвея до того момента, пока он сам не стал литератором. Конечно, не для того, чтобы дописать отцовскую книгу… Он стал писать стихи сам по себе. Или — не сам? Или все же подтолкнул отец?

Если все дело в подборе слов и, естественно, в их порядке, то есть в расстановке по строчке, то ведь это можно просчитать! Математически. Ввести исходные данные и получить конечный результат. Как это просчитать? Очень просто. В русском алфавите 33 буквы — конечное число. Математическая константа. Из этих букв слагается определенное, тоже конечное число слов. Со всякими там падежами, склонениями. С разными окончаниями. Значит, задача — в выборе. Всего лишь в выборе! И если обычные человеческие мозги этот выбор сделать не в состоянии, нужно просто подключить к работе мозг электронный — компьютер. ЭВМ. На этой машинке и вычислить гармонию.

Это же ключ! Алгоритм для меня. Как же я раньше-то не догадался? Самостоятельно. Я ведь так давно пишу стихи и до сих пор не понял такой простой вещи. Правильно выбранные слова. И стихотворение становится шифром. Оно как набор цифр в определенной последовательности для открытия сейфа. А сейф — это душа читателя. В которой нужно разбудить нужное воспоминание. И тогда читатель сам находит следующего читателя. Работает сарафанное радио. И тогда стихи начинают приносить дополнительный материальный доход. Стоп. Сначала все же требуется уяснить: как их такими, приносящими доход, писать.

Все элементарно просто. Поэт под обаянием своего яркого воспоминания зашифровывает в стихотворении свои ощущения, какую-то мысль. Я, читая стихотворение, как бы с его помощью, его ключом открываю свои чувства. Впускаю в себя ощущения поэта. Таким образом, к примеру, не зная лично объект страсти Пушкина, я проникаюсь к нему таким же чувством, какое было у Александра Сергеевича. Очень похожим. Значит, определенный набор слов, расставленных в определенном порядке, может вскрывать чувства. Без объекта! Это же гениальное открытие! Суть поэзии во вскрывании чувств, без действия органов этих чувств. Прямое вскрытие, которое происходит при прямом восприятии объекта, заменяется опосредованным вскрытием тех же чувств при восприятии стихотворения. Ну и что? Как что? Стоит овладеть этим ключом — и все читатели вскрыты. По миру чувств они идут за мной, как за поводырем. И за это я получаю признание, славу и деньги. Получаю то, к чему стремлюсь вот уже 12 лет.

Матвей встал и забродил по комнате. Никакой шифровальщик, никакой криптограф не додумался еще вскрывать и пересылать чувства. Все они шифруют логическую информацию, которая воздействует на ум. А хорошее стихотворение позволяет манипулировать сердцами людей. И как следствие — может быть, даже управлять ими! Работа ума требует времени, а на чувства человек реагирует мгновенно. Стоит только почувствовать опасность, еще не осознать ее, но защитные инстинкты организма начинают действовать. Значит, ответ человека на зашифрованные стихотворные строчки может опередить умственные мыслительные процессы. Потому что стихи попадают прямиком в чувственные центры. И люди, благодарные читатели, попросту подсаживаются на стихи. И без них, как наркоманы без наркотика, уже не могут жить. Они скупают все сборники и читают, читают, заучивают их наизусть. Вспоминают их по случаю и без случая. Не это ли настоящая цель настоящего поэта?

Матвей вернулся на диван и снова лег. Уставился в потолок. Вчера с женой он гонял комаров, несколько размазанных по потолку тел напоминали об этой битве. Комары, комары. Он лежал долго, в неподвижности, в тишине и думал. Мысли текли плавно и последовательно. Он давно научил себя мыслить не эмоциональными экспрессивными рывками, а не спеша, без эмоций. Плавно и ровно. На работе такой способ мышления помогал продуктивно и хладнокровно отрабатывать одну за другой все имеющиеся в наличии версии, дома спокойно искать и находить недостающее в стихотворной строчке слово. По крайней мере, так было до сегодняшнего вечера. А что, собственно, изменилось? Если получится… если удастся реализовать одну идейку — процесс поиска сократится по времени. И все. А идейка хороша!

Матвей уже давно понял, что писание стихов требует вовсе не вдохновения. Вдохновение нужно в самом начале, чтобы зацепиться умом за тему. Так сказать, оседлать ее. Но дальше стихи пишутся не головой — другой частью тела. Стихи высиживаются поэтом, как цыплята высиживаются наседкой. Таким образом, он и высидел все свои двенадцать сборников. Другое дело, что это количество пока не переросло в новое качество… Иной напишет четыре строчки, и о них все говорят. Почему? Потому что он знает шифр.

— Но теперь и я его узнаю. Даже не узнаю— вычислю. Математически расшифрую. И поможет мне в этом…

Посидев в раздумье еще несколько минут, он встал и набрал номер Киры. Неудачно — занято. Еще раз.

Через полчаса телефонная трубка в руке нагрелась, но картина осталась прежней. Опять, в очередной раз, — занято. Черт возьми… Сколько можно болтать. Нет, похоже, тут другое — жена Киры выключает телефон на ночь. Как я мог про это забыть. Он вернул трубку на базу и нашел мобильник. Полистав в «записной книжке», нажал «вызов». Давай, вызывайся. Ждал долго. Да, проснись ты, соня, время детское. Наконец Кирилл ответил.

— Встретиться нужно, — без приветствия, сразу выпалил Матвей.

— Ты на часы смотрел?

— При чем здесь часы? Я бы подъехал.

— Что за срочность такая?

— Срочное дело, по телефону не объяснишь.

— А завтра? Хотя нет, завтра не получится. — В трубке зашуршало.

Ага, это Ленка проснулась, Матвей глянул на часы. Ядрён-батон, половина первого. Ни хрена себе. — Слушай Кира, я к часу подъеду? Тачку сейчас возьму. Разговора на двадцать минут.

— Нет, старик, извини. Давай с утра созвонимся. Все, пока. — Вкрадчивый и очень любезный женской голосок объявил: «Извините, связь прервалась».

Без тебя знаю, что прервалась. Матвей раздраженно нажал «отбой». Вот подкаблучник черноокий.

От постоянного смотрения на монитор компьютера зрачок Кирилла был чернее и шире, чем у большинства обычных людей. Он как будто объел край радужной оболочки глаза и всегда пугал Матвея своей бездонной чернотой. Разговаривая с Кирой, Матвей старался не смотреть ему в глаза. Или прищуривал свои. Сейчас он тоже автоматически сделал это, мысленно представляя заспанное и недовольное лицо, постоянные красные веки. Сквозь почти сомкнутые ресницы взгляд Матвея уперся в паркетину пола.

Разработать алгоритм может только Кира. Это ясно. Среди знакомых и друзей и сослуживцев нет человека, с такой дотошностью постигшего тонкости компьютерного программирования. А нужна именно программа. Новая! Которая проанализирует все, написанное Пушкиным, и смоделирует похожий стиль. Со всеми пушкинскими прибамбасами. Когда же Матвей загрузит ее новым заданием — новой темой, она найдет слова и расположит их в таком порядке, что по степени воздействия новое стихотворение будет не слабее пушкинского.

Но Пушкин хоть и первый, но не единственный поэт России. Если программа синтезирует стили следовавших за ним, то Матвей получит суперстиль и станет недосягаем для конкурентов. Почему компьютер не может писать хорошие стихи? Если у Киры получится этот шифр, я смогу кодировать любую тему, любое настроение, любое самое тонкое человеческое чувство. Дальше — дело техники. Должно же мне, наконец, повезти. В творческом плане. Я ведь первый придумал этот шифр. Эту гениальную идею. Но только знать о ней никто не должен. Программа должна существовать в единственном экземпляре и жить только в моем компьютере. Матвей снова набрал номер.

— Наверное, я не стал бы тебя беспокоить по пустякам. Я выезжаю.

— Да что стряслось-то?

— В конце концов, кто тебе дороже: друг детства или какая-то там жена?

— Жена, — засмеялась трубка.

— Я понимаю твой смех. Ставь чайник.

Матвей отключился сам. Быстро влез в брюки, вскрыл новую пачку сигарет, подмигнул себе в зеркало и открыл замок двери. И тут его пробило. Во второй раз за сегодняшний странный вечер. Он остановился в нерешительности, балансируя на пороге. Не выходя на площадку и не возвращаясь. А вдруг… Но Кира же не поэт. Он замечательный, одаренный компьютерщик… Его все знают именно в таком амплуа… И не возникнет у него соблазна это амплуа менять. Пока… Пока созданный им шифр не сделает для него доступной любую поэзию. Матвей захлопнул дверь и вернулся в прихожую. Позвонил.

— Извини, старик. Отбой.

— Ну ты, бл…, даешь. Что, крыша поехала?

— Я перезвоню. Спите спокойно.

Матвей отключился, прошел в комнату и в очередной раз бухнулся на диван. Нужно успокоиться. Не делать таких резких движений, когда на карту может быть поставлено все. Нужно спокойно все обдумать. Чтобы потом не кусать локти.

Что же имел в виду журнал, загадывая такую загадку. Прикол, конечно. Шутка. А вдруг не шутка. Ведь ответа никуда отправлять не надо. А Пушкин, это давно известно, действительно может свести с ума. Может быть, это уже закодированный шифр. Для таких, как я, лохов. Но только я не лох. За дела особой важности у меня даже есть правительственные награды. И вам от меня просто так не отвертеться. Опасность тут одна: скорее всего, авторы «этой шутки» тоже додумались до шифра. Но по каким-то причинам, может быть, по какой-то недостающей мысли, детали, не знают, как его создать. Или у них нет человека, способного это сделать. В таком случае — это крик о помощи. В редакции журналов пишут и по собственной инициативе. Народ у нас прост и доверчив. Значит, сейчас они соберут отклики и выйдут на кого нужно. В мутной воде почтовых отправлений редакция выловит свою золотую рыбку. А если не выйдут, тогда повторят что-нибудь подобное. Если только додумались.

Кто автор загадки? Матвей вновь развернул журнал. Ага, нет автора. Ну правильно, это же рубрика такая — «Внимание, конкурс!». Тут и не должно быть автора. Стоп, а на последней странице? Есть. Иван Подкопаев. Знаток женских сердец. Не знаю такого. Никогда не слышал. Но имя поэтическое. Может быть, тоже поэт-соискатель. Искатель формулы гениальности. И популярности. Нужно позвонить этому Ивану и поблагодарить за отличную шутку. Где тут выходные данные? И послушать, что ответит. Прямо так и сказать, представиться как положено: Союз писателей, поэт Матвей Онегин, хотел бы поговорить о вашей оригинальной статье. Тонко перевести вопрос на шутку… и послушать, как отреагирует. Нельзя говорить, что поэт, лучше — литературовед. Тогда можно пожурить за обезображенные пушкинские строчки.

И взять тон знающего проблему. И расположить к себе. Рассказать, как считали количество «о» и «е» в Пушкине. Как на этом защищали целые диссертации, получали ученые звания, хорошие прибавки к зарплате. Как пытались вскрывать пушкинский стиль. И не вскрыли. А ваш журнал простому народу предложил расшифровать Пушкина. Стоп! О шифре это уже мое. В загадке вопрос стоял об известном поэте и его известном стихотворении. И все. Даа, тут надо осторожно. Не ляпнуть лишнего. Сейчас идеи крадут только так.

Ну хорошо, расположу я этого Ивана Всезнающего к себе, — дальше что? Как то есть, что? Дальше попытаться выяснить его собственное понимание вопроса. Так он тебе и открылся. Нет, похоже, это тупиковый путь. Только излишнее подозрение вызовешь. Начнут звонить в союз, искать. Поймут, что литературовед на самом деле никакой не литературовед, а тоже стихами балуется. Журналисты народ ушлый, пронырливый, некоторые похлеще следователей. Потом под своим именем и не опубликуешься, когда алгоритм уже будет создан. Сразу почуют неладное… Елки-палки, я дурак.

Матвей хлопнул себя по лбу и сел. Какой же я дурень. Нужно звонить не Киру, а сначала Кате. Она филолог, но главное — она всю жизнь больна Пушкиным. И меня она… Хотя это не имеет отношения к делу. С другой стороны, как знать, как знать, может быть, как раз и имеет. По крайней мере она меня не пошлет. С первого раза, как Кир. Правильно… потому что я не буду звонить ей в час ночи. Значит, спокойно ждем утра. Она, наверное, опять вспомнит «руку на бедре, выше колена». Я написал так, потому что под платьем тоже бедро, но мне нужно было, чтобы рука лежала не под платьем, а на бедре чуть выше колена, до края платья. Что тут не понятного?

Ладно, проехали, до утра спим. Матвей нажал кнопку пульта. Спим, спим! Если сможем. Экран телевизора вспыхнул и тут же потух. Нет, сейчас не правильно отвлекаться на какую-нибудь телевизионную пошлость. Лучше все обдумать. Все равно вряд ли усну. И начать с главного — чего это я так разволновался. В принципе с чего. Тут все просто — впервые пришла идея, способная вытолкнуть из униформы цвета хаки в рубаху с бантом… а дальше и в элиту общества. Почему? Да потому что известный поэт в России — это круто. Это просто супер. И если стать им…

Матвей разделся, разобрал диван и «лег нормально». И тут же начал ворочаться. Он всегда ворочался, когда в голове сидело что-то важное. С правого бока на левый, потом на живот, потом на спину… и опять на правый. Еще жара эта. Но что удивительно — внутренние размышления как будто бы снизили градус жары. Тело все равно липло к простыне, но внимание на этом, как, например, вчера, он не акцентировал. Сегодня сон долго не брал по другой причине. Только часам к трем он все-таки начал засыпать. И тут же вздрогнул, проснулся. За окном шумел пылесос. Он полз по проезжей части и сосал пыль. Или делал вид, что сосал. Такая технология ночной уборки улиц невозможна. Для мирно спящих или желающих заснуть горожан это слишком шумная технология. Зачем тогда властью принят закон о тишине в ночное время? Чтобы тут же его и нарушить. Пылесос сосал пыль под самым окном так громко и с таким высоким свистом, что Матвей поежился. Минут через пятнадцать он возвратится под окно по противоположной стороне улицы. Делать попытку заснуть до этого не имеет смысла.

А зачем мне, собственно, Катя? Она же не сможет создать программу? Она про нее ничего и не узнает. Катя по-женски, по-филологически и благодаря блестящему знанию Пушкина сможет навести на мысль. Подсказать путь создания алгоритма.

Пылесос повторно вернулся под окно и скоро завернул за угол. Его свистящий звук растворился в тишине питерской, уже не белой, но еще и не черной ночи. Все-таки трудно признаваться самому себе, в собственной несостоятельности. Но раз не могу обойтись без шифра… Признаться Матвей не успел — зазвонил телефон.

— Алло?

— Слушай, ты чего хотел-то? — Это был Кира.

— Да так, спи.

— Не спится теперь. Ты же постарался, сбил сон. Давай рассказывай.

— Что по телефону рассказывать? — Матвей задумался на мгновение. — Ленка рядом?

— Да нет! Я на кухне, курю. Вообще, по пояс высунулся из окна. Так что тебя никто не подслушает. Закат-то какой фиолетовый! Или это уже рассвет? Ты видишь? Тьфу ты, я и забыл, что у тебя окна в окна. Ну дак чего?

— Кира, вот если взять шахматный компьютер. Он как действует?

— Ты что, решил шахматистом заделаться?

— А вот без этого можно?

— Ну хорошо, хорошо… Извини, я вижу — ты там весь на нервах. Как действует? Очень просто — перебирает в своей электронной памяти тысячи вариантов ходов, выбирает один. Самый лучший.

— По какому критерию?

— Ход должен быть самым выигрышным, самым перспективным.

— И как он это понимает?

— Проанализировав все возможные варианты ходов, и своих и противника, варианты развития позиции?

— Все?

— Все.

— На основании чего?

— Предшествующего опыта.

— Но ведь шахматная мысль развивается, как и любая другая. Он может придумать абсолютно новую партию.

— Может.

— И выиграть у чемпиона мира?

— Все зависит от интеллекта машины и программы.

— Так, это уже ближе.

— Да что, блин ближе-то?

— Кира, не сердись. Я приеду и все объясню.

— Давай сейчас.

— Нет, не сейчас, завтра.

— Так мы с утра на дачу.

— Ну, значит, — Матвей обрадовался, — в понедельник.

— Тогда — на работу. Или вечером?

— Лучше на работу. Когда?

— Давай в воскресенье вечером созвонимся.

— Договорились.

Матвей опустил трубку на аппарат. Почему он позвонил? Кира не из тех, кто звонит по ночам. Почему, почему? Почувствовал что-то. Он же не простой программист, тоже со своими тараканами. В интонации моего голоса что-то расслышал. И заинтриговался. Все правильно. Мы же не в советском времени — сейчас всякий успех индивидуален. Кто успел, тот и успешен. Как же я чуть не свалял дурака! Чуть не открылся. Это потому, что на творчество смотрю, смотрел, как на хобби. А теперь… если все получится… И пусть он все выходные думает про шахматы. А он будет думать, уверен. Это называется — запустить дезу, то есть отправить предполагаемого противника по ложному следу… Но к понедельнику он должен быть в готовности номер один. Ему придется алгеброй проверить гармонию. Не проверить — вычислить. Старая задача. Но кто сказал, что не решаемая? Греки все свои храмы строили по золотому сечению. То есть математически. Если найти золотое сечение стиха, то…

Наукой уже доказано, что человек активно работает над вновь поступившей информацией первый день. Ну может еще ночь…На второй день его интерес ослабевает, в суете будничных дел он может только изредка вспоминать о ней. А на третий день, если информация не обновляется или не требует активного действия, она вообще может быть отложена, так сказать, на дальнюю полочку. Мне это, собственно, и требуется… К понедельнику я уже пойму, как подать тему… и легенду соответствующую придумаю.

Матвей представил себя на стадионе, на трибуне стадиона. Но не рок-звездой. Поэтом! И он читает стихи стотысячной аудитории. И все слушают, затаив дыхание, и плавно, в такт строчкам покачивают над головами зажженными свечками или зажигалками. Огоньками. Стихи перемежаются музыкой, не громкой. Какими-то лирическими гитарными проигрышами. Чтобы выступление не было слишком монотонным. Электрическая гитара импровизирует прямо на ходу. Это не рок и не джаз, и тем более не попса — что-то блюзовое, задумчивое… кантри, регги. И настроение на стадионе такое же. Никто не беснуется, не кричит, не улюлюкает. Молодежь пришла на стихи. Невероятно. Потому что стихи гениальные. Их слушают молча и даже не аплодируют по ходу чтения — только в конце. Как можно высокую поэзию перебивать какими-то хлопками рук. Новые рифмы и новые темы действуют психотерапевтически, гипнотизируют. И оборачиваются хорошими деньгами.

Да, деньги… Кира, хоть и друг, но бесплатно работать не будет. Значит, придется брать в долю. А это значит, что он будет знать мой секрет. И в любой момент сможет его обнародовать. Хотя секрет он будет знать так и так… если, конечно, впишется в тему. Стоп! А если писать в соавторстве? Писали же вместе Ильф и Петров. Мы будем Матвей и Кирилл, почти как Кирилл и Мефодий. И тогда любой дотошный журналист докопается до истины, до электронной начинки и растрезвонит об этом по всему свету. Так, может быть, это и неплохо. Хоть и скандальная, но известность. А почему, собственно, скандальная? Мы живем в электронном мире. У Пушкина средством производства было гусиное перо, у нас компьютер. Что тут такого? А то, что стихи пишутся человеческой рукой. Можно даже с орфографическими ошибками. И тогда они живые. И могут тронуть живых людей. Это принцип.

Молодежь на улице, за окном хохотала. Матвей глянул на хронометр. 03-44. Когда же спать-то? И надо было мне в этот журнал залезть. Ведь планы совсем другие были, и думать хотел совсем о другом… Это жена его специально подкинула. Как искушение. Или теща…

Глава II

Кирилл отъехал от дома без пяти минут семь. Повилял по узким улицам, миновал последний городской светофор, КПП и начал разгоняться. Ремонт на Приозерском шоссе был полностью закончен. И не только ремонт дороги. Белым на черном еще не запыленном асфальте глаз резала новая дорожная разметка. И правильно. Негоже на новом, хоть и стареньком, автомобиле по разбитой трассе. Когда стрелка спидометра задрожала около цифры 100, Кирилл повернулся к жене.

— Ну как? Чувствуешь разницу?

— Есть немного. — Елена щелкала семечки.

— Ты хотя бы здесь эту свою заразу не грызла.

— Я же не расплевываю шелуху по сторонам. Видишь, все в пакетик аккуратно собираю.

— Да причем здесь пакетик? Ты ведь с вечерним черным платьем не надеваешь красные кеды.

— Что же теперь из-за этого твоего «мерседеса» отказывать себе в удовольствии?

— Приедем на участок, и грызи. Сколько душе угодно.

— Ладно, уговорил. Действительно зараза. Приставучая. — Елена свернула пакет, обернулась назад и сунула его в карман сумки. — О, черт, я немного все-таки намусорила. Ты говорил, что тут пылесос есть?

— Есть.

— Здорово.

— Ты лучше скажи, как тебе ход?

— Ровный.

— Да что ровный — это понятно. Главное что?

— А что?

— Не трясет совсем. Не чувствуешь? Машина не реагирует на ухабы.

— Почему?

— Потому что тяжелее больше чем в два раза.

— Значит, и бензина будет жрать в два раза больше. Надо же такую тяжесть разогнать.

— Не в два раза, меньше.

— Ты рад?

— Не то слово. Мечта жизни. А цвет какой красивый. — Кирилл еще поддал газку и перестроился. Теперь по крайней левой он летел под сто сорок. Как в Европе.

— Слушай, а что это твой Матвей так поздно звонил вчера?

— Шут его знает. Наверное, какое-нибудь озарение пришло. У литераторов это часто бывает. Потом утром просыпаются и ничего не помнят. Кому звонили, о чем речь, как из прострации вываливаются.

— И у Матвея так? Он же военный. Тем более на такой службе… Должен уметь держать ситуацию под контролем.

— Матвей, конечно, литератор не профессиональный… но бывает и у него.

— А, по-моему, он посредственный поэт. Какой-то кухонный, неинтересный, как сейчас говорят — невкусный. Но, однако, в Союз писателей приняли. Даже удивительно.

— Может, проплатил? Но нельзя сказать, что совсем бездарный. Просто не гений.

— Ишь ты, куда загнул. Один гений рождается раз в сто лет.

— Я Матвея знаю сто лет… Если его не признают за гения или хотя бы талантом, если не напишут об этом в газетах, он бросит всю свою кухонную поэзию к чертовой матери. И вообще может спиться потихоньку.

— Ну, это ты загнул… Спиться. Матвей серьезный человек. Я скорее поверю в то, что, если у него не получится со стихами, он уйдет в какую-нибудь другую область.

— Неужели ему своей работы не хватает? — Кирилл притормаживал перед развилкой. — Почему он такой общественно зависимый?

— Такой же, как и ты.

— Я? Я вообще стихов не пишу.

— Ты — в своем. Вот что тебе надо от этих японцев? Что ты лезешь?

— Ничего не надо.

— Так чего ты тогда лезешь?

— Понять хочу.

— Что-о понять? Кирилл, у тебя свой, отлаженный бизнес. Стабильный доход. Наконец-то! Ты получаешь всякие там премии, дипломы. Что тебе еще надо? Быть впереди планеты всей?

— Правильнее сказать — быть первым среди равных.

— Безумие.

— Может быть, но иначе не интересно… Слушай, Матвей все свои книжечки клепает, а в журналах его каких-нибудь не начали печатать? Варя ничего тебе не говорила? Она-то уж со своими связями в медиа-пространстве могла бы мужа подсадить. Повыше…

— Его и без Варькиной помощи печатают. Как члена Союза — обязаны. Но печатают как-то действительно низко. Для общероссийских журналов типа «Нового мира» или хотя бы «Юности» он слишком зауряден. В питерских «Неве», «Звезде» можно, но зачем, — их все равно читают полтора человека. Для новых модных глянцевых журналов — у Матвея не тот стиль. Поэтому печатают какие-то малотиражные журнальчики, альманахи, иногда газеты. В общем, ничего примечательного.

— И прикинь, он пишет уже десять лет, то есть тот срок, когда уже можно понять: продолжать дальше или завязывать.

— В принципе, да. Но искусство — вещь сложная. Может не писаться, не писаться, вдруг бац! И поперло.

— И что тогда? — Кирилл вновь прибавил скорость и открыл окно.

— Тогда? — Елена задумалась. — Или пан, или пропал. Воля случая. Смотря кто в тот момент рядом, смотря к кому попадет творение. Если написалось что-то стоящее, а рядом какой-нибудь литератор-завистник, облеченный властью или положением в обществе, он сделает все, чтобы тебя загасить. Особенно они любят обвинить в дилетантизме, в непрофессионализме, в незнании законов жанра. И под эту лавочку свести на нет молодое дарование. А то можно и в литературные негры попасть. Сейчас даже за средние бабки от собственного имени отказываются. Работает несколько человек, выдают в месяц по детективному роману, а сливки снимает один. Хозяин бренда. Это, так сказать, худший вариант… Если же попасть на одержимого поэзией мецената, который влюбится в первые же твои строчки — тогда успех обеспечен. Тогда тиражи, интервью, поэтические вечера и прочее.

— А если ни того, ни другого?

— Ты же знаешь, в современном мире мало создать объект. Его нужно еще продвинуть… Если ни того, ни другого, то получаются серенькие Матвеи. Какой-нибудь журнальчик опубликует, выдадут автору сто авторских экземпляров. На презентации, если, конечно, народ придет, — чтобы пришел, нужно шампанское, бутерброды, чтобы еще и подкрепиться, — все похлопают и на следующий день спокойно забудут.

— Н-да. — Встречный «гольц» мигнул подфарниками, и Кирилл начал притормаживать. — Какой же выход? Конкретно у Матвея?

— Стать поэтом-песенником. Но для этого нужно иметь хороший музыкальный слух.

— Лен, какие сейчас песни: ля, ля, ля — три рубля. Очнись. Это лет десять назад еще писали какие-то тексты. А сейчас… — Кирилл хмыкнул.

— Между прочим, «три рубля» тоже нужно грамотно положить на музыку. Если не хочешь оказаться в полном отстое. Ты не прав. Слов, конечно, сейчас используют меньше, но зато с большей нагрузкой.

— Ладно, ладно. Я не спорю.

Кирилл умолк. Что же у него стряслось? Какое такое озарение? Два звонка среди ночи. Не один — два. Второй почти на срыве. И вдруг — полный назад. Похоже, он забежал впереди паровоза. Он точно знал, что я ему нужен, но не уяснил сам для себя, в какой именно роли. Шахматы какие-то приплел. Увел от вопроса. Но предлагал сегодня встретиться, в выходной.

— Лен, Матвей что, сейчас на дачу не ездит?

— А он смешно ездит, — жена засмеялась, — в шахматном порядке.

— Как это?

— Через раз. На даче бабка со Светкой. В один выходной Матвей приедет, в другой Варя. Иногда вместе, но чаще врозь… А свободные выходные они используют как творческие дни. Варька ведь тоже пишет, хоть и не стихи. Вообще, мне кажется, Матвей забросил бы свою службу, если бы мог жить литературой. Но поэзия денег не приносит, пока во всяком случае. Поэтому приходится служить на нелюбимой службе. А стихи при этом писать по вечерам, на выходных. Вот они и придумали себе две пары выходных в месяц — под творчество.

— Не любимой! Знаешь, как он восхищался, когда училище закончил. Глаза прямо горели. А на свои новенькие лейтенантские погоны как смотрел! Как будто они генеральские. Это ж его мечта была… с детства. К тому же семейная традиция.

— Ну и что, что горели. Горели, да перегорели. В училище он поступал еще в Советском Союзе. И защищать готовился Союз, а не другую страну. И присягу, или что там у них, давал на верность эС-Сэ-Сэ-Р. А все эти реформы, мне кажется, его обкатали. И новые рыночные отношения — совсем не его поле.

— А вдруг мы его плохо знаем. Он ведь скрытный по натуре. А люди меняются.

— Ты же говоришь, что знаешь Матвея сто лет.

— Ну и что, что говорю. С человеком можно всю жизнь прожить и так и не узнать, что у него там на уме.

— Можно. — В салоне стало тихо.

Значит, сегодня и завтра творческие дни. Интересно, как все это происходит. Стихи, рифмы. Мне, чтобы что-нибудь создать, нужно определенное состояние. Настрой. Определенное стечение обстоя-тельств, наличие всех необходимых исходных данных. И других факторов. А что нужно поэту? Или считающему себя поэтом?

Протекторы мягко зашуршали по гальке. Резину Кирилл поставил абсолютно новую.

Глава III

До Матвея дважды, в девять и в десять, донеслось, как пикнула трубка, но ни в тот, ни в другой раз он не проснулся. Слишком поздно заснул. Во второй раз он услышал, как метут мостовую, и, прежде чем вновь отключиться, успел подумать: за окном XXI век, третье тысячелетие, а тротуар скребут той же самой метелкой, что и во времена Александра Сергеевича. Может быть и для тротуаров придумать пылесосы, только не такие шумные.

Примерно в пол-одиннадцатого крепкий сон как будто отступил, но липкая дрема еще господствовала над сознанием. Вообще-то, Матвей любил такие состояния и никогда не спешил из них выходить. В этой дреме он иногда находил очень даже приличные строчки. Ум не вполне адекватно реагировал на происходящее кругом и рождал какой-то бред. На первый взгляд. Но при внимательном рассмотрении этот бред мог оказаться настоящей жемчужиной.

На пик трубки в одиннадцать часов он проснулся окончательно. И только теперь понял, что наволочка подушки абсолютно мокрая. Это не холодный пот вследствие кошмарных снов, это результат довлеющей и днем и ночью июльской жары. В этот год Матвей к ней опять не приготовился. Покупка и установка кондиционера была запланирована давным-давно, но вот все что-то не складывалось. То деньги, то промышленные альпинисты, то новые сплит-системы. В этом году тоже не сложилось.

Он встал и включил огромный вентилятор. Прохладные струи, обтекая тело, быстро высушили лопатки и шею. Матвей не уходил из потока воздуха, пока кожа на предплечьях не превратилась в гусиную. А вот после воздушной ванны можно и размяться. Своими распахнутыми в стороны подлокотниками любимый тренажер как будто звал к себе. Матвей добавил по гирьке с каждой стороны и устроился в кресле, плотно прижав выпрямленную спину и затылок к кожаной спинке. Качался около сорока минут. Может быть, и много для выходного дня, но мышцы сами требовали нагрузки. Он и дал ее. Тренажер сразу после покупки стал непременным атрибутом каждого утра. Традицией. Наполовину увлечением, наполовину необходимостью. Для исполнения служебных обязанностей требовалось послушное и крепкое тело.

Завтрак — чашка кофе, сэндвич и никаких каш. На последнем глотке Матвей хлопнул себя руками по бедрам: ну что, звоним Кате? Вчерашнее наваждение не прошло. Звоним! Занято. Через десять минут тоже. И через пятнадцать. Обычный бабский треп. А что еще делать незамужней, слишком умной, средней красоты женщине в жаркое июльское утро? Говорить по телефону с подругой. Или с другом, которого нет. Наконец, трубка ответила.

— Катюша, ты дома?

— Дома.

— Тогда, привет! Это Матвей.

— Я узнала, узнала. Привет.

— Как ты смотришь на то, чтобы нам увидеться?

— Сегодня?

— Да.

— Неожиданно… И когда же?

— Да прямо сейчас.

— Еще более неожиданно. А что так срочно?

— Просто я свободен и не вижу причин откладывать приятное дело в долгий ящик.

— И где же мы встретимся?

— Да хоть у тебя.

— Это уже третья неожиданность.

— Бог любит троицу.

— Приезжай, но у меня не прибрано. Как раз сегодня собиралась устроить парко-хозяйственный день. Как в армии, в субботу.

— А… мы гулять пойдем.

— В наш парк.

— А, хотя бы.

— Приезжай. У тебя, наверное, какой-нибудь важный разговор, я угадала? Что-нибудь следственное… или поэтическое. И без моей филологической помощи тебе не обойтись. Я угадала? Ты ведь ничего не делаешь просто так.

— Приеду, отвечу.

— Ладно. Я пока успею окрошку на обед покрошить.

— Договорились. С меня квас.

Машина в ремонте, на станции… значит, придется на общест-венном. А что я ее не забрал? Так не собирался же никуда ехать, вот и не забрал. Ну да, правильно… Матвей намочил волосы под душем и уложил их перед зеркалом.

Дома у Кати Матвей был лишь однажды. Часто встречался с ней на работе, в университете, по делам. А дома был гостем на дне рождения, лет пятнадцать тому назад. Давненько… поэтому, выйдя из метро, он долго озирался по сторонам, ориентируясь в совсем незнакомом месте. Введенный после 1991 года рынок до неузнаваемости изменил весь город, но особенно территории у станций метрополитена в спальных районах. Всю жизнь прожив в старой родительской квартире в центре Питера, Матвей не мог представить себя живущим в каком-нибудь блочном доме, в спальном районе. И районы то эти, с какими-то одинаковыми, безобразными домами он не воспринимал вообще. И название «спальный район» — что это? Район для спанья. Тем более непонятно, как может интеллектуалка Катя жить в такой бесчеловечной, безвкусной среде. Может быть, сила привычки? Или она самосохраняется тем, что шагая на работу или домой, смотрит не на окружающую архитектуру, а себе под ноги, на треснутый асфальт.

Матвей постепенно привык к этой неуютной, дискомфортной среде и, наконец, что-то припомнил. Как он шел в тот единственный раз. Кажется, мимо вот этого девятиэтажного дома, далее через сквер в сторону кинотеатра, а за ним во двор. Киоск, в котором Матвей купил квас, располагался на солнечной стороне улицы, бутылка стояла в витрине под самым солнцем. Она была не просто теплой — горячей, обжигала ладонь. В аккурат — к холодной окрошке. Интересно, с холодильником у Катерины все в порядке?

За кинотеатром он свернул налево, пересек двор, образованный обшарпанными хрущевками, и остановился у Катиного дома. Здесь сориентировался на удивление быстро. Вот ее парадная, а вот окно на третьем этаже. А на балконе тогда курили. И плевались вниз черешневыми косточками. Сейчас на нем сушился ярко-красный сарафан. А почему бы ему не сушиться? Матвей улыбнулся и вошел в дом.

Нос с горбинкой, узенькие, какие-то девичьи плечи, широкие, даже слишком, бедра. Черные волосы в короткой стрижке, в стиле восьмидесятых. И не очень развитая грудь. Может быть, поэтому и не замужем. Странно, она почти не меняется с годами: не дурнеет и не хорошеет, как законсервированная. И логичная… под стать мне. Без всяких там муси-пуси. Есть факты, есть вещественные доказательства, есть показания свидетелей. Более для объективного моделирования ситуации ничего не нужно. А идеи, домыслы, предположения, мечты, иллюзии к делу не пришьешь. Об этом можно только в версиях… Или в стихах, смотря о чем идеи.

Когда открылась дверь, Матвея опять поразили эти серые глаза. Не красотой, по этому показателю они были как всё у Кати. Каким-то глубоко запрятанным в их глубине умом. Возникало впечатление, что она думает глазами. Смотрит в одну точку и рассекает объект изучения до основания. И ум довершить работу бежит уже по этому лучу зрения, в точке упора растекается по материи или по тексту, выхватывает нужное и обратным ходом течет в голову. Катя посмотрела глаза в глаза, и Матвей стушевался. Как будто потерял часть уверенности в себе и даже цель непонятного визита.

— Это тебе. — Он протянул букет ромашек. — А это нам, только в холодильник надо.

— Квас выручил лучше, чем цветы. Матвей отвел взгляд и вернул себе уверенность.

В квартире было невероятно душно, теплее, чем у Матвея. И комната, и кухня на солнечную сторону. А блочный дом, как картонный — нагревается в пять минут… И никакой вентиляции. Решетки-то на каналах есть, а вот с тягой, видно, совсем швах.

— Может быть, сразу на волю? — Матвей махнул головой в сторону парка. Откуда он узнал, в какой стороне парк? Тоже вспомнил?

— Спускайся, покури пока. Я сейчас.

— Договорились. — Матвей развернулся и по военному вышел на лестницу.

На улице действительно закурил, хоть и не очень хотелось… и присел на скамеечку под липкой. Катя вышла так быстро, что сигарету пришлось выбросить не докуренной даже до половины. Обошлась без марафета, понятно. В общем-то, правильно. Кто я ей? Не друг, не жених, так, одноклассник. А может, на такой жаре косметика в принципе не рекомендована.

— Идем. Что это у тебя?

— Это? Предмет разговора.

— С каких это пор ты читаешь глянцевые журналы?

— Со вчерашнего вечера.

— Как интересно! Ну и каковы впечатления? Там что, твои стихи?

— Пока нет.

— Будут?

— Ты очень торопишься.

— Просто хочется побыстрее узнать действительную причину столь неожиданного появления старого друга. Не ради окрошки же ты приехал.

К Катерине никаких подходов и заходов издалека делать не нужно, поэтому Матвей сразу открыл нужную страницу.

— Вот почитай.

— Что это? — серые глаза забегали по строчкам объявления. Неожиданно лицо женщины посерело, а между бровей пролегла глубокая борозда. — Какой дурак так исковеркал Пушкина?

— Ты уверена, что это Пушкин?

— Ну, а кто? Пушкин, конечно. Я помню чудное мгновенье…

— Как ты смогла так быстро это определить?

— Матвей, — Катя посмотрела так пристально, что Матвей готов был взять свои слова обратно.

— Да не расстраивайся ты так, это же шутка.

Они перешли через дорогу и оказались в парке. Полуденный зной раскалил сковородку неба до такого градуса, что солнце на ней из золотисто-желтого превратилось в огненно-белое. И воздух местами поджарился — стал коричневым. И деревья тоже почернели. Или просто воспринимались черными.

— Хороша шутка.

— А мне нравится твоя реакция. Это почти ответ на мой вопрос. Те же или почти те же значения передаются другими словами. И все… Но восприятие текста меняется почти на обратное... Нормальный Пушкин восхищает, исковерканный — вызывает отвращение. Почему?

— Ты же поэт. Тебе это должно быть яснее ясного. Я всего лишь филолог.

— Я знаю, что изменилось, но хочу услышать твое мнение.

— Мое мнение? Я тебе так… образно отвечу. Пересади душу и сердце юной красавицы в тело старого уродливого горбуна — получишь тот же эффект.

— Значит, для восприятия красоты и гармонии важны не значения и не идеи слов, а их звуковые и буквенные обозначения.

— Где?

— Как где? В стихотворении, в поэзии.

— Ты странный. Ты же не можешь сочинять стихи без слов, рифмовать только значения. В поэзии важны и значения со всеми своими нюансами, и слова, передающие эти нюансы.

— А в восприятии стихотворения не поэтом?

— Тоже.

— Но почему эта исковерканная гармония, — Матвей постучал пальцем по обложке журнала, — мгновенно вышибла тебя из равновесия?

— Я считаю такое отношение к стихам кощунством. Подобным занимались коммунисты после семнадцатого года, когда сметали до основания веками наработанную культуру. Когда, я извиняюсь, ср… в ценнейшие эрмитажные вазы после так называемого штурма Зимнего дворца. Но коммунисты — это дикие и необразованные безумцы, только это их и может в какой-то мере оправдать. Даже не оправдать — снизить уровень спроса с них, что ли… Но журнал-то создают люди продвинутые, редакторы, журналисты, люди пишущие. Они-то не должны разрушать. Они должны созидать. А они оригинальничают, гонятся за дешевыми эффектами, заигрывают с молодежью. И тем самым развращают… Продажные проститутки.

— Ну тебя понесло… Подожди, я же не об этом хотел… Совсем сбила с мысли. Ты что такая возбужденная, жара действует? — Несколько метров Матвей шел молча. — Почему одна и та же идея стихотворения, обозначенная разными словами, так по-разному воздействует на восприятие этого стихотворения? С филологической точки зрения.

— Я тебе отвечу с футбольной. Ты же болельщик, значит, поймешь… Почему настоящий мастер принимает передачу, филигранно обрабатывает мяч и забивает гол красавец прямо в девятку? А неумеха в той же точке поля ту же передачу запарывает и отдает мяч сопернику. Почему?

— Это ты сейчас об одаренности, таланте, гениальности и прочем?

— Это не прочее — это самое главное. Похожие по значению слова не идентичны, полученные из них словосочетания не равноценны, впечатления не одинаковы. Да что тут говорить, по-моему, все ясно, мы занимаемся ерундой. Если ты ради этого приехал — потерял время… Только талантливый человек способен облечь словами свою мысль так, что она становится живой. И, естественно, гармоничной, как все живое. И, естественно, меня, тоже живую, способной задеть за живое. Пушкин — настоящий ас приема и передачи слов. И их оформления в законченные живые конструкции. Поэтому его стихи так и воздействуют.

— И научиться такому приему и передаче, конечно, невозможно?

— Повторяя, копируя, приблизиться можно. Зачем молодые живо-писцы идут в музей и копируют старых мастеров? Но только приблизиться и никогда не воплотиться в мастера. К тому же ты ведь не стремишься стать Пушкиным-два, или, как сейчас говорят, Пушкиным-плюс?

— Речь вообще не обо мне, о принципе.

— Природу гениальности не вскрыть.

— А смоделировать?

— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь создать электронного, компь-ютерного Пушкина и клепать вирши за своей подписью?

Матвея прошибло. Ну до чего же умная баба. Просто читает мысли на расстоянии. Или это я что-то неосторожное ляпнул? Как-то надо вывернуться. Увести разговор в сторону. Иначе точно расколет. О, глазами насквозь сечет.

— Катюша, давай только этот разговор исключительно конфиден-циальный. Никому, договорились?

— Хорошо.

— Понимаешь, я до вчерашнего вечера просто писал стихи и все. Мне это нравилось, я получал моральное и творческое удовлет-ворение. Как я писал? Да как писалось. Я никогда не задумывался всерьез об употребляемых в стихах словах, об их порядке во фразе. Но прочитал вот это, и как заклинило. Никакого компьютерного Пушкина я создавать не собираюсь. Я просто хочу понять... Ведь если смоделировать этот пушкинский алгоритм стихосложения и передачи нюансов мысли, то…

— Можно писать, как он?

— В целом, да.

— И тебе слава поэта покою не дает. Зачем писать, как он? Прошло уже почти двести лет. Язык уже другой, все изменилось. Скопируй Рубенса, — все узнают, что ты классный копировальщик Рубенса. Но славы его у тебя все равно не будет. И потом, чтобы писать, как Пушкин, нужно, по крайней мере, прочитать все, что им прочитано, пережить все, что им пережито, всякие там его влюбленности, открытия, огорчения, нужно общаться с людьми, с которыми он общался. Нет, это не реально.

— Я не говорю — как! Я говорю в его духе. Никто не собирается никого копировать. Вопрос в другом, он даже ближе к математике.

— Хочешь рассчитать гениальность.

— Ты как-то все выпрямляешь.

— Я просто реагирую на твои реплики.

— Значит, я не правильно формулирую.

— Формулируй правильно.

Не могу же я признаться в том, что расшифрован. Вот смеху-то будет. А про компьютерного Пушкина вообще обхохочешься. Как тогда быть? Зачем я приехал? А хрен его знает зачем? Нет, неверно, — к чертовой умнице не знаешь, с какой стороны подойти, — я приехал за информацией. Нужно собрать определенный объем информации... Из разных источников. И в ней может оказаться ключ к решению основного вопроса. Но может и не оказаться. Тогда действительно все напрасно. Надо посадить Катьку на её любимого конька.

— Пока я формулирую, скажи мне о Пушкине.

— Что?

— Что, на твой взгляд, в нем самое главное?

— В человеке или в поэте?

— Ты разделяешь?

— А как же.

— Тогда — сначала в человеке.

— То, что в тридцать шесть лет он был совершенно не таким, как в шестнадцать, а общество продолжало воспринимать его по-старому. Он не мог выйти и сказать: я изменился, я другой, я был плохим, но зато теперь стал хорошим. Он пытался в стихах выразить эту перемену и смог это сделать… Но сложившееся общественное мнение — это бетон.

— И что?

— То, что Пушкин помудрел, и стихи его помудрели, но читателям продолжал нравиться образ беззаботного молодого поэта-повесы, этакого баловня судьбы, везунчика, одаренного свыше. И поэтому его взрослая мудрость не воспринималась всерьез. От этого — душевное неустройство и прочие проблемы. Нельзя писать и тем более обнародовать дурацких несерьезных стихов, стихов на потребу дня, потому что они могут свести на нет стихи серьезные, глубокие и выстраданные. Поглотить, затмить их.

А вот это уже ошибка, Матвей обрадовался. Несерьезные, легкие стихи, наоборот, привлекают внимание сначала к самому поэту и вторым номером — к его глубоким стихам. Пушкин был гениальным пиарщиком своего творчества. Все его выходки и скандалы — это математически рассчитанные ходы. И они все срабатывали. Сначала народ обсуждал их, а затем вспоминал о стихах. Но спорить мы сейчас не будем.

— И ты можешь привести убедительный пример?

— Конечно.

— Я слушаю.

— Да, пожалуйста! В девятнадцатом году Пушкин пишет «Веселый пир», стихотворение напечатано в «Мнемозине».

Я люблю вечерний пир,

Где веселье председатель,

А свобода, мой кумир,

За столом законодатель,

Где до утра слово пей!

Заглушает крики песен,

Где просторен круг гостей,

А кружок бутылок тесен.

А 22 июня 1836 года появится «Отцы пустынники и жены непорочны», переложение великопостной молитвы Святого Ефрема Сирина. Помнишь его или почитать?

— Прочитай, напомни.

— Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Все чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! Дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Разве это не убедительно? От «Я люблю вечерний пир, где веселье председатель…» до «Дух праздности унылой… и празднословия не дай душе моей…», от «слова пей…» и до «смирения, терпения, любви…»? Между первым и вторым путь Пушкина — христианского подвижника, на котором он как человек изменился до неузнаваемости. Но светскому обществу скучны всякие там молитвы о целомудрии, ему ближе Пушкин-балагур. Оно его таким, до конца его дней, и видит. В этом главная проблема Пушкина, как человека.

— Почему ты держишь в памяти именно эти стихи?

— Я всего Пушкина знаю наизусть.

— Всего? — Матвей остановился изумленный, он хорошо знал о Катькином увлечении, но чтобы в такой степени… — Но зачем?

— Я с ним живу, разговариваю, спорю.

— С духом, что ли?

— С образом.

— Всего — наизусть, ну у тебя и память!

— Да, не жалуюсь.

— Пример убедительный, согласен. Тогда второй вопрос: что в нем главное, как в поэте?

— Боюсь, что ты не поймешь.

— Почему? Как это, я не пойму?

— Ты же, по-моему, неверующий, некрещеный?

— Ну и что? Крещеный.

— То, что ответ на вопрос метафизичен.

— То есть?

— Как бы тебе это сказать — сверхъестественен.

— Приехали, — Матвей осекся и быстро поправился. — Значит, это тем более интересно.

— Ты мне не поверишь и будешь смеяться.

— Ты все же не уходи в сторону от ответа, пожалуйста.

— Какой ты сегодня настырный! Пообещай, что не будешь смеяться и комментировать.

— Обещаю.

— Главное в Пушкине-поэте — это то, что он научился разговаривать с Богом: слышать Его глаголы, Его рифмы… и записывать их.

— Вот так вот?

— Да!

— И ты к этому сама пришла?

— Зачем же? Он сам рассказал.

— Кто, Бог?

— Ты же обещал не иронизировать.

— Да, извини. Так кто рассказал?

— Александр Сергеевич.

— Поразительно. Мистика какая-то. Ты общалась с духом Пушкина? Ты что, ходишь на спиритические сеансы?

— Нет, конечно. Ты не так понял. Он рассказал об этом в своем произведении, в «Египетских ночах», когда назвал себя поэтом Чарским, представляющим в высшем петербургском свете итальянского импровизатора. — Катя задумалась. — Это было вероятнее всего осенью 1835 года в Михайловском.

— И что же тогда произошло?

— Пушкин высказал главную идею, главный итог всех своих творческих поисков в одной фразе: «импровизатор чувствовал приближение Бога!» Дело в том, что в «Египетских ночах» импровизатор — это тоже Пушкин, и он…

— Приближение Бога? — Матвей перебил. — Ты хочешь сказать: Бог диктует, поэт записывает?

— Да!

— Главного недостает.

— Чего?

— Нужно, чтобы этот талантливый Бог был… Существовал.

— Я ведь предупреждала, что ты не поверишь.

— Просто я воспитывался в коммунистической, сугубо атеистической семье. Ты, по-моему, тоже.

— Это беда многих наших современников.

— Катюша, я никогда не наблюдал за тобой такого религиозного фанатизма. Это что-то новенькое.

— Ты хочешь меня обидеть.

— Нет, конечно, извини. И в мыслях не было.

— Тогда, что означает последняя фраза?

— Просто удивительно. Ты стопроцентно, без доли сомнения веришь в сверхъестественное? Давно это?

— После того, как поняла Пушкина.

— Ты, наверное, со мной играешь? Шутишь? — Матвей знал, что у Екатерины совершенно отсутствует чувство юмора.

— Думай, как хочешь.

— Да, я действительно подумаю. Ведь после твоего заявления получается, что, для того чтобы ответить на шутку этого глянцевого журнала, нужно на 180 градусов развернуть свое мировоззрение.

— Для тебя, похоже, именно так.

— Тогда ты меня просто опрокинула.

— Ты, наверное, за этим и приезжал.

Глава IV

— Интересно, что он там сейчас делает?

— Как что? Пишет.

— Наивная.

— Мама, ты опять про любовниц. Не надоело?

— У мужиков в его возрасте только это на уме.

— Ты неисправима. У моего мужа на уме другое. Я тебе уже говорила что. Если бы ты умела писать стихи, ты бы знала, что, для того чтобы их писать, нужно быть в определенном состоянии. Как актеру в образе. Поэта не должен отвлекать гром посуды на кухне.

— И поэтому в разгар лета он не со своей семьей на даче, а в пыльном городе один. Один в квартире! Или, может, не один?

— Да, поэтому! И все, хватит об этом. Покроши лучше лука побольше.

— Светка не любит лук.

— Не будет же она его вылавливать. Съест, как миленькая.

— Я ему не верю.

— А я верю. Он мой муж.

— Глупая. Тебя еще жизнь поучит… Если он такой великий поэт, что же он постоянно без денег? Одноразовые носки штопает, это как?

— Потому что настоящее искусство не продается за деньги. Знаешь, сколько император отдал долгов Пушкина после его убийства? Больше девяноста тысяч. Это по тем временам огромные деньги.

— Нам придется продать квартиру. А может быть, и эту дачу… В придачу.

— Мама!

— Да что, мама, мама? Я как тебя родила, уже тридцать два года мама. А мужик, если он нормальный, должен работать, обеспечивать свою семью, а не таскать деньги из семейного бюджета на издание своих книжек. Их все равно никто не читает.

— Тебе же нравились его стихи.

— Ну и что, что нравились? Для настроения… за праздничным столом они к месту. А в обычной жизни — так… пыль на полке собирать. Вот он оба выходных в городе, а здесь все стоит. Дрова под дождем, траву так и не докосил полностью, под яблонями совсем заросло. Вот посмотри, как люди живут. — Галина Ивановна в сердцах бросила нож на стол, вышла на крыльцо и кивнула на соседний участок. — Грядочки ровненькие, все кусты подкормлены, дорожки подсыпаны. А мы, как дождь, — грязь месим.

— И у нас все будет в порядке, — донеслось с веранды.

— У нас в таком порядке никогда не будет. А я умру — так вообще все зарастет… Свекровь тоже перестала ездить. Правильно, потому что здесь работать нужно, спину гнуть. А в них — белая кровь.

— Только не забывай, пожалуйста, что и здесь — на даче, и в городе — в квартире мы на территории моего мужа…

— Да что ты говоришь! Я когда свой дом продала, вернее, наш с тобой дом, все деньги вложила в семью. Поэтому это такая же моя территория, как и твоего мужа. — Глаза Галины Ивановны увлажнились. — Тебе бы только мать родную предавать.

Варя вышла на крыльцо тоже:

— Мама, ну что ты за человек. Я не то имела в виду… Не юридическую сторону вопроса, а то, что весь уклад на этих территориях уже сложился до нас.

— Знаю я, что ты имела в виду. Что мешаю я вам со своими советами и требованиями. Неужели не понятно? Мне все понятно. — Галина Ивановна высморкалась. — Светка, я тебе сказала, брось этот шланг. Сколько уже электричества без толку сожгла. Я сейчас крапивы сорву.

— Почему это без толку?

— Так, — вклинилась Варя, — колодец не скважина, из него нельзя качать воду непрерывно… я тебе уже объясняла это.

— Я забыла.

— Ну так не забывай!

— Ну и пожалуйста. — Светлана бросила шланг, подошла к колодцу и выключила насос. — Хочешь как лучше, помочь, и никакой благодарности. С папой на даче в сто раз лучше. С ним почему-то вода никогда не кончается… И электричества ему не жалко.

— Потому что он распустил тебя до невозможности.

— Скоро там обед?

— Все готово, мой руки.

— Я их полдня мыла.

— И не отговаривайся на каждое слово, марш к умывальнику.

Препирание поколений продолжилось и за обеденным столом.

— Опять с луком.

— С зеленым луком. В котором больше всего витаминов.

— Пахнет от любого. Разит на три метра.

— А тебе что, целоваться? Так рано еще. Все равно будешь до вечера на раскладушке книжку читать.

— Это мое дело — целоваться или читать.

— Знаешь что, внученька, не хочешь — не ешь. Можешь хоть с голоду помирать, невелика потеря будет.

— А папа так бы никогда не сказал. И пельменный суп у него в сто раз вкуснее этого вашего — вонючего.

— Потому что кроме пельменного супа он ничего другого не может… А слово «вонючий» в отношении к еде не смей применять. Вонять может в туалете, на мусорной куче, а не за обеденным столом! Понятно?

— Да ты, бабуля, просто завидуешь. От папы я никогда не слышу: то не делай, здесь не стой. Душная ты, бабушка. Сама ничего не понимаешь, а других жизни учишь.

— Зато твой папа много понимает. Вот прямо сейчас ходит по квартире и все понимает, понимает.

Разговор прервался и больше, до конца обеда, так и не возобновился. Галина Ивановна отказалась от чая, спустилась с крыльца и завернула в тенек, на северную сторону дома. Охая, опустилась на скамейку. Из широкого кармана розового передника извлекла мобильный телефон. Набрала номер.

— Алле?

— Потаповна! Это я, Галя.

— Алле, говорите…

— Это я, Галя.

— Алле, вас не слышно…

— Да я это. Трубку-то к уху прижми как следует.

— Алле, алле?

— Тьфу ты. Что за черт. Потаповна, ты меня слышишь?

— Алле. Перезвоните, я вас не слышу.

— Ну что это за связь, твою мать… Половая. — Галина Ивановна выключила трубку и, кряхтя, встала. — Безголовые, ничего толком не умеют сделать. — Она прошла через калитку и повернула направо. — Снова на горку ползти. Вот мученье. — Оглянулась на небо. — Ведь ни облачка, ни тем более туч низких, что же сигнал-то не проходит? От жары, что ли, такое?

Когда нестарая еще женщина взошла на пригорок, взору ее представилась совсем нехорошая, по ее понятиям, картина. Прямо перед ней, посреди дороги две собаки занимались… Галина Ивановна даже мысленно произносить это слово не желала. Между тем кобель, как и все кобели в самый горячий момент этого действа, уже содрогался. А сучка, обжигаемая горячей энергией, жалобно, но с явным удовольствием, поскуливала. Везде одно и то же. Во всем мире одно и то же. Ну что ты будешь делать. Не мир, а какой-то сплошной, откровенный, даже для маленьких детей, огромный публичный дом.

Галина Ивановна начала набирать номер, но не смогла закончить — сбросила цифры. Она негодовала. Ее трясло и просто распирало от презрения к этому животному инстинкту. Самому низкому из всех. Какая там любовь — одно удовольствие. Простое удовольствие плоти — и вся любовь. Наслаждение.

Она вспомнила, как это случилось в первый раз с ней самой. Еще до замужества. И ради этого, после, она могла трястись через весь город в трамвае. Ночью, то есть вечером… Одна, чтобы никто ничего не узнал. В холодном, промерзшем до самых колес вагоне. Трястись от холода, чтобы… Это ведь, как выпить коньяку. Когда после мороза по всему телу вдруг ударит горячая волна. А в первые мгновения от крепости напитка перехватывает дыхание. И все тело дрожит мелкой дрожью. И хочется еще и еще.

Пыл неприятия к собачкам несколько упал, и Галина Ивановна развернулась к ним лицом. А их уже и след простыл. Она поискала глазами в ближайших кустах, затем в перспективе. Животные исчезли, как будто навсегда. Галя успокоилась и поправила прическу.

По отношению к искренним и простым человеческим чувствам, к человеческой доброте, тем более к так называемой любви, Галина Ивановна к закату жизни стала совершенной нигилисткой. Не верила ни во что хорошее. Как будто его в ее жизни не было совсем. Внешний мир здорово прошелся по ее душе и сердцу. В период взросления она была обморожена бесчеловечным сталинским режимом, при котором единственным способом выживания была ложь. Врать, приспосабливаться, доносить на ближнего — и только так можно чего-то добиться. Конечно, доносов комсомолка Галя не писала, но на собраниях всегда голосовала «за». Даже если вопрос затрагивал ненавистных ей людей.

Вторым обстоятельством, расставившим последние точки над i в ее характере, была измена первого мужа. В то время Варьке было полтора года. После этой измены доверие к людям, как таковое, испарилось полностью. Во второй раз она выходила замуж исключительно по расчету. Но вышла опять неудачно. Через год мужа парализовало, и целых четыре года до его смерти ей пришлось подставлять судно под неподвижного человека и обслуживать его. Кормить с ложки, везде подтирать.

Естественно, свой отрицательный жизненный опыт она стремилась передать своей дочери и даже внучке. И внушала им совсем уж нехорошие мысли. Относительно всех мужчин вообще. При этом часто жаловалась на здоровье, без конца требовала к себе внимания, пачками пила таблетки от всего и при полном отсутствии воображения, конечно же, ничего хорошего в этом мире для себя уже не видела.

Единственным удовольствием, еще более или менее сохраняющим интерес к жизни, была еда. Галина Ивановна вкусно готовила и любила поесть. И выпить. Но и здесь при новых рыночных законах ее часто подстерегали разочарования и неприятности. То купит просроченную сметану, то переперченные пельмени, то слишком сладкий сок. Как могла, Галина Ивановна боролась с рынком, высказывала свои претензии продавцам и кассирам, но чувствовала, что эти новые порядки ей не опрокинуть. И все больше рассчитывала на садовый участок, который, чтобы он хорошо плодоносил, нужно долго и упорно обрабатывать, удобрять и перекапывать. Но сил-то почти не осталось, активно работать на земле Галя могла лишь до обеда. А зять занимается неизвестно чем. И неизвестно с кем. От осознания последнего обстоятельства портился аппетит, и едва ли не до нуля падал боевой дух. Галина крепилась. Но все чаще и чаще смирялась со своей неудачной долей, ощущала себя великой страдалицей и неоправданно обиженной жизнью мученицей. На горке она повторила попытку созвониться с городом. На этот раз успешно.

— Алле?

— Потаповна?

— Ну что, теперь слышно?

— Да. Очень хорошо. Как ты там?

— Да так. Печень болит, позвоночник, коленка левая стреляет, иногда сердечко прижмет. А так нормально. Я лекарств целый пакет набрала, ими и спасаюсь, пока все не съем, отсюда не съеду. Ты — то как?

— Тоже спасаюсь. Сейчас пока лето, народу в поликлинике немного, на массаж бегаю.

— Эротический?

— Ха-ха-ха. А что, мой массажист очень даже ничего. Молодой человек, высокий, брови черные.

— Вот видишь, как тебе фартит. Лови момент. Но давай о деле.

— Слушаю тебя. — Подруга на другом конце линии собралась. Даже голос стал другим — серьезным.

— Ты мово зятя сегодня видела?

— А как же.

— Рассказывай.

— В 11-42 вышел из парадного, закурил, поздоровался с соседом и пошел в сторону метро.

— Одет в чем был? В джинсах или в брюках?

— В брюках. Светлых. И белой рубашке. И он никак подстригся. Волосы короткие, ежиком, как будто из-под душа. И ботинки светлые.

— Понятно. Значит, до одиннадцати дрых. Потом зашевелился… Но не в гараж пошел. Если бы в гараж, был бы в джинсах.… Так, ладно, в руках что было?

— Да, кажись ничего. А, нет, постой-ка… Журнальчик вроде какой или газетка, в трубочку свернутая.

— Название не разглядела?

— Да куда ж его разглядеть? Говорю же — в трубочке.

— Что еще?

— Да все. Обратно не приходил пока, может, по магазинам ходит.

— С журнальчиком! По бабам он ходит, а моей дурочке голову дурит.

— Да что ты. А с виду вроде и не скажешь.

— Я тебе говорю. Я все молчала, молчала, думала — что из семьи сор выносить. А теперь надоело. Теперь мы его выведем на чистую воду. Вчера вечером когда пришел?

— Вчерась в 22-10. Тоже в брюках был. С барсеточкой такой. Пришел один, без никого.

— В такой час, значит, с работы.

— Куда же это он сегодня намылился?

— Короче, Потаповна, у тебя глаз зоркий. Я тебе вечером перезвоню, мне всю информацию доложишь. Когда придет, с кем, с чем. Ты поняла? А то — стихи он пишет. Ты в его походке утром что-нибудь этакое, поэтическое, усмотрела? Нет. Вот я и говорю.

— Галя, ты сегодня прямо как заведенная. Случилось что ли чего?

— Случилось, знаешь, когда? Когда дочку замуж отдала. За вруна и изменника. Но мы его расколем.

— Да, да, да. Это дело правильное. Будь спокойна. Я все сделаю. Я даже могу до метро прогуляться, посмотреть. Если он завтра опять соберется. Может, у него там прямо и встреча. А? Как ты думаешь?

— Это вряд ли. Да и хвоста за собой он не допустит. Ты там смотри, не проколись. Он же опытный ходок, по работе своей опытный. Но посмотреть бы не мешало. Если цветы, к примеру, купит, значит точно к девке.

— От ты, Пинкертонша Ивановна.

— Тебя бы горе коснулось, и ты такой была бы. Ладно, конец связи. У меня тут аккумулятор садится.

— Ну пока, пока. Звони.

У своей калитки Галину Ивановну встречала Варя.

— Мама, ты где была?

— Да сходила приятельницу проведать.

— Ничего не сказала. Мы волнуемся. Чай остыл… Светик опять купаться убежала.

— Вот глюкоза, ну я ей сейчас дам.

Галина Ивановна, не заходя во двор, решительно зашагала в сторону пожарного водоема.

Глава V

Катя с Матвеем вышли на берег почти полностью заросшего зеленой ряской и тиной пруда. Тоненькая полоска песка символизировала пляж. По ней носились, брызгаясь и хохоча, несколько здоровых лбов. Две девушки смеялись над их проделками, развалившись на травке пологого откоса. Молодые люди с гиканьем плюхнулись в зеленую воду. Тут же выбрались, ругаясь и соскребая с тела налипшие водоросли и ряску.

— Купаться-то здесь нельзя.

— Местным можно.

— Сколько же у нас в городе дебилов и дебилок. Ты посмотри на эти рожи.

— Матвей!

— Да что Матвей! Ты послушай их разговор. Мы тут с тобой о стихах, а эти…

— Что мне слушать. Я их разговоры и так знаю.

— Правильно, потому что повторяют друг за другом, как попки. Что в телевизоре услышат, то и хватают. Своих мозгов совсем нет.

— Слушай, ты разве не для таких пишешь? — Катя отводила спутника от пруда.

— Для таких? Ты с ума сошла. Это ж метать бисер перед свиньями. Никогда такими своих читателей не представлял. И не хочу.

— А какими?

— Образованными, интеллигентными, умеющими себя держать. С которыми интересно общаться. Как с тобой, например.

— Не подлизывайся. И подумай на досуге о том, что ты только что сделал. Ты осудил людей и себя поставил выше них. Это в высшей степени невежественно. Не хочешь метать бисер, — не метай. Но молча не метай. Пройди мимо, думая о своем, а то сучки в глазах других можешь заметить, а бревно в своем…

— Ты прямо как Иисус Христос… Вернее, нет, как безгрешная Дева Мария! Наставляешь. Ты действительно здорово изменилась в последнее время. Я тебя такой раньше не знал.

— А просто тема нашего разговора заставляет быть такой. — Катя сорвала высокую травинку, очистила стебелек и прикусила его бледную зелень. — Я хочу, чтобы ты меня понял. Могу привести еще одно свидетельство о Пушкине.

— Чье?

— Самого Пушкина.

— Приведи.

— Ты «Пророка» помнишь?

— Я лучше «Царя Никиту» запомнил, с его сорока дочерьми…

Ты не плачь и не тужи…

Ты им только покажи!

— Это не настоящий Пушкин.

— Кто-то его рукой водил… и мозгами.

— Я тебе после объясню, зачем он «Царя Никиту» написал. А настоящий вот:

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей…

Здесь даже два свидетельства. Первое — о взывающем к поэту гласе Бога, который, — это важно, — он слышит. Второе — об исполнении, как бы заполнении поэта волею Бога, с вытеснением его собственной человеческой воли. Зачем? Для служения Богу.

Кому? Совсем Катька заучилась. В религию вдарилась. Говорит не как ученый филолог, кандидат наук, а как христианский проповедник. И все к каким-то голосам сводит… которые якобы поэт слышит.

— Катюша, я вот, когда стихи пишу, никаких голосов не слышу. Пишу строчку за строчкой, потом правлю — ищу более подходящие слова, рифмы. И все своим умом. Понимаешь? Стихи сам поэт пишет. А не Бог или черт там какой-нибудь его рукой водит.

— А Пушкин слышал. И даже, не страшась насмешек и издевательств, которых и так в его жизни было предостаточно, откровенно признавался в этом. А вот его — действительно не слышали. Не хотели слышать. Александр Сергеевич всем все объяснил: Духовной жаждою томим, — что такое духовная жажда? это жажда духа Бога, энергии Бога, слов Бога, — В пустыне мрачной… — то есть в обществе глупых, пустых, невнимательных к жизни людей, — я влачился, И шестикрылый серафим на перепутье мне явился.

— Когда человек не находит понимания у людей, он обращается к сверхъестественному! Слышали мы об этом, слышали. И о том, что все сверхъестественное придумано самим человеком, тоже слышали.

— Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой…

— Крови-то сколько!

— И он мне грудь рассек мечом

И сердце трепетное вынул

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул…

— И ты, конечно, веришь, что так все и было с Пушкиным? Что это не плод поэтической фантазии?

— Матвей, ты приехал ко мне поговорить о Пушкине. Задал вопрос о применяемых в стихотворении словах. О воздействии стиха. Я тебе излагаю свое понимание. Ты хочешь спорить? Я не хочу. Какие еще ко мне вопросы?

— А никаких. Я все понял. Беру твою версию на вооружение. Как версию. Можем просто погулять.

— Жалко, что ты мне не веришь.

— Кто тебе такое сказал? Только получается, что Александр Сергеевич вроде как и не человек вовсе. То с шестикрылым серафимом общается, то с бесами, то с демоном. Дух какой-то, честное слово.

— Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно посещать меня.

Ты это имеешь в виду? Но только это разные вещи. Посещать, искушая, и… передать поэту четкое поручение Бога, подготовив перед тем все его естество, к возможности его исполнения. Ты разве не чувствуешь? А то, что Пушкин общался с разными сверхъестественными сущностями, так в этом ничего удивительного нет. И Христос был искушаем, сам знаешь кем. И каждый человек общается. И ты, и я. Просто кто-то это может делать сознательно, акцентируя на этом внимание, а кто-то опосредованно, как бы вскользь, не замечая сверхъестественного.

Так, приехали. Пора поворачивать к дому. А то в этом пекле мозги действительно потекут.

Если бы они вернулись позже, квас пришлось бы разбивать молотком. К счастью, до этого не дошло. После раскаленной улицы холодная, леденящая зубы, небо, гортань и даже пищевод окрошка была как нельзя кстати. Но окрошкой Катя не ограничилась. На столе появилась бутылка настоящего «Martell», рюмочки, еще какая-то закуска. Матвей налил.

— За встречу!

Коньяк пришелся тоже кстати, потому что серьезные разговоры вести сегодня уже не хотелось. Матвей выпил еще и еще. И здорово размягчился. Даже захотелось томно полежать в прохладной ванне. В чужой квартире. Катя в духоте тоже немножко поплыла. Но во время взяла себя в руки и притащила настольный вентилятор. Теплые струи заскользили по лицам и заставили волноваться занавески за телевизором. Матвей откинулся в кресле и почти задремал. Приятная спокойная нега растекалась по всему телу. Единственное, что раздражало, — липкий пот под коленками. Дома он бы просто стянул с себя брюки, надел бы шорты или вообще остался бы в одних трусах. Но он не дома.

Взгляд скользнул по белой блузке Кати. Нет, ничего не получится. А почему, собственно, не получится? Чему там учил незабвенный Штирлиц? Запоминается последнее? А если попробовать? Не так уж много хороших мужчин было в жизни этой взрослой девочки. А может, их вообще не было. В комнате зависла какая-то гнетущая тишина. Сам с собой о чем-то разговаривал только старенький вентилятор. Катя неловко встала и пошла к своему письменному столу.

— А хочешь, я тебе свои стихи почитаю?

Наглый взгляд Матвея уперся в белую, контрастно проступающую сквозь ткань блузки, застежку лифчика. Вот он — момент. Матвей встал, быстро подошел сзади и, обхватив женщину двумя руками, поймал в ладони ее маленькие горячие груди. Все произошло настолько стремительно, что Матвей даже растерялся. Что дальше? Опрокидывать на диван и расстегивать пуговицы? Или развернуть и начать с поцелуев? Или одну руку на бедро, значительно выше колена? Не растерялась Катя. Она вынырнула из некрепких объятий и развернулась.

— Друг мой, ты переигрываешь. — Катя щелкнула Матвея по носу. — Я уважаю твою жену. — Она вернулась к столу. — Значит, как я понимаю, мои стихи тебя не интересуют.

Ни хрена себе. Не покраснела, не смутилась и даже не взбрыкнула. Вот это выдержка, вот это самообладание. Обойдя хозяйку стороной, посрамленный и отвергнутый гость опустился в свое кресло. Через силу посмотрел в глаза.

— Мне просто вспомнилось, как мы целовались тогда в стройотряде. Я с юридического, ты с филологического.

— К счастью, это было до вашей с Варей свадьбы. Я права?

— Конечно, как всегда. — Матвей почувствовал себя загнанным в угол во второй раз. В парке его загнали как поэта, дома как человека. Стало неуютно, и даже вентилятор, смешно дарящий приятную прохладу, стал раздражать. Концовка встречи старых знакомых смазывалась. — Ладно, извини, — он глянул на часы, — пора мне.

— А чай? — формально поинтересовалась Катя.

— Не в такую жару… За версию еще раз спасибо. Я позвоню.

Если бы Катерина хотя бы намекнула, приоткрыла бы какую-нибудь щелочку — женщина всегда сначала говорит нет, но затем соглашается… Но, увы, она вышла в прихожую вслед за Матвеем, чтобы просто закрыть дверь.

Медленно шагая к метро по теневой стороне улицы, Матвей по профессиональной привычке подводил итог встречи. Он ни на йоту не приблизился к задуманному алгоритму — ни с какой стороны. Версия Кати разворачивала мысль на 180 градусов, поскольку согласно этой гипотезе подбор слов и их расстановка в стихотворении осуществлялась не самим поэтом. На кой хрен я вообще приперся к этой старой деве? Матвей хлопнул себя по лбу и остановился. В добавление ко всему я еще и журнал у нее забыл. Улика, вещественное доказательство. Или его отсутствие. Он топтался в нерешительности на месте, не зная, что делать. Возвращаться совершенно не хотелось.

На удачу, у подземного перехода к станции метро он обнаружил газетный развал. Подошел и облегченно вздохнул. Вот она, уже надоевшая глянцевая обложка. Что же, придется потратить еще 62 рубля. За удовольствия надо платить. Так устроен этот жестокий мир.

Глава VI

Около пяти, в начале шестого, уже дома, Матвей почувствовал, что голоден. Окрошка все же не еда, так, похлебка для утоления жажды. Еще, наверное, коньяк сжег некие энергетические запасы. И что самое неприятное — голод пришел с головной болью. Пока не очень сильной, но Матвей знал себя. Если сейчас не предпринять никаких мер — к вечеру головой не пошевелить. Причина мигрени понятна — расширившиеся под действием алкоголя три часа назад сосуды теперь начинали сужаться. Обычное действие организма. И есть несколько вариантов спасения. Еще выпить, таблетки, собственноручный массаж висков, затылка, темени — всей головы, контрастный душ или хорошо поесть… обязательно что-нибудь мясное и часок поспать. Матвей выбрал последнее.

Но приготовленного мяса не было. Матвей нашел в морозилке несколько смерзшихся антрекотов, прямо в полиэтиленовом пакете сунул их под горячую воду — разморозить и поставил сковородку на огонь. Когда мясной дух заполонил всю квартиру, а антрекоты хорошо подрумянились, он нашинковал овощного салата и тут же наелся. Даже переел, но всего приготовленного в один присест осилить не смог. Все оставил на столе, ушел в комнату. Поймал что-то мурлыкающий музыкальный канал и, настроив негромкий звук, отключился.

Проснулся около восьми и понял, что полночи теперь заснуть точно не сможет. Понял также, что голова не прошла и стала еще тяжелее. Странно, обычно мясная пища что-то с ней делала. Матвей принял две таблетки и ушел в душ. Стоял там под струями долго, пока не замерз. Летом параметры горячей воды совсем не такие, как зимой. В голове полегчало, но остатки боли еще шевелились. Последнее, самое проверенное средство — крепкий, крепкий чай сегодня не подвел. К программе «Время», которую Матвей по старой армейской привычке всегда смотрел, он был «как огурчик». А после программы вообще захотелось, наконец-то, поработать. Хотя бы для того, чтобы было чем отчитаться перед женой за проведенные в городе выходные.

И тут Матвей отчетливо понял, что весь вечер находится под присмотром. Чувствовать слежку — это тоже профессиональный навык. Ну, теща, преклоняюсь перед вашим маниакальным упорством в желании уличить меня в супружеской неверности и во всех остальных грехах тяжких. Ведь та, одна из вездесущих дворовых бабушек, с которой я столкнулся во дворе, — ваш агент. Как же я сразу не догадался. Она же и столкнулась специально, совсем неестественно, чтобы принюхаться — запах женских духов искала. Вот пройдоха. А я еще, дурачок, подумал, что ей места мало, прется под ноги. Ну мать твою жизнь. Ну теща. Вот у кого учиться сыскному делу. Нет рядом человека, а дух ее витает. Каким же тут божественным духом преисполнишься, если все пространство тещей занято? Да! Не ожидал от вас. Но если уж вы так со мной, — Матвей скинул ноги с дивана, — то и я с вами ответно точно так же.

Какое-то мальчишеское озорство проснулось во взрослом мужчине, когда он устраивал свой спектакль.

Наверняка эта бабулька из дома напротив, у вас же все продумано. Значит, будет за окошками смотреть. Уже смотрит. Очень хорошо. Матвей задернул штору в своем углу у письменного стола. Переставил лампу на подлокотник дивана и развернул ее в сторону окна. Затем с помощью скотча закрепил на спинке кресла Светкин игрушечный мячик, бросил на него какую-то тряпку — это волосы. У занавески установил вентилятор. Включил одновременно и лампу, и вентилятор. Под напором воздуха занавеска заколыхалась, как сегодня днем у Кати. Тень от широкой спинки кресла с мячиком очень напомнила человеческую. Она двигалась. Вот и отлично! Только учтите дамочки-старушки, мой спектакль будет идти до самого утра, и без антракта. Запасайтесь терпением, уважаемые.

Довольный проделкой Матвей вернулся на диван. В такой сюрреалистической обстановке, конечно, ни о каком творчестве не могло быть и речи. Приходилось признать, что суббота потеряна бездарно. Часов до трех ночи Матвей гонял каналы по экрану. В три часа, не зажигая света, из комнаты дочери, через занавески он долго и внимательно осматривал окна соседнего дома. Конечно же, заметил периодически появляющуюся в одном из них женскую фигуру в белой ночной рубашке. И блики оптики тоже.

Глава VII

— Ну как?

— Галочка, все нормально. В смысле, все, как ты предполагала. Вернулся в 16-37. Слегка выпимши. А под воротником черный волос. Сантиметров примерно 22-23. С тем же журнальчиком под мышкой.

— Какой волос? Ты что там, бредишь? Как ты могла волос из окна разглядеть?

— Да, я специально на двор вышла. Покалякать с соседками. И на скамейке у вашего подъезда устроилась. А как зять твой появился, пошла ему навстречу прогулочным шагом. И так рассчитала, чтобы когда он Васькин автобус обходить будет, прямо перед ним оказаться. Там лужа такая… И оказалась. И что ты думаешь. Он как дохнет на меня французским коньяком, я даже закачалась… и чуть не в грудь ему тыркнулась. Вот тут-то волос и углядела. Прямой, женский, черный, совсем не Варькин. У дочки твоей — белые вьющиеся. Вот такие дела.

— Ну Потаповна, ты зверь. Ты не знаешь, что ты для меня сделала. Как же теперь его с этим волосом прижать? Хоть в город езжай.

— Так приедь. Дело-то серьезное.

— Одна, в такую позднину. А дочке что скажу? А вдруг он этот волосок уже заметил и стряхнул. Надо было тебе сразу со свидетелями протокольчик составить.

— Ты чего говоришь-то?

— Шучу, шучу! Начальника своего вспомнила… как он попался. Ладно, Потаповна, я все поняла. Спасибо тебе за все, с меня тоже коньяк французский… Ты завтра, а может, еще и сегодня, поглядывай за окошком. Вдруг чего интересного выглядишь. Очень уж твои окна, относительно наших, удобно сидят. Я бы тоже попоглядывала.

— Вот и приезжай. Мы тут и картишки раскинем, и чайком я тебя побалую. Мне внук какого-то чаю заморского принес, с ананасом. Совместим приятное с полезным… Я только за то, чтобы подлеца на чистую воду вывести. И наблюдательный пункт тебе предоставлю без арендной платы. Скажи дочке, что в душ хочешь, и приезжай.

— Какой душ, у нас по субботам баня. Только что вывалились. Волосы вот еще мокрые.

— Тогда не знаю, подруга. Думай сама, ты же умнее меня в этих делах.

— Ладно, если надумаю чего — перезвоню. А у тебя бинокль есть?

— Спрашиваешь. Морской двенадцатикратный… И ложусь я поздно, сегодня тем более концерт из Витебска.

Глава VIII

Воскресным утром Матвей первым делом разобрал шутейные декорации. Письменный стол ему был нужен для работы. Порывшись в своих бумагах, он нашел старое стихотворение про осень. Перечитал. Еще и еще. Даже вслух.

Снова осень дождливой слезою

Размывает дорожную хлябь…

И взамен краткосрочному зною

Небо холодом веет опять.

«Слезою — размывает хлябь» и «взамен зною — веет» — это действия. Все остальные слова в строфе — красочный убор этих действий. Их наряды. Кто? — осень, какую? — дорожную, какому? — краткосрочному, что? — небо, чем? — холодом. И наряды эти, как надоевшие одежды, можно взять и поменять. К примеру:

Снова дождик осенней слезою

Размывает распутицы хлябь…

После летнего, душного зноя

Тучи холодом сеют опять.

Веет, сеют, действие тоже поменялось. Ну и Бог с ним. Главное! Слова поменялись, но основная суть строфы — нет. Кто-то скажет, что даже лучше стало. «Небо» на «тучи», «веет» на «сеют», «дорожную» на «распутицы», «осень» на «дождик». Вывод: при сохранении стихотворного размера текста слова как таковые могут не влиять на его смысловую наполненность. Но как только мы отходим от рифмованной записи, суть идеи растворяется. В том числе и под новыми словами. Она, эта суть, конечно, не исчезает полностью, но размывается, делается трудноуловимой, требует большего напряжения ума, чтобы быть понятой. Значит, рифма — это цемент сути. И дело не в тех или иных применяемых поэтом словах — дело в наличии рифмы. И ритма, и, собственно, всех других компонентов стихотворения. Не сбиться бы с мысли.

Стишок ребенку легче, чем прозу, запомнить почему? Потому что рифма сама наводит на мысль и на нужное слово. В то время как в прозаическом тексте такой наводки нет. В прозе слова предложения могут повернуть и влево и вправо. Начиная читать предложение, я не знаю, чем оно закончится. Про стихотворение я тоже не знаю, но благодаря рифме могу предположить. Мой ум, постигая стихотворный текст, по похожим окончаниям слов ищет сами эти слова. Стихотворение как бы провоцирует ум на поиск, и если оно хорошо написано, уму от него не оторваться. Стихотворение течет, как ручей. Строчка за строчкой. Глаза сами скачут все ниже и ниже, прочитывая эти строчки. И даже делается очень приятно, когда в конце строфы ты находишь то, что искал.

Но почему не над любым стихотворением женщины плачут? Что заставляет восхищаться Пушкиным? Какие такие таинственные струны он своими рифмами подергивает? Что делает? Подергивает? А что, душа — это арфа. Поэт — композитор и музыкант. И пальцы поэта-музыканта — это рифмы. И когда поэт гениален… А не это ли ключ?

Матвей встал и заходил по комнате.

Перед концертом — настройка инструмента. Перед писанием стихов — такая же настройка. Чего? Ума, души, воображения. Для этого мне и нужны творческие дни, чтобы настроиться. Что использует настройщик? Камертон. Зачем? Чтобы услышать правильный звук. А поэту точно также нужно услышать правильное слово. Как из миллиона слов выбрать правильное? Правильные все слова, неправильным может быть их сочетание. Ну вот же он — выход. Вот подсказка Кире. Программа должна уметь отличить правильное сочетание от неправильного. Так же как верный ход в шахматах. Так, так, так. Матвей ходил по комнате, потирая руки. Кажется, что-то сдвинулось. Что-то потекло. Я что-то даже без Киры уже нашел. Дальше, дальше. Что есть «правильное»? Правда! Ложь или вранье — не правильны. Значит, если поэт словами врет, его стихотворение не звучит.

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки великая Русь…

Сплошное вранье! И не нерушимый, и не свободных, и не навеки, и не сплотила. Поэтому строчки прокатываются по душе и не задевают. Не заставляют звучать в унисон душе поэта. Почему Катька считает, что я плохой поэт? Я же все понимаю. Из-за того что в Бога не верю, как она. Ведь для нее вера — это «правильное», а неверие — нет.

А для Киры нет ничего правильнее компьютера. И в мире сейчас нет людей, за исключением уставших от жизни пенсионеров, не работающих с компьютерами. И, так или иначе, не разделяющих Кирову веру. Значит, если нам удастся с программой, эти компьютерно-подкованные люди воспримут получаемые с ее помощью стихи как правильные… Работаем дальше. Электронную рок-музыку современники Пушкина восприняли бы как вой волков. А мои современники от нее торчат. Люди изменились, вкусы изменились, понятия и пристрастия тоже. И вполне логично, что для современного потребителя нужны современные электронные стихи. Я себя как будто убеждаю. Но это факт. И это значит, что я на верном пути.

Матвей упал в кресло и вытянул ноги. Пора бы, наверное, и позавтракать. Одиннадцать часов. Процесс думанья, производства мысли всегда отнимал у него уйму сил. И душевных, и физических. В процессе чтения производится обратная работа. Чтение подпитывает. Если, конечно, прочитанное не вызывает интенсивный процесс думанья для понимания сути прочитанного. Матвей даже мог объяснить, почему в войну голодные люди читают стихи. Для восстановления сил. Не хлебом, так словом. Но сейчас хотелось хлеба с маслом и с сыром. Плюс яичницу с ветчиной, плюс крепкого кофе.

Матвей посчитал, что сегодня он уже заработал себе на завтрак.

Глава IX

— Всю ночь работал! И все утро. До одиннадцати часов.

— Не может быть. Это не в его стиле.

— Галя, я тебе говорю. Сидел за столом и писал. Всю ночь свет горел, часов в семь утра только погас. А сейчас на кухне. Похоже, чай пьет.

— Потаповна, точно всю ночь?

— Я тебе говорю. Приезжала бы сама, если не веришь.

— Да ты знаешь, подумала: из-за какого-то непутевого зятя ломать выходные с дочерью и любимой внучкой — слишком много чести. Я Варьке расскажу про волос. Найдет, пусть сама разбирается.

— Смотри, твое дело.

— Но ты тоже смотри в оба. Наблюдения не снимать. Я вечером еще позвоню.

Галина Ивановна обернулась на велосипедный звонок.

— Здравствуйте, а я к вам! — Молочница из соседней деревни задорно улыбалась.

— Потаповна, конец связи, пока, нам тут молоко привезли. — Трубка погасла. — Здравствуй, Мария, что-то сегодня поздновато. Мы уже и позавтракали. И даже кофе попили… без молока!

— Мужа в командировку собирала.

— Да ну? Что, фермеры тоже по командировкам?

— Бывает. — Молодая женщина соскочила с велосипеда и теперь с горки вела его рядом с собой.

— Маша, я тебя что хочу спросить. — Галина Ивановна даже удивилась внезапно пришедшей в голову идее. — Ты ведь здесь каждое воскресенье?

— Да.

— А в другие дни?

— По другим садоводствам. Каждый день в своем месте. Люди уже привыкли, ждут.

— Понятно. И ездишь ты с утра и примерно до обеда?

— Когда как. Когда и к одиннадцати все развезу.

— Понятно. А телефон у тебя есть?

— Сотовый?

— Да, трубка. — Галина Ивановна повертела своей.

— Есть, конечно. У кого сейчас нет?

— А стихи ты любишь?

— Да когда же их читать-то? При таком хозяйстве. Муж вон поехал, еще двух телочек привезет.

— Расширяетесь, значит?

— Да, тьфу-тьфу-тьфу. — Мария сплюнула через плечо. — Пока все ладно.

— А если тебе кто-то стихи почитает? Хорошие?

— Тогда можно.

— А если — сам поэт, который их написал? И книжку с автографом подарит?

— Что это за вопросы у вас сегодня?

— Ты понимаешь, у меня зять стихоплет, то есть стихи пишет.

— Здорово!

— Когда здорово, когда не очень. И с читателями у него… сама понимаешь — того. Кому сейчас стихи нужны?

— Как кому — всем.

— О, вижу — тебе нужны. Вот ты бы и послушала.

— Можно. А когда?

— Смотри, как мы с тобой сговорились. Тогда вот что. В следующее воскресенье он тут будет, я его подготовлю заранее. Скажу, мол, узнали в районе про твой талант, хотят послушать. А ты, значит, как свои бутыли развезешь, к нам возвертайся. А зятя я попрошу, чтобы он самые свои проникновенные стихи подготовил. Про любовь. Любишь про любовь?

— Конечно. — Молочница по-простому улыбнулась и даже чуть порозовела. — Кто ж про это не любит?

— Если тебе понравится, может, он потом в вашей деревне какой-нибудь поэтический вечер проведет… Моего зятя, между прочим, даже в Союз писателей приняли. Не просто так он стишки поскребывает.

— Ну хорошо. Я зайду.

— Вот и договорились…Варяя! — Галина Ивановна громко крикнула через калитку. — Кошелек неси.

Варя в купальнике выбежала на дорогу, расплатилась за молоко и убежала с белой бутылкой обратно в дом. Галина Ивановна проводила румяную молочницу взглядом. Я же тебя, неверного, все равно поймаю. Сама тебе ловушку вырою. Яму, как для волков… А таких щук только так и ловить — на живца.

Часа через полтора пообедали, и Галина Ивановна расслабилась. Пища всегда действовала на нее расслабляюще.

— Налей-ка мне еще полчашечки. Вкусный чай, с мятой. Я если после обеда чаю не напьюсь, как не обедала.

— А я больше компот люблю. — Варя налила полчашки.

— Так вот я что хочу сказать. — Галина Ивановна хлебала чай из блюдца. — Мужчины в возрасте твоего мужа становятся очень нервными. И даже неуправляемыми. Знаешь почему? — объясняю популярно. Молодость их прошла, сил на то да на сё истрачено изрядно, а результата достойного, как правило, нет. Так, по мелочам достиженьица. И от этого они начинают копаться в своей жизни и искать виноватых. И, конечно, причины своих неудач находят не в самих себе, а в своих близких: женах, детях, других членах семьи. Успешных-то — по пальцам пересчитать. Но они есть и вызывают зависть у нестойких… Мужчины, ты знаешь, чаще всего максималисты, это женщины могут довольствоваться малым — чаю с вареньем нам достаточно. — Галина Ивановна подняла свою чашку над головою, как будто произносила заздравный тост. — А мужчинам, особенно творческим, подавай поклонников, признание, деньги. И все в неограниченном количестве. И если до сорока лет мужчина не реализовался, он может устроить из жизни близких ему людей настоящий кошмар.

— Мама, ты для чего это все говоришь?

— Не перебивай. Он может все порушить, все разломать, со всеми поругаться. Все, что выстраивалось годами, для него в таком неудовлетворенном состоянии может потерять всякий смысл.

— Это ты к чему?

— Скорее, к кому? В том числе и к твоему мужу. Я делюсь с тобой своим выстраданным жизненным опытом.

— Отрицательным.

— Почему отрицательным. У меня есть ты, Светка, дача, квартира, машина… жалко, что она часто ломается.

— А муж ушел.

— Ты матери соль на рану особенно не сыпь. Я и сама знаю, что ушел. Потому и хочу, чтобы с тобой ничего подобного не случилось.

— И что же по твоей теории я должна делать?

— Просто в этот сложный период быть более внимательной. Не требовать многого, помогать в творчестве.

— В творчестве! Сказала тоже, я ведь не могу за Матвея писать стихи.

— Зато ты можешь их распространять.

— Спасибо. У меня своя работа.

— Ты не поняла. Я же не говорю — работать распространителем никому не нужных стихов.

— А как? — Варя так невнимательно слушала, что даже не заметила маминой оговорки.

— Да вот, к примеру… Машка, наша молочница, откуда-то прознала, что Матюша поэт. Теперь хочет его послушать. И книжку с автографом получить. На следующих выходных специально зайдет.

— Так давай ей книжку подарим, я попрошу Матвея ее подписать. Стихи лучше воспринимаются глазами, чем ушами.

— Ты не понимаешь. Книжка-то ушла из рук — и нет ее. Может, ее и читать никто не будет, так взяли, чтобы не обижать. А тут живое общение, живой отклик. И книжку тоже подарим. Муж твой подарит. Короче говоря, ты подготовь его к воскресенью. Скажи, мол, так и так, интересуются люди, молва идет.

— Ладно, попробую. — Варя засмеялась. — Прямо-таки молва?

— Ну какая разница, что ты к словам цепляешься. Для поэта важно — что востребован он. Любим читателями. Как поэт… Да и еще… пока не забыла, у Матюши, по-моему, белая рубашка совсем износилась. Воротник совсем истрепался и не отстирывается. Купила бы ему подарок — тоже знак внимания.

— Вот рубашку куплю. Даже могу сегодня по пути домой, вечером. Я знаю где.

— Ты прямо с места в карьер. Что за журналистские привычки. Я, может, и перепутала, может, у него голубая истрепалась. Ты сначала удостоверься, что белая, а потом купишь. Неделя длинная. А если купишь белую, пусть он в ней и приезжает. Мне белый цвет тоже нравится. И ему идет.

Галина Ивановна специально повторила слово «белый» несколько раз. Ей нужно было, чтобы оно крепко застряло в мозгу дочери. Может быть, тогда вечером она действительно проверит старую белую рубашку на предмет истертости воротника. И обнаружит там еще кое— что. Мужчины в подпитии и когда одни дома не очень-то внимательны к своей одежде. Но об этом вслух Галя, конечно, говорить не стала.

Варвара одновременно и понимала и не понимала свою мать. Конечно, она помнила, как они жили на копейки маминой зарплаты после ее развода с папой. И появление в семье нового человека, отчима, восприняла как объективную необходимость. Когда он заболел, Варя жила одной своей учебой. Хотелось встать на ноги, самостоятельности, независимости. Хотелось начать свою, более счастливую, чем мамина, семейную жизнь. Предательство отца она так и не простила, но считала его частным, единичным случаем и не распространяла на всех остальных мужчин. И себя в роли брошенной жены ни до замужества, ни после него никогда не представляла.

Выдерживать мамино, часто не явное, давление помогало искреннее чувство к мужу и какое-то детски женское любопытство и даже уважение к его по-настоящему мужской, требующей смелости и отваги… и ума! профессии. Стихи, пусть не очень умелые, но зато искренние, тоже немного грели. Ведь среди них было много посвящений ей — жене. Варя даже плакала, когда Матвей читал ей последнее. Смахнув слезы с глаз, обняла его, прижала к себе и крепко, крепко поцеловала в колючие щеки.

Еще Варя где-то вычитала, еще давно, до рождения Светки, что мужчины своих жен бросают чаще всего из-за неправильного поведения самих жен. И поэтому в течение всей совместной жизни принимала мужа таким, какой он есть. Не пилила по любому поводу, не стремилась переделать, не требовала больше денег, или дорогих подарков, или постоянного внимания к себе. Она даже оберегала его покой, когда он занимался самообразованием или творчеством. Делала телевизор потише, уводила дочку в другую комнату или вообще отправлялась с ней погулять. Чтобы не мешать папе думать! И именно эти качества доверчивой и преданной жены все более сплачивали их семейный союз… и все более выводили из себя Галину Ивановну.

Глава X

Вечером Матвею захотелось почитать «Египетские ночи». Почему «Египетские ночи»? Вчерашний разговор запал, что ли, или в качестве ликбеза? Он совсем не помнил, читал ли он когда-нибудь это прозаическое произведение поэта Пушкина. Не помнил он ни поэта Чарского, ни итальянского импровизатора. Вроде бы должен помнить — литератор все-таки… а это Пушкин. Матвей порылся на книжных полках и сразу нашел нужный томик.

«…имел несчастье писать и печатать стихи». Да уж, это несчастье нам знакомо. «Однако ж он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь — так называл он вдохновение, — Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастье. Остальное время он гулял, чинясь и притворяясь и слыша поминутно славный вопрос: не написали ли вы чего-нибудь новенького?» Матвей читал и перечитывал вслух. И восхищался. Как все это точно! И как все это про меня!

«Садитесь где-нибудь и задайте мне тему». Вот оно. Чарский задает тему импровизатору. А я буду задавать тему своей новой компьютерной программе. «Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешней волею…» А вот и внешняя воля. Вот чем увлечена наша Катя. Но если без «внешней воли» не обойтись, для меня это будет воля электронная. Я буду творить под управлением Кириного детища. Матвей рассуждал так, как будто электронная программа была уже создана. В принципе, это характерно для поэтических натур: богатое воображение — один из инструментов творчества.

«Лицо его страшно побледнело, он затрепетал, как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на груди, музыка замолк-ла… Импровизация началась». Жуть какая… Матвей услышал скрежет ключа в замке входной двери. Варя приехала. Откинув книжку в сторону, он понесся в прихожую. Встречать любимую жену.

— Опять с полной сумкой. Я же говорил — не набирай.

— Витаминов тебе привезла. Лук, салат, клубника. И огурцы пошли.

— Как там наш Светик?

— А что ей? На воздухе… И жара ее не берет. А у тебя что новенького, как успехи?

Матвей усмехнулся, не расскажешь ведь жене, чем занимался два дня.

— Да так. Читаю понемногу.

— Читаешь, а я думала, пишешь. Мне никто не звонил?

— И пишу тоже.

— Есть хочу, как не знаю кто. Погрей чего-нибудь, — жена скрылась в ванной, и уже оттуда Матвей услышал: — От мамы тебе привет.

— Спасибо.

На автоответчике Кирилла была только одна запись: «Кира, привет! Это я. Извини, что я взялся тебя будить среди ночи, просто нашелся один заказчик… Он хочет очень интересную программу. И мне в этом проекте тоже есть дело. Собственно, я уже работаю. Короче, как приедешь с дачи, позвони. Можешь даже ночью — отдашь должок… Матвей».

Пока ужинали, Кирилл размышлял. Естественно, не вслух. Что-то ты темнишь. И я знаю, что именно. Я могу даже тебе рассказать об этом. В ночь с пятницы на субботу тебя поразила какая-то мысль, так называемая «гениальная идея»! В которой не для тебя, а именно для меня есть дело. И ты, дружок, не продумав эту идею глубоко, бросился звонить мне. Среди ночи. Два раза. Но после понял, что открыться неподготовленным — себе хуже. И ты взял тайм-аут на два дня. Благо выходные. И придумал этого несуществующего заказчика. Почему придумал? Да потому что, если бы он существовал на самом деле, ты сказал бы об этом еще в пятницу. Но ты не сказал… Идем дальше. Твоя идея-фикс кажется тебе настолько важной и нужной, что ты занимаешься ею уже два дня. И меня хочешь втянуть. Но я тебе так скажу: если мне даже станет интересно, запросто так я работать не буду — не то время.

Кирилл допил чай и набрал номер.

— Алло, Варя, добрый вечер! Матвей дома?.. Дай трубочку. Да, ничего с дачи приехали. Жарко. А у вас? Дочка загорела?.. Вот, вот мы тоже обливались… Матвей, это Кирилл.

— Здорово, как отдохнулось?

— Отдыхать не работать. Ты-то как, чего натворил за творческие дни?

— Смеешься… У меня все нормально. Когда завтра?

— Давай в обед приходи.

— К 12-00.

— Так точно, товарищ капитан. Можешь сразу с авансом, если твой заказчик его уже выдал.

— Выдал, выдал.

— Тогда до встречи, товарищ майор.

— Да, пока, — Матвей опустил трубку.

— Что выдал? Кто? — Варя зацепилась за непонятую реплику мужа.

— Да, это так… шутка такая.

— Ну так расскажи, что за шутка.

— Варюша, не пытай. Когда созрею — расскажу. Сейчас пока нечего рассказывать.

— Значит, не шутка, раз созреть должно. Это ты, наверное, на этих выходных новую поэму в стихах выдал. И она созреть, как ты говоришь, отлежаться должна. Я права? Только зачем тебе Кирилл?

— Как всегда права.

— И зачем тебе «Египетские ночи»?

— Перечитываю, идеями подпитываюсь.

— Понятно.

Как-то не складывалось в этот вечер доверительного разговора между супругами. Матвей полностью не раскрывался, Варя это чувствовала и не настаивала. Устала. Она приняла душ и легла спать. Матвей следом. О том, как импровизатор из «Египетских ночей» «…чувствовал приближение Бога», он так и не дочитал.

Глава XI

С Кирой встретились в кафе, рядом с его офисом. Компьютерный бизнес друга цвел прямо на глазах. Всего за три-четыре года Кириллу удалось здорово раскрутиться. Перед входом постоянно парковались красивые тачки, из них выпархивали стильные женщины и чинно являли себя миру солидные основательные мужчины. Все заказчики, не задерживаясь на улице, сразу рвались «решать вопросы». Разговаривать на работе стало почти невозможно. Поэтому — в кафе.

Сели в углу, Матвей спиной к залу и так, что заслонил собою практически весь столик. Достал чистый лист бумаги и ручку. Положил перед Кирой.

— Пиши.

— Что?

— Расписку о неразглашении производственной тайны.

— Ну ты даешь. Что, так круто?

— Круто, круто. У меня все круто. Пиши: я, такой-то, такой-то, обязуюсь ни при каких обстоятельствах, ни под какими предлогами, ни в какое время… не разглашать деталей темы, узнанной сегодня от… Дата, подпись.

— А если для выполнения этого заказа мне потребуются помощники?

— Нет, Кира. Это чисто наше с тобой дело. Это условие.

— Ладно, уговорил. Но, может, все-таки обойдемся без бумажек?

— Мне-то бумажка особенно не нужна, я поверю твоему честному слову, но вдруг при моей работе со мной что-нибудь случится. В этом случае тебе придется продолжать дело с моими правопреемниками. Это гарантия для них.

Кирилл написал предложенный текст, свернул листок пополам, отдал его Матвею. В ответ получил CD.

— Здесь весь Пушкин. А суть заказа — в изготовлении поэтической компьютерной программы.

— Поэтической?

— Да, да, поэтической, не шахматной… Но чтобы стихи получались, как чемпионские ходы. Вне конкуренции.

Кирилл задумался, долго крутил в руках полученный диск.

— А Пушкин мне на что? Стиль скачать?

— Ну да, манеру письма, основные приемы, рифмы. Всякие там его ямбы и хореи… Слов здесь, конечно, много устаревших, поэтому нужно как-то отфильтровать… и некоторые обороты тоже. — Матвей закурил. — Твой программный продукт должен выдавать законченное стихотворение на заданную тему. Может быть, по первой строчке, может быть, по заданным рифмам, может быть, по моему наброску. В последнем случае программа должна перебрать все возможные варианты сочетаний слов и остановиться на лучшем. Это — задача! Вопросы?

— Нет вопросов. Есть условие.

— Слушаю.

— Вернее, сначала все-таки вопрос: кто будет подписываться под этими, полученными с помощью моей программы, стихами?

— Я… Моя идея.

— Значит, ты и есть тот заказчик, который нашелся ночью? Зачем было наводить тень на плетень?

— Ты дважды не прав. По легенде у меня появился литературный агент… он же продюсер и спонсор. Он хочет торговать моей поэтической продукцией. Но конкурентно способной, современной продукцией… С другой стороны, если ничего не выйдет, если у тебя ничего не получится, эта легенда будет отмазкой для тех, кто может случайно что-нибудь узнать. Для наших жен, к примеру. Мы ведь будем тратить время, что-то обсуждать по телефону, — но только осторожно, намеками, — твой компьютер может кому-нибудь что-нибудь случайно выдать. Ты понимаешь. На всякие вопросы ответ один — работа на заказ. Конфиденциальный.

— Теперь условие: если я сделаю программу, я буду в деле.

— В каком качестве?

— В коммерческом. Это ведь чисто коммерческий проект. Значит, с каждой проданной книжки, или с каждого сбора от проданных билетов на какой-нибудь поэтический вечер, или встречу знаменитого поэта с читателями я получаю свой процент.

— Это законное условие. Какой. — Пока Кирилл соображал, Матвей добавил: — Действительно, ведь твой электронный интеллект будет присутствовать во всех стихах. Он будет гранить их в стиле Александра Сергеевича… Ты будешь подводной, невидимой частью айсберга.

— А ты соберешь все аплодисменты. В принципе я могу претендо-вать и на соавторство, но до сего дня я стихов не писал. Народ скажет, с чего это Кирилл заделался поэтом, — поэтому я хочу половину.

— По рукам.

— Лучше по бумажке. Дай-ка мне мою расписку.

Матвей вернул листок.

— Смотри, как славно, я уложился на половине. Это значит, что вторая половина твоя. — С этими словами Кирилл разорвал лист по сгибу и обе половинки вернул компаньону. — Мою расписку убери, а здесь пиши: я, такой-то, такой-то, обязуюсь 49% коммерческой прибыли, полученной с помощью компьютерной поэтической программы, разработанной таким-то, таким-то, перечислять разработчику. Дата, подпись. Это тоже не для меня — для правопреемников.

Кирилл взял листок, прочитал его, попросил ручку и дописал: Я тоже! И расписался.

— Я тоже обязуюсь.

— Что?

— Перечислять половину автору идеи.

— Каким образом?

— Хоть я и не поэт, но вдруг мне придет в голову рифма, и я ее как следует с помощью нашего электронного рифмоплета зарифмую. И продам под своим именем… В жизни всякое случается.

Матвей подумал над предложением:

— Хорошо, но не раньше чем через год.

— Ты прямо как князь Болконский старший. — Кирилл засмеялся. — Через год, так через год. Будь по-твоему.

Когда соглашение было скреплено подписями с обеих сторон, обсудили детали.

— Я думаю, что стихи должны воздействовать на читателей сильнее пушкинских… И даже сильнее всех тех поэтов, кто творил после Пушкина, иначе их покупать не будут. Это значит, что одного диска мне мало, но это мой вопрос.

— Я об этом тоже думал… Но они должны быть авторскими, как бы личными. И при этом абсолютно гармоничными по своему строению, звучанию и прочим компонентам. Как древнегреческие храмы, нарисованные с использованием золотого сечения, то есть с использованием точной науки — математики. Значит, твой алгоритм должен уметь сначала анализировать старое, затем синтезировать новое. Если ты будешь работать не только с Пушкиным, учитывай особенности стиля разных поэтов, их любимые слова. Чтобы не повториться. В литературе есть такая область, как критика, в ней есть очень дотошные и проницательные критики. Если они обнаружат подвох…

— Любимые слова…

— Ну, например, слово «истома» чье?

— По-моему, Ахматовой… мне Ленка что-то читала.

— Правильно, а слово «суть»?

— Не знаю.

— Пастернака.

Во всем мне хочется дойти до самой сути.

В работе, в поисках пути, в сердечной смуте…

Вот и тебе, Кира, придется дойти до самой сути.

— В принципе, задача решаемая. — Кирилл тоже закурил. — Знаешь, что мне еще нужно? Список прочитанных тобою книжек. По возможности самый полный, то есть с раннего детства.

— Зачем?

— Чтобы в мой алгоритм ввести информацию о тебе. Ты не написал бы ни одного стихотворения, если бы перед этим не читал стихов. Человек развивает свои способности, подражая другим людям. В прозе тоже наверняка сделал для себя кучу открытий. Из этого опыта чтения сложился твой писательский опыт. Мой алгоритм должен в первую очередь проанализировать его, а не Пушкина. И настроиться соответственно. Для этого твой опыт я повторю в электронном виде, загружу в программу прочитанные тексты. И буду создавать искусственный интеллект, максимально приближенным к твоему естественному. А то как бы казус не вышел. Я Пастернака не угадал, а мы его введем в программу. А вдруг в его стихах ссылка на какой-нибудь древнегреческий миф, а ты про него ничего не знаешь. Врубаешься? В твои стихи может случайно проскользнуть чужая тема. Так что давай список.

— Ну, чужую тему я как-нибудь почувствую… последнее слово все равно за мной. Но Варька правильно говорит, что ты компьютерный бог.

— Компьютер не мое изобретение, поэтому она ошибается. Не отвлекайся. Я могу сделать так — программа выдает тебе рыбу стишка… Ты ее обрабатываешь, заводишь обратно и получаешь уже окончательный вариант. Тогда попадание в твой стиль еще более точное.

— Кира, а ты уверен, что у меня есть свой стиль?

— Не знаю.

— И что я должен ему следовать?

— Как скажете, сударь… Если не должен, тогда позаботься о другой легенде: почему поэт Матвей Онегин до этого лета писал так, а после стал эдак. Для своих дотошных критиков хотя бы. Еще. По первой читательской реакции мы поймем, в какую сторону корректировать наш алгоритм. В сторону романтической песенности или в сторону какого-нибудь, как сейчас модно, «потока сознания». Спрос на рынке должен быть удовлетворен предложением. Это третий фактор успеха.

Матвей не знал, как усидеть на своем стуле. Он и не предполагал, что Кира так мгновенно врубится и сразу включится в работу. А Кирилл уже вставал.

— Сколько времени требуется на все? — Матвей последовал его примеру.

— Скажем так, с момента получения от тебя списка — месяц. Во всяком случае, через месяц можно говорить о чем-то конкретном. Мы уже нащупаем слабые места… Доводка, доработка — по желанию заказчика. Это дополнительное время.

— Просто супер. Значит, к Новому году я выпускаю свой тринадцатый сборник в новом стиле.

— Тринадцать — несчастливое число.

— Я не верю в приметы.

— А Пушкин верил. Они его и от тюрьмы спасли.

— Ты откуда это знаешь?

— Читал где-то. Он намылился тайком в Петербург, в аккурат к восстанию декабристов. И уже выехал. Тут, кажись, какой-то заяц ему попался по дороге или поп. Вернулся он в свое Михайловское, а время ушло — восстание прошло без Пушкина.

— Постой-ка. — Матвей тронул приятеля за локоть. — Мы же не пообедали.

— Я уже. На работе. А ты, если хочешь… Приятного аппетита.

— Да. Я останусь, перекушу.

— Тогда давай так! Пока по телефону эту тему не обсуждаем. Думай, как организовать нашу работу и взаимодействие. — Кирилл пожал руку и вышел на улицу.

— О-кей!

Через пару минут Матвей, довольный разговором, жевал бифштекс и констатировал: вот вам и вторая версия — материалистическая. И никакого «приближающегося Бога…» Математический анализ, расчет, современная компьютерная технология… и шифр у нас в кармане. Он закончил трапезу и достал мобильник. Набрал номер.

— Алло, это редакция? Будьте добры. Ивана Подкопаева… Его нет. А он скоро будет? В Испании… В творческой командировке? Даже в отпуске… Здорово, хороший у вас журнал… Значит, недели через три? Нет, нет, ничего не надо… Это один знакомый. Да… Спасибо. Всего хорошего.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава I

Знал же Матвей, по работе знал, что, если дело легко и гладко начинается — это верная примета тяжелого, а иногда и с отрицательным результатом, окончания. Как правило… Но не верил в дурную примету, не хотел. И напоролся.

С Кириллом встретились в том же кафе, за тем же столиком, но не через месяц, а уже в конце сентября. Теперь Матвей пришел первым, поджидая, пил апельсиновый сок. «С горя» можно было чего покрепче, но он решил сначала выслушать, понять, решить, что делать дальше, а уж потом… можно и покрепче. Если все сорвется, все его личные усилия будут напрасны. Пока Кира корпел над алгоритмом, Матвей заставил себя прочитать всего Пушкина. Собрание сочинений из отцовской библиотеки — десять коричневых томиков. И стихи, и поэмы, и романы, и даже статьи и письма. Все свободное время он читал. Более всего его поразила история, когда жандармское управление предложило отцу поэта шпионить за сыном и, попросту говоря, «стучать». Прямо как при Сталине: отец доносит на сына, сын на отца. Пушкин был взбешен, поссорился с отцом и чуть было не влип в очередную историю. При его вспыльчивом характере — немудрено.

Клен за окном горел алым. Причем чем выше, тем алее. Ветки под ветром плясали, причудливо извивались и как будто плевались в пространство сорванными листьями. Вот и к мокрому окну перед Матвеем прибило алую звездочку. Как последний привет ушедшего лета. Именно привет — пять растопыренных в стороны пальцев. Шутка природы. А сколько их под ногами, на сыром асфальте. И все прощаются, все машут. Минут пятнадцать Матвей наблюдал за борьбой листьев с дождем и ветром.

Когда Кира присел напротив, Матвей заметил, что партнер его совсем обессилен, как будто после тяжелого шахматного поединка, закончившегося не в его пользу. Былой уверенности как не бывало. Вид совсем бледный, а черные зрачки съели почти всю радужную. Красные, как листья, опухшие веки без слов говорили о нескольких бессонных ночах перед монитором.

— Ты что, без защитного экрана пашешь?

— Какого экрана?

— Ну, на компьютеры устанавливают такие экраны. От облучения.

— Раньше устанавливали, теперь другая защита… Ты про глаза что ли? Оставь… Лучше скажи, ты когда наш алгоритм «Шифром номер ноль» назвал, о чем думал?

— Не понял?

— Откуда такое название пришло. Говорящее.

— Ниоткуда, родилось само собой. Как условное имя проекта.

— Метафора?

— Ну да. Что есть ноль в системе координат? Точка отсчета. Вот я и подумал, что наш алгоритм это тоже точка отсчета… новой поэтической эры.

— Ишь, замахнулся, не будет никакой эры.

— Почему?

— Ничего не выходит. — Кирилл нервничал, трещала по швам его репутация, пусть даже перед Матвеем, другом.

— Что именно?

— Все! Кроме Пушкина я заложил в дешифровку еще больше ста поэтов, скачал из электронных библиотек кучу текстов. По каждому создал своеобразную матрицу стиля. Уже одно это — достижение. Хотел, как лучше… Ведь приходилось анализировать и связки слов, и даже букв, наиболее употребительные речевые обороты, ударения, окончания, переносы. Я даже создал специальную подпрограмму анализа. И знаешь, что интересно, по внешнему виду матриц, — это так, к слову, — я могу безошибочно определить, кто поэт — мужчина или женщина. Хоть последних и не так много, но они есть… Их матрицы имеют более пластичные очертания и более плотны. Кстати, есть мужские матрицы, тяготеющие к женским абрисам, но вообще-то мужские колючие и почему-то более рыхлые.

— А ближе к делу.

— К телу, говоришь? Главная проблема выявилась на второй стадии. При синтезе. Мы ведь хотели синтезировать суперстиль, совершенный стиль. Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? Помнишь в школе, на физике, в разделе оптика мы проходили разложение цвета? Каждый охотник желает знать…

— Где сидит фазан.

— Да, именно это. Так вот, там целое море разноцветных полосок получается из одного пучка белого цвета.

— Не море, там радуга из семи основных цветов.

— Правильно, семь основных и семью семь не основных. Когда этот цветовой спектр падал на стеклянную призму обратным ходом, он вновь превращался в белый цвет. Вернее, даже не в белый — в бесцветный.

Кира волновался все сильнее, но успокаивать его у Матвея не было ни малейшего желания.

— При синтезе всех наших поэтических стилей-матриц происходит то же самое! Я уже сто раз получил бесцветный или почти бесцветный пучок. Знаки матриц, будь то буквы, цифры, пробелы или абстрактные знаки, как будто съедают друг друга. Разные стили не уживаются в одном синтетическом. Оказывается, сила каждого поэта в индивидуальности его языка, в его отличии от других, даже в отклонениях от нормы. Когда эти силы сходятся на одном поле боя, они уничтожают друг друга. Картинка похожа на проекцию горящей пленки на экране. Помнишь, во времена нашей молодости в кинотеатрах иногда случались такие конфузы. Очаги постепенно расширяются, пленка сгорает, и экран остается абсолютно чистым. Белым! То же и здесь.

Такое впечатление — будто многие языки не находят достойного способа общежития в одном большом языке. Я пропускал матрицы через сетевые фильтры, ставил внутренние защиты, переводил в иные форматы записи — ничего не помогает. Сегодня я могу сказать совершенно определенно: синтезировать единый поэтический язык не представляется возможным. Мне, во всяком случае. Поэтому я тебя и вызвал сегодня, и тянул столько времени до этого. С твоим списком я даже и не начинал работать.

— Очень интересно.

— Понимаешь, мы, то есть я, получили «Шифр № 0» в буквальном смысле. Алгоритм никакой! Пустой! Не алгоритм! Не шифр! Вот что ты наделал своей метафорой.

— Извини… И что будем делать? Закрывать проект?

— Давай еще пару недель побьюсь… Если не сдвинусь — беру тайм-аут.

— Давай. — Нотка наигранного безразличия проскользнула в ответе Матвея, ему не хотелось раскрываться в такой же степени, как это вышло у Кирилла.

— Ты что, разуверился? Рано, рано. Знаешь поговорку: если долго мучиться…

— Что-нибудь получится.

— Обедать будешь?

— Давай, я сегодня угощаю.

Где-то в середине обеда Матвей в задумчивости произнес:

— Тут такое дело… Информация, конечно, служебная, но она может иметь прямое отношение к твоим неудачам. Поэтому я тебе напомню про расписку о неразглашении и могу поделиться.

— Мог бы и не напоминать. — В черных безднах мелькнули лучики надежды. Кира сморгнул.

— Тогда слушай. — Матвей попросил Киру придвинуться поближе. — Где-то летом по одному делу проходили два хакера. Молодые студенты, но головы — жуть. Умницы. Короче, замахнулись они не на какой-нибудь там нью-йоркский банк или базу данных ЦРУ, — полезли в саму сеть. Захотели вскрыть саму мировую паутину. Ее мозг.

— Лихо!

— И что ты думаешь? Почти получилось. Несмотря на эшелони-рованную защиту и прочие преграды. Если бы они её вскрыли, просто на просто — стали бы её хозяевами. В общем, это и была их идея, цель. Но для нас главное не это. Для нас главнее — их, так сказать, промежуточный финиш.

— Интересно.

— Я не электронщик и тем более не хакер, могу что-нибудь напу-тать, но ты меня поймешь. Короче, по версии этих парней, паутина не только информационная сеть и средство коммуникации. Это лишь видимая часть айсберга. В первую очередь она — разведывательная сеть. И что самое страшное — сеть воинственная, агрессивная.

— В чем это проявляется?

— Над алгоритмом ты работал на подключенном к ней компьютере?

— Конечно, я даже кое-что качал оттуда. Чтобы самому велосипед не изобретать.

— Ты можешь качать что угодно и сколько угодно. Ребята утвер-ждают, что все происходит в первые секунды. Как только к паутине подключается новый компьютер, в него автоматически влетает, как они называют его — червь-разведчик. Это не вирус, не электронный удар, приводящий к сбою в работе, это незаметный, но всевидящий резидент. Он мгновенно считывает всю содержащуюся в компьютере информацию, анализирует ее и, если находит что-то достойное внимания, а именно: новую идею, какое-нибудь открытие, могущее принести многомиллиардные прибыли его владельцу, а тем паче опасность, — тут же пересылает этот файл в главный офис сети. Где решают, что делать дальше. К примеру, на «опасную информацию» может быть тут же найдено противоядие. Или на борьбу с ней может быть действительно послан умелый вирус, который либо уничтожит ее, либо внесет в нее микроскопические, обезоруживающие её изменения. Толкнет на ложный путь — если это исследования… Червь-резидент, невидимый никакими «Касперскими» или «Вебами», поселяется в нужном файле и отслеживает всю его дальнейшую жизнь. Если в мозгу сети будет принято атакующее решение, этот контролируемый файл может быть мгновенно заблокирован, а компьютер заселен вирусами, а то и уничтожен. Если же человек — автор уникальной идеи — работает сразу на нескольких машинах, слежка устанавливается и там. Информация ведь не безлична, ее рождают и находят люди, значит, конкретная личность берется под постоянный контроль. Тотальный, всеохватный…

— Просто фантастический роман ты мне рассказываешь.

— А давай проверим.

— Ты хочешь, чтобы я проделал всю ту же работу на другой машине?

— Да! Ни разу не подключенной к сети, вообще новой, только что купленной.

— Если сеть — агрессор и захватчик, то где гарантия, что нет каких-нибудь беспроводных сотовых технологий. Технологий нового поколения. В таком случае любой компьютер нам опасен, разработчиками в нем может быть заложена невидимая разведывательная программа и способ борьбы с опасной информацией. Этакий маячок, самостоятельно выходящий в эфир. Когда это нужно.

— Может быть, а может и не быть. Во всяком случае попытка не пытка.

— Для кого как. — Кирилл закрыл правый глаз и прижал пальцами к глазному яблоку воспаленные веки. — Знаешь, как, бывает, жжет?

— Соблюдай технику безопасности и не торопись. Я никуда не спешу. Если эти молодцы напали на след и их догадка верна, тогда «Шифр № 0» для кого-то смертельно опасен. Ты понимаешь? И тогда твои горящие пленки и сжирающие сами себя знаки — это его ответный ход. Врубился теперь, Кира?

Кирилл оторвал руку от глаза и заморгал обоими.

— Что-то слишком круто… Кому может быть опасна поэзия? Хотя если стихи — эквивалент хлеба в голодное время, а хлеб — это стратегический продукт…

— Да причем здесь поэзия? Опасна информация, заключенная в стихах, в словах. Если «Шифр № 0» будет создан, с его помощью вся неправильная ложная информация во всем мире может быть открыта. Летом мы и думать не думали, что можем так далеко зайти. Я, во всяком случае, не думал.

— Каким образом открыта?

— Обратным.

— Не понимаю?

— Обратным доказательством… опровержением. Я сам еще толком не понимаю, но чувствую, что это так… А реальная, уже подтверж-денная человеческим опытом опасность поэзии — в конкретном психо-логическом воздействии стихов на массы. Вспомни любой песенный шлягер. Ведь его же мурлыкают миллионы. Повторяют друг за другом пару ничего не значащих зарифмованных строчек… Таким образом стихи могут быть использованы для отвлечения сознания людей от чего-то более важного, от каких-нибудь тайных политических игр. Врубаешься теперь? Каждый шаг Пушкина был под контролем полиции. А Пушкин, между прочим, не террорист, не революционер… просто поэт! Так с чего бы это? Что Бенкендорф, тогдашний шеф 3-го управления — полный идиот? Неет! Он совсем не идиот! Он понимал всю политическую опасность поэтического опыта. Так что…

— С тобой самим становится опасно общаться, гоняешь чертей по комнате.

— Ладно, замяли, может быть, в этом я и не прав. Работайте, сэр. — Матвей встал и раскланялся. И как будто испарился.

Кирилл какое-то время сидел перед пустой тарелкой и переваривал услышанное: то есть ты хочешь сказать, что «Шифр № 0» сможет сделать то, что не получилось у твоих хакеров. В таком случае — это совершенно другая задача. И ходы решения ее должны быть другие. Это не стишки синтезировать… Кирилл встал тоже. А не потягаться ли интеллектом с сетью? А что, такой задачи мне еще никто не ставил.

Глава II

В воскресенье обедали в большой комнате. Без гостей, но с цветами. На белой скатерти.

Матвей был праздничным. Хоть и не юбилей, но все же день рождения. С утра подарки: от дочки картинку в рамочке. Называется «Папа на даче». На картинке Матвей несет на плече большую лестницу, в свободной руке ящик с инструментами и шагает по направлению к бане. А у входа в баню лежат жестяные трубы для печки, которые этим летом он и устанавливал, чтобы, наконец, можно было в бане мыться и даже париться, а не просто хранить там садовый инвентарь. Теща подарила пять пар носков и три желтых хризантемы — к богатству. Жена — белую рубашку с коротким рукавом. После коньячка и хорошей закуски Матвей разомлел, но все же собрался на тост и даже встал.

— Милые мои женщины, — он окинул взглядом всех троих, — мне, наверное, повезло больше других. Потому что я могу испытать на себе любовь не одной женщины, а сразу трех. Хочу выпить за вас, за ваше здоровье и успехи во всех делах. И даже готов прочитать в вашу честь стихотворение. — Матвей вышел из-за стола. — Оно не новое, но все равно, когда оно писалось, я думал о вас.

С вытянутой в сторону стола рукой, в известной пушкинской позе, Матвей с выражением прочитал:

О женщина, великая загадка!

Каких мужей ты волновала ум!

Каких высоких, необъятных дум…

Была началом ты. Порядка…

В них нет. И пламя и порыв.

Любви безумство разум не объемлет,

Коль скоро сердце этот жар приемлет,

Себя сжигает, тайны не раскрыв!

Театрально поклонился, сел за стол и опрокинул в себя еще одну рюмку. В наступившей тишине прозвучавшая реплика была как будто из другого какого-то нереального мира:

— Знать бы еще имя этой женщины!

— Варя, конечно. — Засмеялась Светлана уже в нашем, нормальном мире. — Какая же ты, бабушка, не догадливая.

Матвей помрачнел, но не стал выплескивать свои эмоции в атмосферу праздника, перевел разговор в другое русло, может быть, и не совсем праздничное… Но слишком уж волновал вопрос, а сегодня был его день.

— Давно хотел спросить… Как вы при Сталине жили? Как вообще можно было жить в то время. Когда всех сажали, на всех доносили. В той атмосфере страха, что чувствовали люди? Вы конкретно.

— Да ничего не чувствовали. Жили и жили. Старались поменьше болтать. — Галина Ивановна тоже выпила.

— Но ведь по сути — народ разделился на два новых класса: коммунисты, им сочувствующие, партийно-советская номенклатура, карательные органы — класс новых советских эксплуататоров… и бесправные рабочие и колхозники, из которых выжимали производственные показатели и трудодни, плюс так называемые «враги народа», зэки — бесплатная рабочая сила, которой даже болеть запрещалось: или выходи на работу, или пулю в затылок, — класс новых советских рабов. Вы к какому классу принадлежали?

— Ни к какому. Ни о каком советском рабстве мы ничего не знали. Я училась, потом работала, получала зарплату, и нечего меня склонять.

— Так невозможно же было остаться в классе советских господ, не написав какой-нибудь донос или не проголосовав на комсомольском собрании за чье-нибудь исключение из комсомола. Разве не так?

— Пожил бы в то время, — узнал бы как!

— К вам, Галина Ивановна, у меня никаких вопросов, вы выжили, родили и вырастили хорошего человека — мою жену. И вам спасибо за это. Я о другом: почему эксплуатируемый народ терпел такую власть? Почему Сталину разрешили создать ГУЛАГ? Почему никто не выступил против? Почему все его испугались? Почему ни в чем невиновные люди безропотно позволяли власти арестовывать себя по ночам и тянули один срок за другим? Почему люди позволяли попирать свое человеческое достоинство?

— Почему, почему? Ты хочешь знать почему? — Галина Ивановна разнервничалась. — Потому что безбожниками все стали. И до сих пор остаются. Был Бог — было достоинство… и честь, и благородство. И совесть у людей была… Разрушили веру — и все стало позволено. Вот почему! И лучше закончить об этом. Я больше не отвечу ни на один вопрос. У тебя сегодня праздник — день рождения, а не разбор исторических ошибок.

После обеда гуляли, хорошо когда парк рядом. И пруд, и утки в пруду. Жена, как всегда, спустилась к самой воде и стала бросать крошки печенья птицам. Но не всем, только самым голодным и стеснительным. Из общей массы она выбирала таковых безошибочно. А вот Матвей стоял наверху и не мог определить, какие из уток самые голодные. Стеснительных мог: те плавали в отдалении, как-то не резво, и не пытались, как некоторые, нагло оттеснив себе подобных, схватить крошку прямо на лету. Старенькие уже, наверное, — подумал Матвей, — они же, скорее всего, и голодают. Потому что молодежь буквально рвет еду из рук. Подплывают к ногам, а то и на берег выходят, и ничего не боятся. И толкаются, перед каждой крошкой, крякают, брызгаются.

Вот так и мы в жизни. Пока молодые, бьемся за место под солнцем, идем напролом, работаем локтями, а как повзрослеем, подрастратим жизненной энергии, так и успокаиваемся. И становимся философами. Говорим вычурно, многозначительно. И есть нам так не хочется, как в молодости, и двигаться по пространству. Хочется сесть на скамеечку и смотреть по сторонам. На Матвея здорово действовало выпитое и съеденное за праздничным обедом. И, конечно, незаконченный разговор. Чтобы действительно не присесть и не заснуть — нужно менять занятие. Печенье у Вари кончилось, она поднялась на бровку и взяла мужа под локоть. И через сто метров усадила на скамейку. Перед этим Матвею пришлось стряхнуть натоптанный на ней песок и мусор на землю.

— Что за народ? Почему нужно обязательно садиться на спинку, а ноги ставить на сиденье? — Варя сердилась.

— Тебе же мама объяснила — почему… Молодежь. Я тоже так любил.

Минут через десять, несмотря на поднявшийся ветер и возобновившийся дождик, Матвей почти задремал. Варя разбудила.

— А, по-моему, Наталья Николаевна совсем не любила Пушкина…

— Ты делаешь такой вывод на основании того, что она второй раз вышла замуж? За Ланского. А четверо детей?

— А что дети? У жены и должны быть дети от мужа. Она вышла замуж в первый раз за известного поэта…

— Ты что об этом вспомнила?

— Само вспомнилось. А может, после твоего сегодняшнего стихо-творения. Я ведь тоже жена поэта.

— Мне не нравится это сравнение… Да и какой я поэт? Домашний.

— А хочешь быть, как Пушкин? Я права?

— Знаешь присказку про солдата и генерала… Только умереть, как Пушкин, не хочу.

— А что, защищая честь своей жены, семьи… По-моему, для мужчины — достойно.

— Я, собственно, 37 лет уже пережил, сегодня — 38! Значит, можно и рискнуть!

— В творчестве?

— И в нем тоже.

— А в чем еще? — Варины глаза округлились. — Я, наверное, лишнее ляпнула.

— Да нет, я не об этом. Я о другом… О том, что, может быть, организовать какой-нибудь скандальчик.

— Зачем?

— Как зачем? Сейчас без этого популярным не сделаться.

— Мне кажется, тебе с твоей работой скандалы не нужны.

— Надоела работа. Скучно. Дела, дела… Без конца и краю. Когда жить-то? Утром на работу, вечером с работы. Хочу писать стихи и читать их на поэтических вечерах.

— Пиши, читай.

— Чтобы писать хорошие стихи, нужно состояние… Настройка. А так — марание бумаги. Недаром же Пушкин-то в Михайловском, то в Болдино. Нужно природу чувствовать. Стихи — та же природа. Те же ритмы, циклы, те же повторения рифм.

— Если не брать во внимание, что в Михайловском, к примеру, он жил не по своей воле — в ссылке. Мне всегда казалось, что стихи — это ремесло. Прямо по Ахматовой.

— Мне тоже так казалось. Раньше. А Катька, знаешь, что говорит?

— Какая?

— Да филолог наш, черненькая. Одноклассница моя. Она говорит, что стихи — это откровение Бога, будто поэт пишет стихи, как диктант. А диктует Бог… Смешно, но говорит так серьезно.

— А ты как пишешь?

— Как ремесленник.

— Может, поэтому и домашние.

— Значит, ты с ней согласна?

— Не знаю. Я не думала об этом… А вот и наши музыканты. И дождь им нипочем.

На мостике через протоку расположились двое — с гитарой и дудочкой. Маленькие складные стульчики, как у молодых художников на творческой практике. Раскрытый футляр у ног, короткая настройка гитары.

— Они что же, под дождем будут?

— Дождь как будто сдуло. Смотри, уже не каплет.

Над водой потекли хиты «Битлз» и «Ролинг стоун». В посредственном, ремесленном исполнении.

Глава III

Матвей приехал в Пушкинский Дом, на набережной Макарова, поднялся на второй этаж, нашел нужный кабинет и постучал.

— Да!

Он приоткрыл дверь и заглянул, не входя, выдавил:

— Николай Алексеевич? Я из Союза писателей. Я вчера звонил.

— Заходите, коллега, я вас жду. Присаживайтесь, вот сейчас эту страничку дочитаю и буду в вашем распоряжении.

Матвей присел на предложенный стул и осмотрелся. Маленький кабинет. Забитый папками старого образца книжный шкаф, еще с занавесочками на стеклянных дверцах. На шкафу тоже папки. И на стульях. Но более всего на столе. Справа и слева от хозяина папки с документами высились двумя небоскребами, казалось, до самого потолка. Папки по большей части тоже старые, советские, на тесемках. Некоторые документы, просто в листах, зажаты между папок. На обычных скрепках или даже без них. Отдельными листами был завален весь стол.

Николай Алексеевич ответил на телефонный звонок, выдернул что-то из середины левого небоскреба, придерживая его верх. Прочитал, подтвердил кому-то что-то, заложил выдернутый лист обратно на то же место и, наконец, обратился к гостю.

— Я весь внимание.

— Наверное, непросто во всем этом ориентироваться?

— Когда все это окружает каждый день, с утра до вечера, всю сознательную жизнь — элементарно. Вы, кажется, о Пушкине что-то хотели?

— Так точно. — Матвей замялся.

— Смелее, смелее, молодой человек. Современность и робость — вещи несовместимые… Тем более на литературном поприще. Вы ведь, как я понимаю, литератор?

— Поэт, в некотором роде.

— И что же вас интересует у Александра Сергеевича?

— Подбор слов и их порядок.

— Да… Самая безделица.

— То есть?

— Нет, нет. Это я так. — Ученый снял очки, протер их и водрузил на место. — Вам знакома такая мысль, что Россия — это страна слова? — Матвей неуверенно кивнул, но пушкинист на это не обратил внимания. — И Александр Сергеевич это прекрасно понимал.

— А что значит — страна слова?

— Ну как что? Япония — это страна боевых искусств, Франция — страна мушкетерских шпаг и духов, Германия — страна музыки и логики, Америка — страна кольта и денег, Аргентина — страна футбола и танго… И так далее. А Россия — страна слова. То есть именно в слове Россия преуспела более всего. Русская литература, благодаря Пушкину и ему подобным, идет на три корпуса впереди всей литературы мира.

— Вы настоящий патриот.

— Нет. Это не патриотизм. Это объективная оценка. Будь я британцем, про Россию я сказал бы то же самое. Все что нужно начинающим зарубежным писателям — это выучить худо-бедно русский язык, приехать к нам и года три читать русскую классику в подлинниках. После такой практики у себя на родине они будут безоговорочными литературными примами. Причем автоматически, без особых творческих потуг. Русское слово действует на душу, а не на ум. Это гораздо сильнее.

— И в поэзии примами?

— И в поэзии.

— Я слышал, что английский язык не так богат рифмами, как русский.

— Дело не в рифмах. Дело в оттенках передаваемых чувств, ощущений. В оттенках, если хотите, в нюансах описываемых явлений. Дело в ассоциациях. Конечно, в английском языке не скажешь: как мимолетное виденье! Там это будет что-то типа: пролетевший рядом призрак. Но, научившись ассоциировать словами на Руси, английский поэт и у себя на родине, в своем языке найдет нужные словосочетания. И оттенки.

— А что нужно начинающим русским писателям?

— Писать, писать, писать… Как воду пить.

— Почему как воду?

— Утолять жажду словами… Просто писать, не думать о славе, признании… Это все придет само. Нужно пить этот язык, дышать им, жить им… Чувствовать его. Любить его, как саму жизнь. Совершенствовать его. Искать в нем новые оттенки, как грибы в лесу… И все получится! Уверяю вас.

— А Пушкин тоже ассоциировал?

— Он только этим и занимался. Посредством ассоциаций вызывал и… скажу я вам, вызывает до сих пор, в сознании читателей сходные со своими представления. Но и это не главное. Главное, что эти представления живые! Почему, спросите вы? — Матвею не нужно было ни о чем спрашивать своего собеседника, тот говорил за двоих. — Да потому что Пушкин — провокатор, в хорошем смысле. Он знает, как провоцировать чужой ум на производство представлений. Что вы видите на словах «мимолетное виденье»?

— Вне контекста стихотворения — какое-то летящее мимо меня привидение. В контексте, — а это пушкинское словосочетание только так и можно видеть, — быстро проплывающую или даже появляющуюся из ниоткуда и уплывающую в неизвестность прекрасную даму. Даже не даму — девушку, молодую прекрасную женщину. Легкую и воздушную, почти насквозь прозрачную. С тонкой талией, в каких-то газовых накидках, а главное, необыкновенной, почти нарисованной красоты.

— В которую вы, конечно же, готовы тут же влюбиться и пойти за ней на край света?

— В общем, да!

— Вот! Что и требовалось доказать! — Глаза Николая Алексеевича просто сияли счастьем. — Два пушкинских слова родили в вашем мозгу настоящие живые одухотворенные образы. Он спровоцировал ваш… и мой ум. У нас даже не хватает слов, чтобы описать наши ощущения. Смотрите, сколько мы тут сейчас настругали словесной стружки. А Пушкину достаточно двух слов. Это означает, что его слова живее наших: сильнее, энергичнее, если хотите, сексуальнее. Они бьют так глубоко в мозг, от них идет такая волна по всему телу, что человек преображается. И внутренне, и внешне. Читайте Пушкина каждый день, и вы станете чувствовать так же… И мыслить, и писать стихи. Его слова сами произведут в вас невидимую для вас работу. И преобразят вашу сущность. Понимаете, о чем я?

— Понимаю, но это уже что-то мистическое.

— А вы, конечно, закоренелый материалист? Хорошо. Давайте на вашем языке… Какие ассоциации сопутствуют слову «коммунизм»? Отвечайте сразу, не думая. Что вы видите?

— Ничего. Туман какой-то.

— Таак… А «конституция»?

— Тоже.

— А «государство»?

— Какого-то римского воина вижу. Почему-то.

— Ага! Значит, слово «государство» живее «коммунизма». Хорошо. Но в то же время оно более мертвое, чем, скажем, слово «народ». Что видите? Сразу.

— Почему-то крестный ход… У какого-то храма. — Матвей закрыл глаза. — Женщина в красном платье смеется.

— Вот! — Николай Алексеевич встал со стула. — Вот… «народ» — живое слово! Но вы уж так не увлекайтесь, откройте глаза, а то я вас совсем в транс вогнал. Оно движется, переливается, течет, молится, смеется! — Ученый заходил перед Матвеем взад-вперед. — Теперь слушайте меня внимательно, если вы поэт… Я вам скажу сейчас самое важное о Пушкине.

Матвей тоже дернулся встать, но был властно удержан на своем стуле.

— Я работал с Лихачевым, а Дмитрий Сергеевич знал вкус русской речи. И мне, как мне кажется, привил его… Пушкин писал не то, что он думал… Умом, как известно, Россию не понять. А то, что он слышал. Он записывал то, что он слышал.

— В народе?

— Да, в народе. Поэтому и стал самым любимым народным поэтом. Вы поняли меня — не выдуманная, как у Толстого или Чехова, речь, а подслушанная.

— Но народ же не говорит стихами.

— Но в его прозе столько поэзии, что только ленивый не заметит рифм. Любую русскую пословицу мне сейчас. Быстро.

— Взялся за гуж, не говори…

— Что не дюж! — Николай Алексеевич расхохотался. — Не рифмо-ванную.

— Семеро одного не ждут.

— О-о-о-о, ме-не.

— Где тонко, там и рвется.

— Где-рве, тон-там… Вы что не слышите?

Матвей опешил.

— То есть вы хотите сказать, что рифмы могут быть не обязательно в конце строчек?

— И даже не в конце слов! Где угодно! В середине, в начале. Русская речь непрерывна, как река. Рифмы — это волны. Это белые, бегущие по реке гребешки. При чем здесь окончания строчек? Вы же поэт — вы должны это чувствовать.

Матвей вскочил.

— Я все понял. Я понял! — Он жал и тряс руку пушкиниста. — Это гениально. Я все понял и сейчас должен идти. Вы позволите?

В тесноте, едва не спихнув на пол оба небоскреба, Матвей поменялся местами с ученым.

— Если потребуется, я еще побеспокою. Пожалуйста. — Он был уже в дверях. — Можно?

— Да ради Бога. Если я чем-то могу помочь…

— Уже помогли! И даже не знаете — как! — Голос долетел из кори-дора.

Матвей добежал до стрелки Васильевского острова и спустился к самой воде. Тяжелая свинцового цвета Нева шумно билась в гранит под ногами. Возникло ощущение, что остров за спиной — это гигантский корабль, плывущий против течения на восток. Волны с белыми барашками хлопали по его бортам с двух сторон — Большой и Малой Невы и сливались за кормой, то есть островом Декабристов, в единый бурлящий, клокочущий след. Матвей, стоя на носу этого гигантского корабля, встречая грудью веселый восточный ветер, потуже, почти на уши, натянул кепку и представил себя капитаном. Полный вперед! Курс держать!

Рифмы — волны, речь — река… плескались в его уме, озаряя его новым знанием. Действительно, как просто! Ведь поэзия из языка, а не язык из поэзии. Это ведь та же скульптура великого итальянца в камне, от которого требуется отсечь лишние части. Поэзия — это очищенный язык. Неужели мы с Кирой пошли не по тому пути? И от этого у него все проблемы? Неужели не нужен никакой синтез? А все что нужно — это работать с языком. С разговорным русским, народным языком. В котором уже все есть… Все рифмы и темы. Все вариации стилей, все открытия!

Но как работать? Кира поймет как. Он просто обязан это понять. Не сходя с капитанского мостика, Матвей набрал номер и дождался ответа.

— Сейчас приеду… Да, прямо сейчас… Да, на том же месте… Давай!

Глава IV

Сегодня Кирилл был поспокойнее. И веки не такие красные, и черные зрачки не такие страшные. Выспался что ли? Или все получается и без меня? Он даже улыбается. Готов шутить. Матвей с аппетитом уничтожал любимый картофель фри с сосисками и кетчупом, а к разговору так и не приступал. Кириллу надоело ждать.

— Ты хочешь от меня что-то услышать?

— Угу-м. — Рот Матвея был полон.

— Докладываю… От сети отключился, основные исходные данные ввел, но сам синтез еще не начинал — работы много.

— И правильно, что не начинал. — Матвей наконец прожевал. — Мы, то есть я, ошиблись. Теперь зайдем с другой стороны.

— Вот так вот? — Кирилл сложил руки на груди и откинулся на спинку кресла.

— Не нужно никаких синтезов. При синтезе будет винегрет из разных составляющих, а не шифр.

— А что нужно?

— Отсечь от глыбы мрамора лишние куски.

— Не понял?

— Сейчас объясню. — Апельсиновый сок был просто ледяной. — Русский народный язык — это глыба. А поэзия — это квинтэссенция этого языка, самая лучшая, самая совершенная его часть. Его вершина. Но она скрыта под слоем всякой вульгарщины. Или административщины. Теперь, чтобы докопаться до поэтической матрицы, нужно отсечь все лишнее. Просеять, промыть весь язык в твоем электронном корыте, как промывают песок старатели на приисках. И когда мы вычленим его лучшую часть… Ты понимаешь, чем мы будем обладать?

— Помыть весь язык?

— Именно.

— А твои рифмы? А подбор и порядок слов?

— Да я же тебе говорю, что все это в народном, — не в ученом, и даже не в литературном языке, — уже есть! Понимаешь, в чем фокус — стихи не были бы так любимы народом, если бы изначально не присутствовали в его душе… Если бы сам народ не был поэтом… Пушкина никто бы не знал и на читал, если бы он говорил на непонятном народу языке. Дошло?

— Народ-поэт? А что, в этом что-то есть.

— Все рифмы в недрах русской речи. Там же вся гармония, все смыслы, вся красота. Короче, все то, что проникает в голову вместе с любимым стихотворением.

— Сам допер? — Кирилл как будто уловил.

— Сам! — Матвей гордо выпрямился. — И помогли, конечно.

— И как же ты думаешь просеивать русский язык?

— Это ты должен придумать. Через какие-нибудь твои электронные уловители… Сетевые фильтры.

— В языке миллионы слов, устоявшихся словосочетаний, речевых оборотов, каких-то намеков, недосказанностей, но таких, что всем и так все ясно. Что мне запускать в фильтры?

— Даа, ты еще не перестроился… Не готов еще к серьезной работе… Разговоры запускать, сэр.

— Разговоры? Какие разговоры?

— Обычные, бытовые, кухонные, любые… В трамваях, на рынках, в парках, разговоры гуляющих людей, детей, бабушек во дворе, грузчиков, хулиганов… Главное, чтобы эти разговоры были естественными, если хочешь, даже не правильными… Ни в академию наук, ни на правительство, ни на пресс-конференции каких-нибудь боссов мы не пойдем. Я пойду в простой народ.

— С диктофоном, что ли?

— С диктофоном, но адаптированным к новым задачам. Снабди меня соответствующей аппаратурой. Я с людьми много разговариваю, могу тебе каждый вечер доставлять 8 — 9-часовую запись. Твоя техника будет ее расшифровывать, находить золотой песок, мне понравилось это сравнение. И главное, все темы, которые сейчас волнуют народ и на чем мы можем выскочить, тоже будут на пленке или на диске. Ты понимаешь, мы можем получить уже готовые биты поэтической информации… И сочинять, не ломая голову даже над первыми строчками, как раньше предполагали. Все строчки вылезут сами. Сможешь придумать технологию?

— В принципе, задача интересная… Но только все опять с нуля.

— Извини, друг! Но я также, как и ты, ищу, надеюсь, пробую… Все что уже наработано — ничего не стирай. Все может пригодиться. И точно пригодится. Мы просто забежали чуточку вперед. Начали есть персик с косточки. Понимаешь? В косточке тоже есть орешек, и он бывает очень вкусным, но сначала мы насладимся мякотью, то есть самим персиком. Ну что, договорились?

— Ладно, попробую. — Кирилл оглянулся на выход и намерился встать. — А песни?

— Какие песни?

— Шлягеры, популярные хиты… Если их просеять?

— Попробуй, но я думаю, что это уже отфильтрованный базар, не народная речь. Попса — это же как синтетический корм… Вторичный, обезжиренный, подслащенный, подсоленный сколько надо, с концентратами.

— А людям нравится.

— Да и пусть нравится. Это же мода, то есть что-то преходящее. А мы заглянем в самую суть, в вечное. Брр. — Матвея от сказанных слов даже передернуло.

— Зреть в суть. Хорошо сказал… Все, разбежались.

Глава V

Вечером того же дня Матвей еще ворочался, Варя уже спала, когда позвонил Кира. Матвей схватил трубку на втором звонке. Зашептал:

— Алло… Ты чего среди ночи?

— Того, что нашел! — Трубка просто визжала от восторга.

— Что нашел?

— Придумал фильтр. Озарило!

— Ну и как? Подожди-ка. — Матвей сунул ноги в тапочки и перешел в кухню. — Рассказывай. — Закурил.

— Как, как? Все очень просто, сейчас целый час фильтровал всю эту телевизионную лабуду. Ты прав — ничего ценного. То есть вообще ничего. В одном интервью, у бабушки на улице — пикнуло, отсеяло оборот, а в остальном — по нулям.

— Он пикает?

— Ну да, попискивает радостно, когда что-нибудь найдет.

— Здорово! А как придумал-то?

— Не скажу.

— Секрет фирмы?

— А ты думал… Тем более по телефону. Телефонная сеть-то, наверное, тоже агрессивна. Как думаешь?

— Так, стоп! Ты позвонил, чтобы просто поделиться радостью. Спасибо.

— Еще я думаю, что завтра будет готов приборчик для тебя. Вечером в клуб подъезжай. Поболтаем.

Матвей вернулся в спальню, стараясь не шуметь, но Варя лежала с открытыми глазами.

— Кто это? Кира?

— Откуда ты знаешь?

— В последнее время вы что-то часто перезваниваетесь.

— Да, это он.

— А почему в такой час? И что это он нашел?

— Да так, по своей работе кое-что.

— А при чем здесь ты?

— Варюша, понимаешь, я старый Кирилла друг… Почему бы нам…

— Рассказал бы правду, не нужно было бы изворачиваться. — Жена обиделась и даже хотела отвернуться.

— Какую, собственно, правду?

— Вы ведь что-то затеваете? Я же вижу.

— Мисс Марпл.

— Ты меня сам этому учил — свивать разрозненные факты в одно дело.

— Тогда лучше ты расскажи мне о том, что уже свилось.

— Я еще не собрала фактов, так… одни домыслы.

— Может, и не станем пока об этом. А если получится — будет всем большой сюрприз!

— Ладно, начальник. Не хочешь, не говори. Но только откуда ты знаешь, а может быть я, наоборот, помогу делу, а не помешаю?

— Ладно, скажу, только тебе. Договорились?

Варя кивнула.

— Помнишь, ты плакала от моих стихов.

— Которых?

— Недавних… Тень ее смахни с лица.

— А, да… было.

— Чем задели?

— Кто, стихи?

— Ну да, слова.

— Задели искренностью, чувством… Женщины любят ушами…

— Так вот, мне нужно знать абсолютно точно, почему одни стихи действуют окрыляюще… вдохновляют, а другие невозможно дочитать до конца, начинает тошнить.

— Потому что первые — как розы, как красивые женщины. А вторые — как репейник, колючие и противные.

— Стихи, как красивые женщины? Внешне?

— Не только. И душою.

— У стихов есть душа?

— Конечно. Она составляется из частичек души автора.

— Значит, стихотворение — это как живой зверек? Или маленький человечек с живою душою?

— Ежик в тумане. — Варя засмеялась.

— Сама ты в тумане.

— Нет, я серьезно. Я люблю этот мультик. А некоторых он вообще не трогает. Так же и стихи. Вообще говоря, напиши ты хоть белиберду, кому-то она все равно понравится. Все зависит от уровня развития человека.

— А Пушкин нравится всем.

— Ничего подобного. Его начинали клевать еще при жизни. За то, что его речь неуправляема. Не подчинялась тогдашним правилам русского языка, вообще никаким правилам, была как сама жизнь. Ты замечаешь, чтобы мы ни планировали, все равно все происходит иначе. Может быть, близко, похоже — однако, иначе. Так и у Пушкина в стихах. Все время повороты, все время какие-то новые ракурсы. Он здорово чувствовал строение жизни и стремился к такому же в творчестве.

— Строение жизни. Забавный образ, поэтический. То есть строение не материи, не конструкции, не текста, а целой жизни. Как бы вот этого воздуха, — Матвей водил руками над собой, — в этом времени, с этими нашими разговорами, с этой мебелью, с нашими мыслями — все это подчиняется единому строению. Такие маленькие детальки жизни сцепляются в эту большую картинку, которую мы ощущаем в данный момент.

— Да. Примерно так.

— Но есть же люди, которым жизнь невыносима. Всякие неудачники, люди, лишенные способностей, воображения. Он живут и мучаются. Знают только негативное, все минусы и несовершенства.

— Они не чувствуют этого строения. Не видят его гармонии.

— Интересно, что видит твоя мама?

— В тебе?

— Во мне, в тебе, в нас, во всем?

— В тебе она видит мятущегося, что-то постоянно ищущего человека.

— Профессия такая.

— И от этого не серьезного, не основательного.

— Но ты ведь не согласна с таким взглядом?

— Я не согласна.

— Летом, например, маму просто бесят твои творческие дни! Зимой, когда ты в библиотеке, а вечером приходишь, еще куда ни шло. Но летом, когда ты здесь, один… Когда «все нормальные мужики строят и пашут!» Ну, ты понимаешь.

— Просто в эти дни она не может меня контролировать… Ей не проверить содержимое моих карманов. Не уличить в измене ее единственной дочке.

— Не говори ерунды. По карманам моя мама не шарит.

— Откуда тогда в них появляются селедочные кости? А следы муки на лацканах пиджака? Она даже не удосуживается перед обыском вымыть руки.

— Ты наговариваешь.

— Конечно, ты мне не веришь… Я тебе покажу в следующий раз.

— Почему ты все разговоры, даже о прекрасном, сводишь к моей маме?

— А просто надоело жить под присмотром. Этим летом она вообще превзошла себя: бабушек-соседок подтянула к великому делу разоблачения зятя. Она меня за идиота держит? За слепого, глухого, ничего не понимающего? Ты тоже такой будешь? Тогда я Светке скажу, чтобы сразу после свадьбы отделялась и жила со своим мужем своей семьей. Не хочу видеть своего будущего зятя в таком положении.

— Не буду… Глупый ты. — Варя прильнула к волосатой груди Матвея. — Мама тебе не доверяет, и тебе все время приходится доказывать свою преданность и верность… Кому? Мне! Знаешь, как мне от этого хорошо.

Глава VI

Как на зло, на прослушке в эту ночь дежурил старый недоброжелатель Матвея. Собственно говоря, Матвей его в свое время перевел с низкооплачиваемой и неперспективной работы к себе в контору. Называется, сделал доброе дело! То ли зависть человека заела, то ли по природе неблагодарный тип оказался, с первых же шагов на новом месте стал Антон Климов вредить. Даже подсиживать. Сначала потихоньку, как говорят, исподтишка. Затем, когда уже пророс корнями и завязал нужные знакомства, он стал вступать с бывшим товарищем в открытые стычки. Поначалу у Матвея все это не укладывалось в голове, казалось, что Клим просто шутит. Но после откровенной клеветы, — Матвей узнал, для чего она была нужна, — со старым другом пришлось порвать окончательно.

Конечно, эта история оставила неприятный осадок, по службе общаться все равно приходилось, но Матвей никак не зависел от Антона. И это его спасало. А вот Антон от Матвея зависел по-прежнему, и это не давало Климу спокойно спать, заставляло предпринимать какие-то шаги, чтобы от этой зависимости избавиться.

Давно известно, что подлые люди устроены так, что не хотят и не умеют действовать в одиночку. Они кучкуются в стаи, входят в связки, оказывают услуги за услуги, и в результате вокруг них образуется круг, и часто довольно сильный, взаимной поддержки. Они быстро обмениваются информацией, придерживают ее, когда нужно, докладывают начальству то, что нужно, и таким образом постепенно, а иногда и сразу, рывком, расправляются со своими противниками. Занимают их должности, столы, прыгают в их кресла, принимают дела и даже до поры до времени чувствуют себя в безопасности.

Мир бы давно рухнул, если бы несправедливость торжествовала. Но он стоит, значит — справедливость сильнее. И значит, Матвей прав, что не стал сразу сводить счеты. Конечно, Клим доставлял неудобства, был знаком с домашними, мог сболтнуть лишнее, а иногда и специально сбалтывал, но все же Матвей решил оставить все, как есть. Жизнь сама расставит всех по местам. Еще… он не стал расправляться с предателем, хотя он того и заслуживал, потому что тем самым мог нанести удар самому себе. Что скажут сослуживцы? Привел непроверенного человека, порекомендовал принять на работу, поручился за него, а что теперь? Извините, простите… сразу не разобрался. Нет, это не стиль Матвея. Пусть человек сам проколется, наделает ошибок.

И Клим наделал. И его первая ошибка была в том, что он самовольно поставил домашний телефон Матвея на прослушку… И каждое свое дежурство упорно слушал, как Галина Ивановна рассказывала своим многочисленным подругам о своем здоровье. Про селезенку, печень, про локти и колени, про поджелудочную железу и свой кишечник… И про то, как все это лечить и содержать.

Это должностное преступление, Клим это понимал, но не придумывать же какую-нибудь пакость на Матвея и бежать к начальству с рапортом о ней. Да и где гарантия что «слушать» поручат именно Антону Климову. А прослушка очень нужна для контроля над ситуацией. А вдруг этот Онегин задумает отомстить? У подлых людей есть еще одна характерная черта — приписывать другим, нормальным людям свойства своего характера и свои поганые, подлые мысли.

В принципе, эта ночь прошла бы спокойно, как и многие предшествующие, если бы Кирилл не выдал в телефонном разговоре мысль о какой-то непонятной Антону агрессивности телефонной сети. И если бы Матвей сразу после нее не оборвал разговор. Так, неосторожно, в порыве эмоций высказанная фраза может поставить на грань срыва даже самое великое дело. Что-то Клима насторожило. Он отмотал запись на начало и прослушал еще раз. Фильтр какой-то… Защита от прослушки, что ли? Тогда при чем здесь телевизионное интервью? Клим пил кофе и тер лоб.

Ну почему в жизни все так криво? Одному и работу, и жену, и детей, и дачу, и тещу… и даже какие-то там поэтические способности. А другому ничего. Только пинки под зад от начальства. Сиди тут ночами, переживай чье-то чужое счастье. Где справедливость?

По инструкции, обо всем, вызывающем подозрение, дежурный обязан доложить наверх. Но в случае с Матвеем это невозможно — прослушка не санкционирована. Поэтому Антон решил сначала осторожно выяснить, о чем шла речь в этом странном разговоре… И нет ли возможности на этой теме срубить немного деньжат. Это было бы как нельзя кстати.

Вообще, Клим исполнительный работник. И это единственное положительное качество его гнилой натуры. Но исполнительность его всегда была карьерная. На грани выслуживания перед начальством, даже подлизывания. Почему он постарался сразу избавиться от руководителя Матвея Онегина? Чтобы не проявлять этих дурных исполнительских наклонностей в отношении бывшего друга. Не приседать, не прогибаться в позвоночнике. Посчитал, что его преданность гораздо важнее другим, более «крутым» начальникам. И действительно, в очень короткое время нашлись покровители, которые вовсю стали манипулировать безотказным Климом.

Каким-то восьмым чувством Антон понимал, что голяшничество не очень красит мужика, но что он мог поделать? После всех неудач жизни продвинуться по службе — единственная из удач, которая еще могла реализоваться.

Вот, бывает так в жизни. Живет человек, вроде бы нормально. Учится, растет, гуляет, читает книжки, начинает зарабатывать деньги… и ничего не предвещает неудач. Но какая-то червоточина души или предопределенность судьбы все же то тут, то там проявляет себя. То соврет человек и не признается, то подставит кого-нибудь под удар, а сам отбежит в сторону, то просто проявит такую глупость и недальновидность, что окружающим становится совсем неловко.

У Клима черная полоса явных неудач началась с женитьбы без родительского благословения. Настоял на своем, или будущая жена настояла. Но сразу после свадьбы пришлось мыкаться по чужим углам, — невестку в родительский дом не приняли. Потом жена долго болела, потом был выкидыш, а потом она просто спилась. Климу пришлось разводиться — жена-алкоголичка не помощница карьере мужа. И начать бы Климу все по новой, да старое давит. А вдруг на те же грабли… Боязно. И как это у других все гладко и правильно? Просто зло берет… И Клим злился… и, конечно же, в злобе задумывал и совершал дела, неудачные изначально. Злость и настоящая удача — вещи, взаимоисключающие друг друга.

Глава VII

Днем созвонились и переиграли. Встретились на Невском, у Гостиного, прошли на площадь Искусств к Пушкину, присели на скамеечку. Кира порылся в сумке, извлек пакет и развернул его.

— Вот твой диктофон.

— Такой маленький?

— Цифровой. Я тут кое-что переделал. Короче, вот пуск записи, вот эта кнопка — стоп. А больше тебе ничего не нужно… Владей. У меня, кстати, такой же. Будем наматывать русскую речь на две головки. Но учти, ты ничего кроме шума не сможешь записать в метро или в баре, даже за столиком. Это понятно. Записывать нужно именно речь, разговор.

— А на улице? — Матвей крутил диктофон в руках.

— Шум машин. Человеческий голос вряд ли возьмет. Ты же не будешь тыкать микрофоном в лицо говорящим.

— А в школе?

— Кстати!.. Записывай детей. Не только в школе, прямо в песочнице, во дворе. Только старайся не визги и крики, а разумные разговоры. Дети не испачканы, как взрослые, и слова употребляют самые простые.

— Был бы у нас Гайд-парк, где все бы высказывались, толкали речи.

— Сам же меня учил, что нам не нужны речи. Нам нужны простые разговоры.

— А стихи? Как ты думаешь, я могу на секции записать? У нас даже маститые выступают.

— Запиши. Что бы знать, о чем думают и пишут современные поэты.

— Добро… А о программе расскажи чего-нибудь.

— Программа как программа. Веселенькая получилась. Пришлось каждому параметру отбора придавать пространственную конфигурацию.

— Параметры цифровые?

— Да.

— И пространственные! Интересно.

— Основные параметры: это идея, так сказать, патентная чистота идеи… жанр стихотворения, стиль, форма, содержание, ритм и тон речи, гласные, согласные, симметрия, диссиметрия, напевность, простота, значение и так далее. Все по полочкам.

— Даже напевность есть. Здорово! Её-то как зацифровал?

— Здесь как раз проблем не было. Через ноты. Не замечал разве, что, разговаривая, мы поем. Только не в музыкальном песенном, а в обычном речевом регистре. Но используем при этом те же семь нот. Скажи любое слово.

— Любовь. — Почему Матвей сказал любовь?

— Лю — бовь. Си — доо. Ты сейчас спел две ноты.

— Понятно. А рифмы, ударения в твоих параметрах есть?

— Конечно. Образно говоря, речь, проходя через цифровые электронные пространства, в каждом оставляет свой след. При наложении этих следов друг на друга я и выуживаю поэзию. Примерно процентов десять от всего пропущенного через фильтры достойно внимания. Остальное на слив. Это так, вульгарное представление о принципе действия.

— Это отбор. А созидание?

— Обратным ходом, но уже по заданию. При исследовании речи или уже написанных стихов я параметры считываю, при сочинении задаю их. Все просто.

— Здорово. Показал бы в натуре.

— Пока нечего смотреть. Вот насобираем хворосту. — Кира постучал пальцем по диктофону. — Заложим в костер и послушаем — как затрещит.

— Значит, не зря я все задумал. Может, отметим эту удачу? Угощаю.

— А что, — Кирилл посмотрел на часы, — время еще детское.

Вернулись на Невский, в проверенный подвальчик. Пятьдесят, потом еще пятьдесят, потом по третьей. И на голодный желудок забрало быстро. Закусив бутербродами, вышли на воздух. Покурили. Начал накрапывать дождь, но расходиться не хотелось. Побрели в сторону Московского вокзала, за болтовней не заметили, как оказались на Старо-Невском. Где-то в районе Полтавской нырнули еще в одну кафешку. После которой ни тот, ни другой лыка уже не вязали. Назюзюкались, как в молодости. Матвей даже грохнулся на мокрый асфальт пару раз. Но разумения все же хватило, чтобы взять тачку. Взяли. Сообразительный частник запросил две цены и быстро развез приятелей по домам.

В стельку пьяный, мокрый и грязный Матвей ввалился в прихожую и успел сеть на придверный стульчик. Скинул ботинки. На грохот вышла Галина Ивановна, руки в боки.

— Хо-орош!

Затем дочка со своей любимой куклой.

— Папа, у тебя на коленке дырка.

Последней — жена. Ничего не сказав, Варя стащила с мужа куртку и, стряхивая ее от капель, наткнулась ладошкой на что-то твердое в кармане. Извлекла диктофон. Странно, что он вообще не потерялся.

— Твое?

— М-мое… Эт-то п-по с-службе. Положи. — Матвей потянулся рукой и потерял точку опоры. Света подставила свое хрупкое плечо.

— Наш непутевый непризнанный поэт журналистом решил заделаться. Ну, ну. — Теща знала, как уколоть больнее всего.

— П-почти, — у Матвея хватило сознания отшутиться.

— Ладно, пошли в ванную. — Варя отодвинула дочку и подставила плечо сама. — Утром поговорим.

Глава VIII

Клим решил действовать не в лоб — дождаться удобного случая. И этот случай не заставил себя долго ждать. Десять часов уже, планерка началась, а Онегин на работе так и не появился. Заболел что ли? Клим порылся в записной книжке и набрал номер.

— Галина Ивановна, здравствуйте, это Климов.

— Антоша… Что-то ты давно не звонил.

— Да, дела все…

— И не заходил. Вы что с моим зятем поссорились?

— Почему поссорились? Просто меня в другой отдел перевели. Ну и как-то меньше стали общаться.

— С повышением перевели-то?

— Не без этого.

— Поздравляю. Я всегда знала, что ты всего в этой жизни добьешься. Не то что некоторые.

— Так я и звоню по его душу. Случилось чего?

— Что с ним может случиться. Нажрался вчера, как свинья. Теперь вот бегает в туалет через каждые полчаса. Желчью его рвет и трясет, как паралитика… И знает же, что нельзя пить, а все равно… Вот что случилось. Так он же вроде звонил на работу, я слышала, отпрашивался до обеда… Так доотпрашивается, что уволят к чертовой матери, и пойдем мы по миру с протянутой рукой… Антон, вы же друзья, ты бы повлиял.

— Так вот я и звоню. Может, помощь какая нужна?

— Чем тут поможешь, если сам идиот. — Галина Ивановна ушла к себе в комнату, плотно закрыла дверь и устроилась в кресле, под фикусом. — Если человек — идиот, это неисправимо!

— Да ладно, вы — сразу идиот. С кем не бывает… А чего отмечали-то?

— А разве не идиот будет из своей, и без того по сегодняшним меркам нищенской зарплаты откладывать на издание каких-то книжек? Это, по-твоему, правильно?

— Пишет еще?

— Не то слово. Все свободное время… Крючки в ванной прошу приклеить уже месяц, — не может. А книжки без конца читать — время находит.

— Это он самообразовывается. А вчера-то чего отмечали? Еще что-нибудь выпустил?

— Я и не знаю чего. С горя, наверное, напился.

— А вы как? Как здоровье? — Чтобы расположить пожилого человека к себе, нужно непременно спросить про здоровье, проявить, так сказать, участие.

— Ох, Антоша, какое здоровье… Сплошная борьба за выживание.

— Вы держитесь. Вы женщина сильная. — Лесть в нужном месте тоже хорошее средство.

— Спасибо на добром слове… Сам-то как? В личной жизни и вообще?

— Ничего, ничего, помаленьку строим… Я вот что еще хотел… Только между нами.

— Антон, могила. — Галина Ивановна даже сдвинулась на край кресла. Собралась.

— Вы в последнее время за Матвеем ничего не замечали?

— А что? — Галина Ивановна в тревоге встала и развернулась лицом к окну. — Что должно быть?

— Странное что-нибудь. Разговоры не характерные… Ничего не слышали?

— Странное? Да, есть! Молчать больше стал. Выйдет к обеду, сядет и молчит. И я не пойму. Или он злится на весь мир, или думает о чем-то. Может, по работе что решает, так это ты мне лучше других расскажешь… Раньше, бывало, все рассказывает, стишки свои читает. А с лета, как монах, честное слово. Весь в себе… Или, может, ему не нравится, как я готовлю? Но раньше-то все ел, без разговоров.

— Монах? А, может, он в религию вдарился?

— Нееет, Антоша. Это мы уже проходили.

Клим хотел спросить: «Может, любовницу завел?», но по мужской солидарности сдержался. Зато спросил:

— А может, проигрался, денег должен?

— Нет, он давно уже не играет. Да, собственно, по серьезному и не играл никогда. Тут другое что-то. Ты его друга Кирилла знаешь?

— Нет, а кто это?

— Да дружок его, он вроде вчера с ним и пил… По компьютерам работает, программист.

— Ну и что?

— Вот с ним в последнее время все созванивается. Шепчутся о чем-то, но в полслова, все больше намеками… Даже ночью бывает. Я вот что боюсь — не ввязался бы в какой бизнес. Он доверчивый, несмотря что военный, а сейчас раздеть могут догола. До конфискации имущества. Ты меня понимаешь!

— Сейчас это называется по-другому.

— А ты что заметил?

— Да то же, что и вы. Слова какие-то говорит, которые раньше не говорил: «агрессивность сети». Вы не слышали? — Напугать раскрывшегося человека — очень эффективный прием. Для дела.

— О господи! — Галина Ивановна испуганно прикрыла рот рукою. — Может, это наркосеть? Вчерась по телевизору показывали… Такое! И все из-за наркотиков.

— Нет. — Перегнуть палку тоже нельзя, насмерть испуганный человек может начать действовать самостоятельно и все испортить. — Матвей же не дурачок совсем. Тут что-то электронное, скорее всего с этим вашим Кириллом связанное.

— Да, да, точно. Я вспомнила… Я знаешь, какое слово краем уха случайно услышала? ШИФР! И номер какой-то, только номер я уже не разобрала.

— Ну вот видите, Галина Ивановна, как мы с вами заодно! Я — вам словечко, вы — мне. Так мы клубочек и распутаем. И вашего зятя из непонятной электронной сети вызволим. Давайте так, вы Матвея за пьянку-то особенно не ругайте. Мужику можно иногда и расслабиться. Вы его лучше разговорите. Поинтересуйтесь, как в творческом плане? Какие задумки? Творческие люди к себе внимания требуют. Может, дочка ваша, Варенька, чего-нибудь скажет… И я со своей стороны за Матвеем присмотрю. А денька через два созвонимся, обменяемся оперативными, так сказать, данными. Как мой план? — Клим беззаботно рассмеялся.

— Договорились, Антоша.

— Тогда пока. До связи.

— Пока, удачи тебе.

— И вам того же!

Галина Ивановна отключила линию и вернулась в кресло. Взгляд уперся в завиток на ковре. В голове звучало: агрессивная сеть, наркосеть, сеть, сеть. И возраст такой. Они же в этом возрасте все могут. Может, он на деньги запал. Что-нибудь по евонным делам подвернулось, он и клюнул. А Варя? А Светка? А я? Всех, паразит, подставит. А я, дура, думаю, что он по постельным делам… Хотя эти дела тоже сбрасывать со счетов нельзя.

Клим, положив трубку на аппарат, тер виски. Шифр, шифр! Шифр номер… Уж не продает ли наш герой информацию налево? Западным спецслужбам? В зашифрованном виде? Служебную и без того уже засекреченную. Ни в одном из перехватов слово «шифр» не звучало. Я же тебя, козла, прижму так, что ты мне по гроб жизни платить будешь. По гроб жизни! В смысле, по гроб смерти. Клим попытался потереть рука об руку, но не смог — потные ладони прилипали друг к другу. Он вытер их о брюки и сложил руки замком. Ну, Онегин, теперь-то я восстановлю справедливость! Жди.

Глава IX

К обеду Матвей оклемался. Голова посвежела, хотя в пальцах рук еще покалывало. Ехать на работу не было никакого желания. Матвей позвонил начальнику второй раз и отпросился «за свой счет» до конца дня. Но и сидеть дома тоже как-то… Чтобы с толком использовать незапланированное «окно», он решил съездить к Виктору. Давно уже хотел, все никак не получалось. Из всех членов секции Виктор по духу был ближе всего, несмотря что лет на пятнадцать старше и бывший милиционер. Конечно, не друг и даже не приятель, просто симпатичный человек, пишущий неплохие стихи. Симпатия обоюдная, Виктор давно уже приглашал… чтобы не застать врасплох, Матвей позвонил, договорился. Перед выездом пообедал. После прекрасной прочистки желудка, аппетит был отменным.

По дороге купил пива. Сели на кухне — здесь можно было курить. Поначалу разговор не клеился, но после вопроса Матвея о Пушкине, — Виктор очень чтил Пушкина, — начал понемногу выстраиваться.

— Я его не чту слепо. Я ему невольно подражаю. Как гению, как поэтическому эталону. Есть же эталоны веса, длины, единицы времени. Пушкин — эталон поэзии. Не родился еще поэт, при всем моем уважении ко всем бывшим после Пушкина поэтам, который бы поднял знамя выше, чем он! Александр Сергеевич это, кстати, без тени зазнайства очень отчетливо сам осознавал. Поэтому и написал свой «Памятник».

— Зачем тогда мы пишем?

— Чтобы приблизиться. Кто там изобрел двигатель внутреннего сгорания, не помню. Разве он думал, что его изобретением будет пользоваться весь мир. И совершенствовать его. Всякие насадки, присадки придумывать. Вот и мы Пушкиным пользуемся. И пытаемся его превзойти… Кое-кто, самый отчаянный, пытается. Кроме этого, и ты это знаешь не хуже меня, поэзия — это инструмент познания. Как острый скальпель, режущий ткань еще неизвестного науке животного. Чтобы исследователь мог узнать, как устроены его мышцы, его суставы и сухожилия. Когда поэт рождает словосочетание или, — если он особенно одарен, — целую строчку, которой до него еще не было и которая несет новую информацию — он хирург. Он как бы надрезает своим поэтическим словом плоскость сферы, в которой заключены добытые человечеством сведения о мире и жизни. Он расширяет границы познания. После него люди смотрят на предмет уже в другом ракурсе. Поэт отвоевывает пространство мысли у небытия. Расширяет бытие. И когда Пушкин в «Демоне» говорит:

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия…

— он имеет в виду совершенно конкретные новые впечатления, которые ему удалось произвести на свет своей конкретной поэтической мыслью. И почему:

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел –

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел?

Да потому, что демон завидовал человеку, поэту, который узнал то, что неведомо даже сверхъестественному существу.

— Ты веришь в демонов?

— В бесов, в демонов, в сатану. А как же? О них рассказывает Новый завет, а Новый завет — это Благая весть. Для человека — благая. Почему благая? Потому что предупреждает о том, с чем… с какими силами ему придется столкнуться в этом мире и кого требуется опасаться и побеждать. И не только предупреждает, но и объясняет, как их побеждать. По-моему, нелепо верить в Христа и не верить в его противников.

— И Пушкин верил?

— Не только верил. Последние годы своей жизни верно и стойко служил Ему. Глаголом жег сердца людей…

— Но этого никто не понял?

— Чего, его служения? Единицы поняли, но большинство, конечно, нет. Хотя, что значит понять? Умом? А сердце на что? Не обязательно все понимать умом, а иногда даже опасно, можно и тронуться. Сердце гораздо более тонкий инструмент восприятия. И вот сердцем-то Пушкина понял весь народ. И полюбил. И продолжает любить. И его сказки, и стихи, и прозу… Чем ближе человек к правде, тем острее это чувствует его сердце. И сердца, близких ему людей. В поэзии эта близость проявляется, как нигде. Попробуй сфальшивить в коротком четверостишье, и уши лжи будут видны сквозь самые прилизанные строчки.

— Может быть, тогда вообще не писать?

— Дар есть — пиши. Жизнь все сама расставит по своим местам. Это моя позиция… Постой, а ты что это меня сегодня экзаменуешь? Ты ведь такой же поэт, как и я. Значит, способен сам определить — писать или не писать.

— Я не такой. Я еще молодой. По сегодняшним меркам. Хотя Пушкин даже до моих лет не дожил. Забавно, правда?

— Не прибедняйся. Твое «Одиночество» передают из уст в уста. Те, кто понимает. А это кое-что значит!

— А я Пушкина хочу понять. Хотя бы примерно, как ты.

— На его поэзии многие сломали себе голову. Я ни в коем случае не хочу сказать: Пушкин — бог! Но творил словами он, как Бог. Помнишь семь дней творения? Сначала очаг жизни среди небытия? А дальше все шире и краше… и небо, и земля, и звезды, и, наконец, человек, и жена его… Так вот, Пушкин своими гениальными связками слов:

В тот год осенняя погода стояла долго на дворе…

воспевает сотворенное Богом и воздает хвалу Творцу. И бьет в самую точку. Все, что происходит с ним в жизни, все до самой последней мелочи, используется им для благодарности Богу.

Я вас любил: любовь еще, быть может…

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. — Виктор загибал пальцы, считая. — Семь слов, а энергии! И красоты, и лирики, и чувства столько, что переливает через край…

В моей душе исчезла не совсем…

Ты понимаешь, что такое — остаток любви. Для Пушкина любовь физически измерима: исчезла не совсем. То есть какая-то часть осталась. Как недопитое молоко в кувшине, после обеда… Чтить, как ты сказал, Пушкина — мало. Его надо читать, пить, дышать им, пока тайны мира, открытые ему, не откроются тебе. И не произойдет просветления. Пока ты не поймешь, что любовь — это Божья вода, налитая в кувшин твоей души. И что этой воды может добавляться и добавляться… Или наоборот, когда растратил ее не по назначению. Врубаешься?

— Даже так?

— И только так! Пушкин не в слова играл. Он понимал устройство, строение жизни. Бог по какой-то своей милости открыл ему это. Он знал строение, состав, структуру человеческих чувств. Ты знаешь, как ты чувствуешь?

— Органами чувств. — Матвей подумал: Удивительное дело! — про строение жизни я совсем недавно где-то слышал или читал. А! Так это же Варька мне объясняла. Странно, об одном и том же два разных человека говорят мне в течение двух суток. Забавно, телепатия какая-то.

— Я не спрашиваю чем. Я спрашиваю — как? Каким образом.

— В каждом случае по-разному… Ушами воспринимаю звуки, глазами вижу, языком чувствую вкус…

— Ты опять отвечаешь на вопрос «чем», а не «как». Как видишь? Что при этом происходит? Как картинка мира отображается в твоем глазу? Какие атомы срываются с поверхности тел, влетают в твой глаз и растекаются по твоей сетчатке, чтобы рассказать тебе о телах, с которых прилетели? А может быть, наоборот? Лучи из твоих глаз стремятся к телам, ласкают, обнимают их, изучая, а затем, изучив, возвращаются. И идут дальше в твой мозг, чтобы передать ему полученную информацию.

— Я не знаю — как.

— А Пушкин знал! Он знал состав и строение слуха, зрения, осязания, обоняния и вкуса. Он знал состав и строение любви, ненависти, печали, грусти, радости… всех человеческих состояний. Поэтому и мог находить слова, адекватные описываемому состоянию. В его голове, все происходящее вокруг почти автоматически сцеплялось с поэтическим словом, образом.

Помнишь, на заре цивилизации человек по поручению Бога называл птиц, рыб, животных, предметы и явления своими именами. Пушкин продолжил делать это — на закате. Он обозначал то, что до него было еще безымянно. И смысл поэзии в этом. В фиксации слова за явлением. В обозначении явления. В наименовании его… Видишь, я тебе целую лекцию прочел. Покруче, чем у нас на секции читают. Ты меня, похоже, сознательно спровоцировал — сидишь, молчишь, слушаешь. Наводящие вопросы задаешь… Хитрец.

— Можно продолжать?

— Чего ж теперь делать, коль я разговорился и в раж вошел, валяй.

— В чем смысл загадок Пушкина? Пропущенных строчек, иносказаний?

— Во-первых, обход цензуры. Он ведь, чай, не в нашей демократии жил. Во-вторых, хотя это правильнее ставить на первое место, Пушкин в поэзии действовал так же, как действует Бог в жизни — не открывая всего сразу. Люди должны острить свои умы и чувства, разгадывая загадки. Так, по замыслу Бога, люди должны идти к Богу. По ступенькам, от простого к сложному.

— А ты десятую главу разгадал?

— Онегина, что ли, твоего однофамильца или, может быть, родственника, предка? Конечно, еще в твоих летах.

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда…

— Кто это?

— Сатана, конечно. Лукавый кто у нас?

— А все считают, что эти слова про царствующего тогда императора Александра… Почему?

— Потому что сбивает с толку строчка:

Над нами царствовал тогда…

Но Пушкин-то говорил о царствовании в душах людей, а не на вершине земной монархической власти. Это элементарно.

— За исключением того, что в этого лукавого нужно поверить.

— Конечно, как Пушкин верил.

— А у нас атеистическое воспитание. У тебя еще более атеистическое, чем у меня… ты ведь еще при Сталине произведен на свет.

— Да, в год его смерти.

— Кто тогда говорил о сатане как о чем-то реальном?

— Ты меня удивляешь… Мало ли кто что говорил. Я могу вообще молчать, не высказываться вслух о своих наблюдениях. Вообще ни о чем никому не говорить, только слушать. Но я же разумный человек, я ведь должен самостоятельно анализировать… Верить или не верить тому, что мне говорят. Разве не так?

— Так, конечно… но сила привычки.

— Да, брось ты. На даче ты разве вспоминаешь свои городские привычки? И одеваешься попроще, и побриться забываешь, а то и причесаться с утра. Кто там на тебя на грядках смотреть будет? Привычка пришла и ушла… Ну, прививали нам всякий бред семьдесят с лишним лет, что из того. Ситуация возникла, новые условия жизни образовались, и похе… мы свои старые привычки. И взгляды. Например, привычку вставать по утрам под звуки гимна. И правильно.

После разговора, а скорее даже монолога собрата по перу, Матвей шел по сырому городу. Вот и четвертая версия. И она тоже за Бога, как и Катина… Неужели Кир напрасно работал? Итак: приближающийся Бог, компьютерная программа, глас народа и называние явлений… Два на два. Без пятого сета, как в теннисе, не обойтись. С другой стороны, сколько людей, столько и мнений. И чем больше ходишь, тем дальше от цели. Но пока ходится, нужно ходить. Это закон любого следствия. Вот когда все версии либо рухнут, либо сольются в одну и ни одного неразгаданного вопроса не останется, тогда дело можно закрывать.

Глава X

Вечером в электронной почте Матвей нашел сообщение от Кати. Открыл его.

Матвей, привет!

Когда мы встречались летом и говорили о Пушкине, мне показалось, что я тебя недостаточно убедила. Я проанализировала наш разговор и решила представить тебе еще несколько фактов, подтверждающих мою правоту. Тебе по роду своей основной деятельности (не поэтической) приходится иметь дело с уликами, алиби и доказательствами…

Можешь рассматривать эти материалы как доказательства или как свидетельские показания лиц, знавших поэта лично. Хотя мы оба с тобой понимаем — в такой тонкой области человеческой деятельности, как поэзия, конечно, ничего доказать не возможно.

Почти два месяца я рылась в разных книжках и собирала для тебя эти цитаты, так что хотя бы из уважения к моему труду и затраченному времени внимательно почитай их!

Матвей откинулся на спинку кресла и громко выдохнул. Ну правильно! Что еще делать незамужней, сорокалетней и очень умной женщине, как не рыться два месяца в книжках и выписывать из них интересные места? Даже если ее никто об этом не просит. Матвей щелкнул мышкой, чтобы определить объем Катиного послания. Ничего себе, целых семь страниц. Чтобы не тратить дорогого интернетовского времени, Матвей сохранил письмо в «Моих документах» и отключился от сети. Сейчас, после трудного дня, заниматься чтением каких-то доисторических цитат не было сил. Лучше лишних 30-40 минут поспать. А вдруг она завтра позвонит? Спросит о впечатлении или еще о чем-нибудь по сути присланного? Обижать хорошего человека тем, что «еще не читал», не интеллигентно. Лишний раз убеждаешься, что «лучшее» враг «хорошего». Я ведь все хорошо понял в момент разговора. Но Катя, конечно, хотела «как лучше»! И взвалила на себя дополнительную работу.

Ну что, придется читать.

Матвей пошел на кухню, чтобы заварить кофе. По причине позднего часа все домашние уже спали. Это хорошо, никто не полезет с вопросами типа: почему ты так поздно не спишь? или что случилось? — или с замечаниями: у тебя усталый вид… Как будто от этого вид у меня сразу станет отдохнувший. Кофе взбодрило. Матвей вернулся к компьютеру вполне работоспособным. Это могло случиться и без кофе, просто сработал стереотип мышления, «привычка»… убеждение, что будто бы кофе взбадривает. Матвей мог выпить простой воды с уверенностью, что взбодрится. И взбодрился бы… На самом деле, просто настроился бы внутренне. Такие опыты он уже проводил.

Напомню тебе, что настоящие поэты обладали даром настоящего пророчества. Вот тебе из воспоминаний А. П. Араповой («Новое время». СПб. 12 декабря 1907).

«Сколько появлялось в печати вздорных выдумок и нелепых рассказов о Пушкине, что семья только недоумевала перед их фантастическим источником, а вместе с тем никто не обмолвился о редком духовном явлении, обнаружившемся в нем, помимо его воли (Я подчеркиваю — помимо его воли). Приведу здесь два рассказа, ручаясь за их достоверность, потому что слышала их от самой матери, слепо верившей в эту необъяснимую способность…

Первый факт произошел в Царском Селе, на квартире Жуковского. Вечером к нему собрались невзначай человек пять близких друзей, помню, что между ними находился кн. Вяземский, так как в его памяти тоже сохранилось мрачное предсказание.

Как раз в этот день наследник Александр Николаевич прислал в подарок любимому воспитателю свой художественно исполненный бюст. Тронутый вниманием Жуковский поставил его на самом видном месте в зале и радостно подводил к нему каждого гостя…

Пушкин сосредоточенно-молчаливо ходил по залу взад и вперед. Вдруг он остановился перед бюстом, впился в мраморные черты каким-то странным застывшим взором, затем, обеими руками закрыв лицо, надтреснутым голосом вымолвил:

— Какое чудное любящее сердце! Какие благородные стремления. Вижу славное царствование, великие дела и — Боже! — какой ужасный конец! По колени в крови! — и както он невольно повторял эти последние слова. (Я напомню, что 1 марта 1881 года император Александр II по приговору исполнительного комитета «Народной воли» убит в Петербурге бомбой. На месте убийства в 1887-1907 гг. возведена Церковь Вознесения «на крови».)

Друзья бросились к нему с расспросами. Он отвечал неохотно. Будущее точно отверзло перед ним завесу, показав целую вереницу картин, но последняя настолько была кровава и ужасна, что он хотел бы ее навек позабыть… Под гнетом мрачных мыслей вернулся он ранее обыкновенного домой и передал жене этот странный случай…

Второй случай произошел позднее, за несколько месяцев до смерти Пушкина. Произошло это также вечером, но дома. Мать сидела за работой; он провел весь день в непривычном ему вялом настроении. Смутная тоска обуяла его… перо не слушалось, в гости не тянуло, и, изредка перекидываясь с нею словами, он бродил по комнате из угла в угол. Вдруг шаги умолкли и, машинально приподняв голову, она увидела его стоявшим перед большим зеркалом и с напряженным вниманием что-то разглядывающим в нем.

— Наташа! — позвал он странным сдавленным голосом, — что это значит? Я ясно вижу тебя и рядом, так близко стоит мужчина, военный… Но не он, не он!.. Этого я не знаю, никогда не встречал. Средних лет, генерал, темноволосый, черты неправильны, но недурен, стройный, в свитской (царской свиты) форме. С какой любовью он на тебя глядит! Да кто же это может быть? Наташа, погляди!

Она поспешно вскочила, подбежала к зеркалу, на гладкой поверхности которого увидела лишь слабое отражение горевших ламп, а Пушкин еще долго стоял неподвижно, проводя рукою по побледневшему лбу».

Ты, конечно, догадался, что в зеркале Пушкин увидел второго мужа своей жены — генерала, командира конногвардейского полка 45-летнего Петра Петровича Ланского, за которого Наталья Николаевна вышла после восьми лет вдовства. А. П. Арапова — это дочь Натальи Николаевны и Петра Петровича.

Вот несколько строчек из воспоминаний племянника Пушкина Льва Николаевича Павлищева. Некоторые исследователи считают, что он в своих «Воспоминаниях о Пушкине» значительно исказил облик поэта. Из всей книжки я выбрала, на мой взгляд, самое главное. То, что подтверждает высказанные мною мысли.

«Поэму, лишенную, по словам Александра Сергеевича, здравого смысла, «Гаврилиаду» он сочинил, будучи еще молодым. Вспоминая об этой, как он выражался, «непростительной глупости», Пушкин всегда раскаивался, что не уничтожил ее…

…поэму «Царь Никита» дядя считал тоже величайшей глупостью».

Теперь свидетельство Александры Осиповны Смирновой, с которой Пушкин был дружен и довольно откровенен. Цитирую «Русское обозрение», ноябрь 1897. (Записки А. О. Смирновой)

«— Я читал Библию от доски до доски в Михайловском, когда находился там в ссылке. Читал даже некоторые главы своей Арине. Но и ранее я много читал Евангелие. Хотите, чтоб я сделал вам одно признание?

— Насчет чего?

— Моего «Пророка».

— Говорите, я не буду нескромною.

— Вот почему я Вам его и делаю. Я как-то ездил в монастырь Святые Горы, чтобы отслужить панихиду по Петре Великом. Служка попросил меня подождать в келье. На столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницы. Это был Иезекииль. (Здесь, видимо, ошибка. На самом деле, Библия должна была быть открыта на «Книге пророка Исаии».) Я прочел отрывок, который перефразировал в «Пророке». Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я написал свое стихотворение; я встал, чтобы написать его; мне кажется, что стихи эти я видел во сне. Это было незадолго до того, как Его Величество вызвал меня в Москву».

Еще из записок А. О. Смирновой. Монолог Пушкина. Теперь цитирую санкт-петербургский «Северный вестник», май, 1894.

« Я продолжаю думать, что поэт стоит не выше, чем окружающие его люди, до того момента, когда заговорит Божество. Поэт вдохновлен, это, несомненно, бывают часы, когда я не мог бы написать двух строк, а в час Божества стихи льются, точно вода. Но затем, однако, приходится пересмотреть, изменить, исправить. Божество дает мысли, чувства, но, кроме того, есть еще искусство, и это уже дело завтрашнего дня. Я часто встаю ночью, чтобы писать, уже после сна; какая-нибудь мысль преследовала меня с вечера (Подчеркиваю — мысль сама преследовала!, а не поэт ее ловил.), но я не мог тот час ее выразить, я должен был ею проникнуться до глубины души (Подчеркиваю — живой мысли нужно было проникнуть в самую глубину души поэта!!!), ей надо было улечься в гармонические аккорды (Аккорды!!! Вот она, поэзия-музыка!). Тогда в душе моей происходит какое-то пробуждение, что я и высказал в своем «Поэте». Но если чернь меня не понимает, если разные посредственности не чувствуют того, что чувствую я, это не дает мне никакого права отделяться от человечества, так как прежде чем быть поэтом — я человек и гражданин…»

Еще оттуда же.

« Что бы вы сказали, если бы я заговорил о своих стихах, называя их благородными мыслями, которые огонь должен очистить, чтобы они могли вознестись в виде фимиама вместе со мной на небо? Вы сказали бы, что Пушкин от гордости и тщеславия сошел с ума, и, надо признаться, вы были бы совершенно правы…»

Прямое подтверждение факта, что стихи пишутся не умом! Ум, с которого поэт должен сойти, присутствует в процессе как ваятель и страж формы, как стек скульптора, то есть как инструмент, подчиненный душе. «Божество дает мысли, чувства, но, кроме того, есть еще искусство, и это уже дело завтрашнего дня».

Интересно, ты меня понимаешь?

А вот записки Александра Васильевича Никитенко, известного литературного критика, историка литературы и современника Пушкина. Цитирую по «Запискам и дневнику. 1804-1844 гг.», изданным в Санкт-Петербурге в 1905 г. Очень красноречиво о той среде, в которой приходилось жить и работать Пушкину. Запись на 1834 год.

«В странном положении находимся мы. Среди людей, которые имеют претензию действовать на дух общественный, нет никакой нравственности. Всякое доверие к высшему порядку вещей, к высшим началам деятельности исчезло. Нет ни обществолюбия, ни человеколюбия; мелочный отвратительный эгоизм проповедуется теми, которые призваны наставлять юношество, насаждать образование или двигать пружины общественного порядка.

Нравственное бесчиние, цинизм обуял души до того, что о благородном, о великом говорят с насмешкой, даже в книгах. Сословие людей, сильных умом, литераторов наиболее погрязло в этом цинизме. Они в своих произведениях восхваляют чистую красоту, а сами исполнены нравственного безобразия. Они говорят об идеях, а сами живут без всякого сознания высших потребностей духа, выставляют в жизни своей самые позорные стороны житейских страстей.

…Вот картина нашего положения; оно незавидно. Мудрено ли теперь, что мы, воспитав себя для высшего назначения и уничтоженные в собственных глазах, кидаемся, как голодная собака, на всякую падаль, лишь бы доставить какую-нибудь пищу нашим силам».

И как ты думаешь, легко ли в такой обстановке открыто признавать себя христианином и проповедовать нравственные ценности христианства. Что-то сродни метания бисера перед свиньями. Помнишь, как поэт и музыкант наших дней Игорь Тальков открыто назвал Иисуса Христа своим идеалом. Что было потом? Его просто убили. Поэтому Пушкин и маскируется, и зашифровывает свою веру, как может. Он всю жизнь не боится смерти, ест под дулом пистолета черешню, но как человек, наделенный даром свыше, он обязан оберегать этот дар. Обязан раскрыть его полностью, поставить на служение людям. Он лишь урывками, время от времени, какими-то намеками дает понять об истинных корнях и цели своего творчества. Поэтому исследователям Пушкина трудно докопаться до истины. Они тасуют внешние факты, не врубаясь в глубину. Или в высоту пушкинского духа.

Мне не веришь? Послушай профессора Санкт-Петербургской духовной академии В. В. Никольского. Вот выдержка из речи на годичном собрании 1882 года (Христианские чтения, 1882 г. Часть первая. СПб 1882).

«Пушкин не только старался таить в себе свои лучшие свойства, так что чем святее было для него чувство, тем меньше он его выказывал, но еще как раз напротив, всячески старался отречься от этого чувства, даже осмеять его, лишь бы не приписали ему его. И, наоборот, охотно и добровольно брал на себя всякие пороки, и по преимуществу те, которые были противоположны затаенным в нем добродетелям».

Мнение Никольского тебе не открывает причину появления на свет «Царя Никиты»?

Вот еще немного из Никитенко. Запись на 1827 год.

«Читал недавно отпечатанную главу Онегина… Во всей главе необыкновенное движение поэтического духа. Есть места до того очаровательные и увлекающие, что, читая их, перестаешь думать, то есть самостоятельно думать (Вот! А я о чем тебе говорю!), и весь отдаешься чувству, которое в них скрыто, буквально сливаешься с душой поэта… Поэт вполне совершил дело поэзии; он погрузил мою душу в чистую радость полной и свободной жизни, растворив эту радость тихой задумчивостью».

Ты понял, что не только стихи не пишутся умом, но и прочесть их этим инструментом нельзя. Задача настоящей поэзии — не свержение царей, а погружение душ читателей в чистую радость.

И еще важное! Бог ведь не дурак, он не станет открывать своих мыслей поэту безнравственному и грязному. Тем более в таком объеме и качестве, как Пушкину. Он их откроет только человеку с абсолютно чистой душой — гению чистой красоты! А такую душу нужно заслужить. И Александр Сергеевич заслужил. Чем? Своей беззаветной преданностью Божеству и абсолютной верой в бессмертие! Своим служением «высшему порядку вещей»!

Но тебя все это, конечно, не убеждает. Ладно, читай дальше.

Помнишь, я говорила о «Египетских ночах»? Похоже на то, что итальянский импровизатор «списан» Пушкиным с польского поэта Адама Мицкевича. Вот как об их встрече писал Э. Одынец. Цитирую по «Пушкин. Исследования и материалы». Л. 1982.

«Ах, ты помнишь его импровизации в Вильно! Помнишь это изумительное преображение лица, этот блеск глаз, этот проникающий голос, от которого тебя даже страх охватывает, словно через него говорит дух. (Вот!) Во время одной из таких импровизаций в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, восклицал: Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним!.. И бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать как брата».

Очень много подлинных свидетельств современников собрал В. Вересаев в книге «Пушкин в жизни» (М. 1926). Вот некоторые: С. А. Соболевский в 1855 году пишет М. Н. Логинову.

«Удивительное было свойство Александра Сергеевича (в такой степени на тысячу лье мне ни в ком из людей, чем бы то ни было знаменитых, — неизвестное), совершенной отсутствие зависти профессиональной и милое, любезное, истинное и даже смешное желание видеть дарование во всяком начале, поощрять его и словом и делом… и радоваться ему!»

Вспоминает М. В. Юзефович.

«Он отстал уже окончательно от всех излишеств… Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. И ежели в нем еще иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий».

Зависть — это один из пороков, которыми снабжают человека духи зла. Чистая душа поэта была закрыта злу. Зависть в нее просто не могла проникнуть.

Теперь Е. В. Новосильцева.

«Г-жа Новосильцева праздновала свои именины, и Пушкин обещал приехать к обеду в Апраксино, но его долго ждали напрасно и решились, наконец, сесть за стол без него. Подавали уже шампанское, когда он явился, подошел к имениннице и стал перед ней на колени:

— Наталья Алексеевна, — сказал он, — не сердитесь на меня; я выехал из дома и был уже недалеко отсюда, когда проклятый заяц пробежал поперек дороги. Ведь вы знаете, что я юродивый: вернулся домой, вышел из коляски, а потом сел в нее опять и приехал, чтобы вы меня выдрали за уши».

Ты, конечно, слышал, что юродство на Святой Руси считалось самым трудным и почитаемым христианским подвигом. А почему, знаешь? Потому что постоянно «стоять на молитве» и при этом пребывать в миру невероятно сложно. Для многих просто невозможно. Поэтому юродивых, как самых сильных по вере, звали Божьими людьми. Одно их слово, взгляд, прикосновение могли кардинально изменить жизнь человека. Случалось, что юродивые и наказывали, и даже до смерти, людей безнравственных, лжецов и всяких негодяев. Это так — для справки.

Юродство Пушкина проявляется не только в этом зайце. Оно в его знаменитой железной палке, в длинных не вычищенных ногтях, в стоптанных каблуках. Бывало, что он совсем не следил за своим внешним видом. А вот свою душу он чистил ежеминутно. И хорошо понимал, что душа гораздо сильнее тела. Вот что вспоминает П. В. Нащекин.

«Пушкин уверял, что при необходимости можно удержаться от обморока и изнеможения, отложить их до другого времени».

Как тебе? Это ли не сила духа, управляющего телом.

Пишет П. В. Анненков.

«Пушкин говорил одному из друзей своих: «Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть: ведь одни глупцы не переменяются!»

Христианское слово «подвижник» происходит от «движения», то есть преобразования человеческой природы в Божественную, — приближение к последней. Это невозможно без изменений. Души, характера, мнений по тем или иным вопросам.

Вспоминает Н. И. Иваницкий.

«Вот что рассказал граф Сологуб Никитенке о смерти Пушкина. В последний год своей жизни Пушкин решительно искал смерти. Тут была какая-то психологическая задача. Причины никто не мог знать, потому что Пушкин был окружен шпионами, каждое слово его, сказанное в кабинете самому искреннему другу, было известно правительству, стало быть, что таилось в душе его, известно только Богу…»

Смерть Пушкина — это вообще отдельная тема. Здесь я тебе скажу так: вера Пушкина во Христа была абсолютной. Он верил во все слова и во все дела Бога. Как Христос рассказывал своим ученикам о своей смерти и как бы искал ее, так и Пушкин, подражая Христу, делал то же самое. Вот еще несколько свидетельств этого.

П. И. Бартенев.

«За несколько дней до своей кончины Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: «Эту выползину я теперь не скоро сброшу». Выползиной называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука надолго ему станет. Он действительно не снял его, этого сюртука, а его спороли с него 27 января 1837 года, чтобы облегчить смертельную муку от раны».

М. И. Семеновский со слов баронессы Е. Н. Вревской.

«Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой Вревской в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. Тщетно та продолжала его успокаивать, как делала то при каждой с ним встрече. Пушкин был непреклонен. Наконец, она напомнила ему о детях его. «Ничего, — раздражительно отвечал он, — император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство».

Княгиня Е. Н. Мещерская-Карамзина.

«Он исполнил долг христианина (исповедь и причастие) с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: «Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что для себя самого желаю такого конца, какой он имел».

«Когда друзья и несчастная жена устремились к бездыханному телу, их поразило величавое и торжественное выражение лица его. На устах сияла улыбка, как будто отблеск несказанного спокойствия, на челе отражалось тихое блаженство осуществившейся святой надежды».

Князь П. А. Вяземский.

«Пушкин никогда не был вольнодумец, по крайней мере, не был им в последние годы жизни своей; напротив, он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их».

В. А. Жуковский.

«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного, что было на нем в эту первую минуту смерти.

…Что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это не было ни сон, ни покой; не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; не было также и выражение поэтическое, нет! Какая-то важная удивительная мысль на нем разливалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовлетворяющее знание. Всматриваясь в него, мне хотелось у него спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он ответил мне, если бы мог на минуту воскреснуть?»

В. И. Даль.

«Плетнев говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти».

Матвей, какие тебе еще нужны доказательства? Ты можешь считать меня экзальтированной религиозной фанатичкой… может быть, так и считаешь. В таком случае — ты просто слепой, ничего не чувствующий дурак. И никаких стихов, приближенных к пушкинским, — как я поняла, ты об этом говорил со мной летом, — тебе никогда не написать. А если все же не считаешь, тогда я еще раз тебе говорю: Пушкин слышал Бога! И выполнял Его волю. Во всем.

На закуску я тебе даю две цитаты из «Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина 1799-1826.» (I том. Издательство «Наука». 1991).

Приятель Пушкина, поэт В. И. Туманский 18 сентября 1823 года пишет А. А. Бестужеву.

«Спасибо тебе, добрый Сашенька, что ты вспомнил обо мне в письмеце к Иисусу Христу нашей поэзии».

В 1823 году Пушкину — 24 года. И его уже называют Именем Бога!!!

И, наконец, самое невероятное свидетельство. Невероятное потому, что дает его жандармский осведомитель, агент III отделения, поэт и драматург С. И. Висковатов в феврале 1826 года в своем донесении М. Я. фон Боку.

«Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие».

Думай, Матвей, думай, чеши свой медный лоб. Открывай голову Истине.

Катерина».

Матвей действительно потер свой лоб. Почему медный? Вполне нормальный человеческий лоб. Кожаный. Ну Катька, не хочет уступать. Слуушай! От внезапно пришедшей мысли Матвей выпрямился в спине… Да ведь по твоим цитаткам можно составить полный психо-поведенческий портрет Пушкина. А ты даже этого не поняла, чудо. Тебе бы у нас работать, и не филологом, а психологом. Тебе бы с твоей дотошностью и скрупулезностью цены бы не было. А что? Хочешь, поговорю с начальником отдела «ПП». Он мужик порядочный, приставать не будет. Хочешь спросить, что такое «ПП»? Это психология поведения, дуреха. Матвей засмеялся и включил принтер. Нажал на «Печать». Он понял, с кем он будет играть свой «пятый сет».

Образ Пушкина, нарисованный Катей и ее цитатами, долго стоял перед глазами и не давал уснуть. Матвей ворочался и даже, случайно толкнув локтем, чуть не разбудил жену. А утром, перед самым пробуждением первый поэт России даже приснился. В такой необычной и невероятной ситуации, что Матвей, проснувшись, долго собирался с мыслями.

Пушкин как будто бы будил его от сна. По бакенбардам и характерной одежде Матвей сразу узнал его и, как бы проснувшись, сел на кровати, скинул ноги на пол и уставился в видение. Александр Сергеевич прошел взад-вперед по комнате и сказал всего одну фразу:

— Все меня читают, вспоминают, цитируют… и хоть бы один заказал обедню за упокой души Пушкина! Странный народ.

Глава XI

После обеда из своего рабочего кабинета Матвей позвонил православному священнику отцу Василию. Это был единственный человек из церковного мира, которого он знал лично. Не узнал бы, если бы теща после рождения Светланы не настояла на ее крещении. Тогда через знакомых нашли этого батюшку, — не хотели идти в церковь с улицы, — и окрестили ребенка. Как ни странно, отец Василий проникся судьбой девочки и иногда позванивал. Поздравлял с именинами, с Рождеством. Общалась с ним, в основном, Галина Ивановна, но и Матвею пару-тройку раз пришлось переговорить. Конечно, это не было полноценным общением, так — ответы на вопросы, но и о чем было общаться людям, строящим свои жизни на принципиально разных основаниях.

Теперь предмет нашелся, и Матвей напросился на разговор. Узнав его тему, отец Василий почему-то пригласил не в храм, а к себе домой. Наверное, правильно — в церкви нужно беседовать о душе, а не о стихах. Но Матвея это даже больше устраивало, как там, в этой церкви, себя вести, он и не знал. Домой так домой… Он записался в местную командировку, уже без возврата, и поехал в гости. По дороге купил круглый медовый пряник. Вдруг предложат чай или кофе, да и вообще — неудобно приходить с пустыми руками.

Однокомнатная квартира, как понял Матвей, холостого священника была вся уставлена и увешана христианскими символами. Несколько деревянных и серебряных распятий Христа стояли на подставках, на полках, на столе в комнате. Стеклянную дверь в кухню украшал православный календарь. Иконы, старенькие церковные хоругви расположились на стене над диваном. А под стеклом письменного стола покоилась репродукция с рублевской «Троицы». Одна из стен комнаты представляла собой сплошной книжный стеллаж, на котором светских книжек Матвей не обнаружил. Кресты золотого тиснения на корешках и виньетках. Церковно-славянский шрифт, кириллица, современный брусковый. Но все о Боге, все о Церкви. Такие же книги на столе, на кресле и даже стопки на полу. После Лескова Матвей совсем не таким представлял себе жилище священнослужителя.

Отец Василий — батюшка не молчаливый и осуждающий, а заботливый и даже несколько суетливый. Он принял пряник, широко улыбнулся и сразу предложил чаю. Матвей, немного робея перед духовным лицом, согласился. Отец Василий заварил чай, разложил по розеткам сотовый мед и разрезал на дольки пряник. Гость мялся в углу маленькой кухни, не зная, с чего начать разговор. Наконец, когда уже отхлебнули по глотку горячего чая с каким-то травяным вкусом, Матвей выпалил:

— Если без вступлений и всяких прелюдий, вопрос, меня интересующий, звучит так: Бог может разговаривать с человеком?

Отец Василий мгновенно собрался, сосредоточился, даже похудел лицом.

— Конечно.

— И история знает такие примеры?

— И вы их знаете, если хотя бы раз читали Новый завет. Христос разговаривал с учениками, с Марфой и Марией, с Пилатом.

— Я имел в виду не это. — Матвей смутился. — Хотя, все правильно, для христиан Иисус Христос — Бог. Я как-то не подумал.

— А вы что имели в виду?

— Большого Бога, создателя неба и земли, гор и морей, животных и людей…Он разговаривает с обычным человеком? С поэтом, к примеру?

— Во-первых, Иисус Христос и является таким Большим Богом, — батюшка улыбнулся. — Нас не должно смущать, что в Евангельской истории Он представлен как обычный человек. Он волен делать все! И с миром, который создал, и с людьми. И являться человечеству в любом облике. И отправлять к людям своих посланников: ангелов — духов Бога. Во-вторых, Бог может разговаривать с обычным человеком, если тот подготовлен к разговору и способен понять Божественные глаголы.

Матвей кашлянул. И здесь «Божественные глаголы».

— И история знает такие примеры?

— Конечно, некоторые святые подвижники сподобились общения со Всевышним.

— Это монахи, иноки… А простые люди? Светские?

— Миряне?

— Да, миряне.

— Вам ведь нужен пример, о котором вы уже знаете? Совсем незнакомые имена вам вряд ли помогут?

— Да.

— В таком случае из русских, и даже из петербургских, — это святая блаженная Ксения Петербургская.

— Я читал о ней, но ничего не слышал о ее разговорах с Богом.

— Как бы вам объяснить… После того как она отринулась мира и пошла бродяжничать, от себя она уже ничего не говорила. Все ее пророчества продиктованы Господом. Она слышала голос Бога и передавала его людям.

— Ретранслировала?

— Ну, это очень вульгарно, но если говорить о сути — довольно близко. Вам наверняка знакомо имя Андрея Рублева. Он, хоть и монах, но в миру больше известен как живописец, автор «Троицы». Он не только слышал, но и видел. Сергей Радонежский, основатель Троице-Сергиевой лавры, тоже имел Божественные откровения. Ему даже место лавры было указано абсолютно четко. Любое чудо — это обращенное к людям прямое действие Бога.

— Мистика.

— Да, в православии есть мистическая традиция, хорошая традиция общения людей с Божественной сущностью.

— Допустим. — Матвей высасывал мед из сот, собирал зубами и губами воск в маленькие шарики и выкладывал их на блюдечко. — А Александр Сергеевич Пушкин мог воспринимать эти Божественные эманации?

— Эманации — не очень подходящее слово. Я понимаю, оно сейчас очень распространено… Нам лучше сказать — мог ли он слышать Бога? После 1826 года мог.

— И слышал?

— Да, похоже на то.

— Может быть, тогда он достоин причисления к сонму православных святых?

— Пушкин допустил ошибку. В своей ужасной «Гаврилиаде» он позволил себе смеяться над Духом.

— Но если Бог разговаривал с ним, значит, он прощен. Или я чего-то не понимаю?

— Почему же, вы все правильно понимаете… Может быть, когда-нибудь такое и произойдет. — Отец Василий подложил Матвею еще меду. — Когда вина будет полностью искуплена. Знаете выражение: пути Господни неисповедимы… Апостол Павел до обращения был язычником Савлом — ярым гонителем христиан и ругателем христианской веры, а Бог его возвысил до звания апостола.

— Понятно. Скажите, а как это происходит?

— Как человек слышит голос Бога? Самого механизма не знает никто, и, я думаю, до скончания века так никто и не узнает, а вот как это происходит внешне, — описано. С человеком могут случаться разные странности: он может впадать как бы в беспамятство, говорить чужим голосом, бледнеть, краснеть, трясти его может. Все-таки близость самого Бога — это не шутка. Это серьезное испытание… Человек может слышать Бога во сне, когда его ум отключен, а душа открыта. Кроме этого, Бога можно слышать опосредованно… например, Его воля передается другим человеком. Обычным человеком, не ангелом, не духом.

— Обычным?

— Да. Все происходит как бы случайно. То есть так именно считают люди. Но в Божьем мире случайности исключены полностью, все, что происходит, имеет смысл и цель. Так вот во время этой, так называемой случайности проницательный человек распознает обращение к себе Божества. Вот взять хотя бы вас. Вы ведь, насколько я знаю, пишете стихи?

— Да.

— Как это происходит?

— Ну, я своим внутренним зрением что-то вижу, потом под вдохновением от увиденного описываю это.

— Вот! Видите! Под вдохновением! То есть получаете какую-то внешнюю информацию.

— Почему внешнюю. Я это вижу в себе.

— А почему вы думаете, что внутри себя мы не можем получать внешней информации. Наше сознание, если можно так сказать, занимает определенную пространственную полость. Но вне ее тоже есть жизнь. Информация об этой, еще не ведомой нам, жизни и называется внешней.

— Еще бывает в уме возникает какая-то тема, первая строчка… а дальше умственным усилием и навыком я рождаю все стихотворение.

— Вот вы и ответили на свой вопрос. Стихотворение не может возникнуть с ровного места. Нужен какой-то импульс, толчок, какая-то внешняя зацепка. Поскольку все, что нас окружает, и внешне и внутренне, создано Богом, Он знает, на какие клавиши, образно говоря, нужно нажать, чтобы в нужный момент струны мира и наших душ зазвучали так, как ему нужно. Я даже так скажу: стихи пишет Бог, но человеческими руками. И человеческой душой, и головой, то есть всем его составом. Поэт или пророк, а эти состояния очень близки друг другу, — это доверенное лицо Господа, абсолютно настроенный на Божественную волну инструмент.

— Тогда получается, что без участия Бога человек не написал бы ни строчки?

— Почему, есть противники Бога — злые духи, действующие под водительством сатаны. Они тоже знают некоторые секреты и могут сбить человека с толку. Искусить его. Но в конечном-то счете и они все — Божии создания, только отошедшие от Истины. Пока Господь их терпит, но придет время — перестанет терпеть.

— А как разобраться — кто есть кто? Кто, по вашей теории, нашептал мне этот последний вопрос. Who is who?

— По плодам… Если вопрос приближает к познанию Истины — нашептал Бог, если удаляет — дьявол. А если говорить о поэзии — по духу выходящих из-под пера строчек. К чему они призывают, куда ведут. Когда Пушкин пишет:

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи…

это он пишет от Бога.

— А если никуда не призывают и не ведут? Если я просто описываю природу? — Матвей освоился окончательно.

— Не просто! Вы восхищены пейзажем, картиной. И пытаетесь передать свое восхищение… Или, наоборот, уныние. К тому или иному состоянию души вы и призываете присоединиться своего читателя.

— А можно вопрос не о поэзии.

— Слушаю.

— Я не верующий, никогда не хожу в церковь и тем более никому не молюсь. Так воспитан, да и таких, как я сейчас много… И что же получается? По христианским понятиям без веры мне не спастись. И что, Христу меня не жалко? Почему Он, скажем, не может нажать на нужные клавиши и заставить звучать струны мира и моей души так, чтобы я обрел веру?

— Он нажимает. Но есть очень толстокожие люди. Они сами не хотят веры, что бы не перестраивать свою жизнь. Вот вы хотите?

— Нет! — Матвей ответил, не задумываясь.

— Как же вас спасти, если вы сами не хотите этого? Еще чайку?

— Да, полчашки. Ну и хитро же у вас все устроено. — Матвей усмехнулся, разговор начинал тяготить.

— Не важно, как устроено! Для Бога важен результат, который обеспечивается этим устройством. Раз все устроено так, как устроено, — значит, результат Его удовлетворяет.

— Это понятно. Хотя, если откровенно — ничего не понятно… Собственно, я бы хотел еще о Пушкине.

— Да.

— Стихи, как известно, состоят из слов, расположенных построчно в определенном порядке. Поэт каким-то образом из ряда слов с одинаковыми или похожими значениями выбирает именно те, которые наиболее гармонично вписываются в поэтическую ткань стиха. В зависимости от уровня одаренности стихи получаются или ужасные, или гениальные. От чего это зависит?

— Вы же сами сказали — от уровня одаренности.

— А уровень одаренности?

— А слово «уровень» вам не подсказывает ответ? Ведь уровень — это какая-то метка, высота. Для человека этой высотой является степень приближенности к Богу. Все люди находятся в определенной иерархии — кто-то ближе, кто-то дальше от Него. Тот, кто ближе всех — самый добрый и наиболее одарен, и стихи он пишет гениальные. У злого человека, душа которого одержима злыми духами, сознание клинят злые помыслы. Ум его не способен отточить форму стиха, даже если содержание его высокое. Он думает не о том и обязательно ошибется в подборе слов и их расстановке. Степень гениальности — это степень или уровень доброты. Гений и злодейство — вещи несовместные — так сказал Пушкин. А если говорить о человеке-христианине — это степень его открытости и добровольного смирения перед Богом. Только такому может быть откровение свыше.

— По-вашему получается, если я не приму веру и не стану молиться Богу, то никогда не напишу хороших стихов?

— Да, это так. Ведь вы в своих стихах, что-нибудь обязательно воспоете. А Богу совсем не нужно, чтобы хорошие стихи воспевали противное Ему.

— «Кто не со мной, тот против меня!»

— Да, это слова Христа.

— Что ж так сурово и безжалостно?

— Творение мира продолжается — в этом смысл всего задуманного Богом. Поэтому Ему нужны твердые и верные соратники. Соратники! Воины одной рати. Напомню вам, что творение мира — это битва с небытием. А успешно биться может только твердый воин.

— А остальных куда?

— На переплавку.

— Какой кошмар.

— Вы просто еще не разобрались окончательно. Система гениальна, как все созданное Господом Богом. Не торопитесь с выводами. Читайте внимательно и проникновенно Библию, и все вам откроется. Главное, чтобы было непреклонное желание во всем разобраться. Вы ведь и ко мне пришли — поэтому же.

— В общем, да. — Матвей привстал, понимая что сегодняшняя аудиенция завершена. Да, собственно говоря, и вопросов больше нет — все ясно. Разговор сложился какой-то «в одни ворота». Это, наверное, потому что у всех священников одна задача — обратить всех, с кем они общаются, в свою веру. Разговаривать отвлеченно они не могут по определению. Используют любую зацепку. Вот тяжелый народ.

Матвей поблагодарил, поклонился и распрощался. И распечатка Катькиных цитат не понадобилась. На улице вздохнул с облегчением. Итак, три «божественные» версии можно смело закрывать. Ничего нового они уже не дадут. Все толкутся вокруг одного и того же — Бог, смирение, доброта. В наше-то время! Сейчас другие нравы: крепкие локти, крепкие нервы и медный лоб. И бить, бить, бить! До полной и окончательной победы. А! вот что имела в виду Катька, когда обозвала мой лоб медным. Я сразу и не допер… Спасибо за комплимент, в принципе, ты угадала.

Глава XII

— Да от тебя никак ладаном пахнет? — Галина Ивановна почти прикоснулась носом к воротнику рубашки.

— Любите вы и ваши подружки меня обнюхивать…

— Какие подружки? Ты чего? — Теща насторожилась, отскочила, но быстро взяла себя в руки. — Как же вас мужиков не обнюхивать? Бросаетесь из крайности в крайность. Ладно бы табаком пахло или водкой. Так нет: то духи, каких у Вари отродясь не было, то вот теперь ладан. Ты что, в церкви был что ли? В религию вдарился на старости лет?

— Это не ладан. Это индийские, ароматные палочки. На Фонтанке магазин открылся новый «Индийские сувениры».

— Ну и что ты там искал?

— Подарок жене.

— Это правильно! О жене никогда нельзя забывать. Даже при исполнении служебных обязанностей. А когда стихи пишешь — тем более.

Зазвонил телефон, Галина Ивановна успела первой.

— Алло? Да, пожалуйста…Тебя… Мужчина. — Протянула трубку Матвею.

— Привет. Ну как, записал?

— Что?

— Как что? речи!

— Кира, я только что пришел. Даже не переоделся. Ты дома? Давай я сейчас поужинаю и перезвоню. Есть, как у нас говорят, «вновь открывшиеся обстоятельства».

— Ладно, жду.

Только теперь Матвею удалось стащить с ног ботинки и надеть домашние тапочки…

После ужина он улегся на диван в большой комнате, с облегчением вытянул гудевшие от беготни «с самого утра» ноги и набрал номер Киры.

— И что за обстоятельства?

— Не телефонный разговор.

— Но тему ты хотя бы не закрываешь в связи с этими обстоятельствами?

— Наоборот. Активизирую. Просто я ищу. Иду дальше. И, кажется, нашел.

— Ладно, при встрече расскажешь. Давай я тебе скажу, что я нашел. Я даже уже попробовал.

— Может быть, тоже не по телефону?

— А, никто не поймет. Знаешь, на что похоже — как белье в машине стирать. После стирки его там отжимает, а затем ты его распрямляешь, встряхиваешь и на веревку. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

— Да нет, друг мой, не понимаешь. Главного недостает.

— А что главное? — Матвей легкомысленно потерял концентрацию, а за ней и бдительность.

— То что выжимки речи — не слова.

— Как не слова? Что же тогда?

— А хрен его знает что? Слоги, буквы, сочетания букв. Ну, может быть, проскользнет словечко — одно из десяти. Какое-нибудь простейшее.

— Интересно… Но знаешь, что я действительно не понимаю? Что с этих хламом, если его можно назвать хламом, делать дальше?

— Нам пока ничего. Машина делает. Весь фокус в том, что эти выжимки очень красивы. Сами по себе. Знаешь, как на абстрактных картинках, которые без смысла, красиво сочетаются цветовые пятна, линии. Так и здесь. Смысла нет, красота есть. Еще есть какая-то музыка. Особенно если попробовать из этих обрывков выстроить строчку.

— А рифмы?

— Если постараться, можно найти и рифмы, но не много.

— А что-нибудь сделать с этими выжимками? Как-нибудь их перемодулировать?

— Работать дальше надо. Но сдается мне, что без настоящего человеческого интеллекта не обойтись.

— А шахматы?

— Ну, там же просто механический перебор ситуаций. А тут чувство! Творчество — это не механика.

— А Курехин? Его поп-механика? — Матвей играл словами…

— Ты можешь смеяться, конечно. Но, похоже, тебе нужно подъехать и все самому посмотреть.

— Добро! Когда?

— Когда, когда? Давай в понедельник, в обед.

— Нормально, в обед так в обед.

Как только в наушниках запикали короткие гудки, Клим как будто все понял. Да это просто поэтическая программа. Всего лишь механические стихи! Значит, нашему писателю не дают покоя лавры Пушкина или какого-нибудь Блока. Вот чмо! О чем думает парень? И зачем мне это? Однозначно незачем. Просто побаловаться — на стишках сегодня денег не срубить. Не побаловаться, а остановить этого зазнайку. Заткнуть ему рот, чтобы не высовывался. Тем более со всякими электронными ноу-хау. Зависть — великая разрушительная сила. Но как именно напакостить? Может сказать теще, что он… и встречается на этой почве неизвестно с кем. Просто заронить еще одно сомнение… Климов от предвкушения эффекта даже потер руки.

А если это шифр! По спине пробежал ручеек мурашек, и стало холодно. Онегин опытный сотрудник, со стажем поболе моего. Если под видом безобидных стишков готовится слив информации? Если это электронный кодатор? И заговор! И я его раскрою. У Клима даже волосы на голове зашевелились. Он мгновенно представил, как бросает в стакан новые, теперь большие звездочки. И как в его честь кричат: гип-гип-ура. А, может, еще и наградят. Посмертно, как в кино. Но шутки в сторону. Они ведь не сказали всего, договорились о встрече. Значит, расслабляться нельзя. Наоборот… впору наружку ставить. Или жучка. Или…

Где они обычно встречаются? Клим, не сходя с кресла, дотянулся до шкафа и снял с полки «Желтые страницы». Полистал, на нужной схемке остановился. Ага, вот этот адрес… Так, место довольно открытое… Вот отсюда… Жаль, в сам офис не попасть. А почему, собственно, не попасть. Под видом заказчика. Но к компьютерам все равно не пустят. Думай, Антоша, думай… Ты на пороге великих дел.

Глава XIII

Матвей недоумевал: середина рабочего дня — в метро не протолкнуться. И не лето, и не сезон отпусков, и не выходные… откуда столько народу? Или все уже наработались? Коммунизм построили. А свободный рынок чего строить? Он есть, как есть. Свободный! То есть никакой. Что выбросят на прилавки, то и продастся. А чего нет, того и искать не будут. А реклама? Вот ее целое море. Он обвел взглядом станцию. Это чтобы искали. Чтобы сначала узнали о товаре, а затем искали его, чтоб купить. Примитив, но что удивительно — народ клюет.

Его буквально внесло в середину вагона и поставило перед рекламным плакатом, с самым популярным в этом сезоне слоганом: «Революция в мире цен!» Матвей уцепился за поручень, и глаза сами прочитали навязчивый текст… Тут же вернулись в начало строчки и прочитали еще раз: Революция в мире цен! Еще раз прочитали и еще раз вернулись. Текст, набранный крупным, красным шрифтом, буквально лез в голову. Революция в мире цен! Революция в мире цен! Революция в мире цен! Революция в мире цен! Революция в мире цен… Да мать твою! Революция в мире цен! Матвей отвернулся, но продолжал перечитывать слоган снова и снова, по памяти. Причем, что интересно, его мозг старался думать о своем — о предстоящей встрече с Кирой, но где-то в подсознании красная строчка все всплывала и всплывала.

А это ведь тоже поэзия. Примитивная, бульварная, метрополитеновская, но поэзия. И креативщики наверняка над ней ломали голову. И сломали. Вишь, как работает! Он вернулся глазами к тексту. И рифма есть: ре-ре, ци-це! Вот он, закон жанра. А если бы они сказали «переворот» вместо «революция»? Не звучит. Не хватает высокого «лю». Или даже «олю». Переворот в мире цен. Можно, конечно, и переворот — но с «революцией» смачнее, революционнее. Картина ярче. Особенно у нас в России. Жили-были цены. Высокие, не очень, обычные-привычные… вдруг на тебе — революция! И надо полагать, им на смену пришли цены совсем низкие, до смешного низкие. Поэтому и революция. Поэтому покупатели и должны броситься в этот магазин пока не произошла контрреволюция. Вот она, тонкость речи! У переворота не может быть контрпереворота, а у революции может. Вот где зарыто! И при этом везде игра в слова.

Посмотрим, во что сегодня мы будем играть с Кирой.

Кирилл ждал приятеля на крыльце конторы. В накинутой на плечи без рукавов куртке, курил. Матвей издали махнул ему рукой. Как быстро пронеслось лето. Ждешь его, ждешь. А придет, туда-сюда… и снова дожди. И снова желтые листья. И лед на лужах. И теплая одежда.

— Здорово, что жмешься, замерз? Пошли уже.

— Дай хоть воздухом дыхну — целыми днями в помещении.

— Ага, с никотином.

— Это неважно, главное, свежим. — Кирилл в последний раз глубоко затянулся и швырнул окурок в переполненную урну. — Не суетись.

— А мне что? Как скажете, сэр.

— Давай три глубоких вдоха и вперед.

Перед Матвеем сами собой огромные стеклянные двери разъехались в стороны.

— Смелее, смелее. — Кирилл уже подталкивал.

Комнату, где работал Кирилл, назвать кабинетом было нельзя. И мастерской тоже. Что-то среднее. В ней никого не было, и чтобы никто случайно не вторгся, Кир изнутри закрыл дверь на ключ. Придвинул к компьютеру еще одно кресло — для Матвея, сам сел в свое.

— Смотри, что делает мое сито. — Кирилл, поочередно вводя команды, подошел к искомому файлу. — Вот они — слоги.

По экрану действительно побежали строчки ничего не выражающих буквенных сочетаний. Когда они заполнили весь экран, что-то пикнуло, засветилось… и строчки замерли, как после дефрагментации диска.

— И что дальше? Что делать?

— Менять условия задачи.

— Возвращаться к синтезу.

— Не возвращаться, а каким-то образом соединять с ним сито. Я еще не придумал. Нужно искать. А вот и твои «народные» рифмы. — Кир щелкнул ENTER, и некоторые сочетания стали малиновыми. — А вот и парные. — Он еще раз ввел ENTER, среди малинового в двух местах засиял голубой.

— Кли — вли, — прочитал Матвей.

— Это по конечным гласным, а вот так — по согласным.

— Пир — тир… Так бы и я смог. Детский сад какой-то.

— Ты не забывай, что рифмы вычленены из конкретных слов, стоящих в конкретных фразах. Вот.

— Пирожное, тираж… Что — съел пирожное и вышел в тираж? А предыдущие дай слова… Клиент и влияние… Но почему рифмы в середине слов. Стихи-то…

— Не спеши жить. Я тебя знакомлю с промежуточным итогом… Будут и стихи. Но сейчас уже понятно, что в народном наречии никаких скрытых рифм нет. Может быть, в пушкинское время были? А сейчас современный русский язык слишком приблатнился, упростился, схематизировался. Или выборка слишком мала. Надо еще искать, записывать, фильтровать.

— Мне жалко твоего времени.

— Ну и…

Из внутреннего кармана Матвей извлек дискету.

— Вот здесь все мои стихи. Все 12 книжек. Думал, по объему не влезут, — влезли. Давай ты сначала просеешь их на предмет самых лучших и звучных рифм, а затем твой электронный мозг, который ты мне уже показывал, выступит моим редактором… Я, как поэт, начинаю. Потом ты — с любыми своими выкрутасами, в конце опять я. Понимаешь? Программа должна перебрать все варианты того или иного слова или словосочетания в уже как бы готовом стихотворении. Утвердить рифму. А выбирать из десятков полученных клонов будем мы с тобой.

— Понятно: человек — компьютер — человек.

— Ты стихи не пишешь, а жаль. Так бы ты знал, сколько порой сил и времени уходит на поиск нужного слова. Мозги свиваются. А тут поработает электроника. Если все выйдет с программой.

— На первый взгляд, кажется просто. Что-то типа поисковика, только с обратным ходом. Не текст по слову, а слова для текста. Думаю, справлюсь. Но с первыми двумя версиями я еще поработаю. Я чувствую, тут надо исхитриться и свить все в одной программе. В одном мозге. Так это и есть твои «вновь открывшиеся»?

— Ну, да… идея! Новая! А что?

— Нет, я думал, накопал чего.

Глава XIV

Матвей лежал на правом боку с открытыми глазами и смотрел в окно. По белому прямоугольнику скользили струи дождя. Как строчки текста по листу. Капля — буква, капля — слово. Слева — направо, слева — направо. Небо опять снабжало землю информацией, зашифрованной в дожде.

Он проснулся давно, но не вставал. Уютно лежать на мягкой подушке под шум дождя. Не менее уютно просыпаться на даче в одиночестве. Да и не только на даче, где бы ни просыпаться, главное — чтобы никто ничего от тебя не ждал. Не поручал, не просил, не заставлял. Тогда в голове, уже свободной от сна, происходят удивительные вещи. Ясные и яркие мысли текут по сознанию, как эти струи. И можно их думать, думать. Раз можно, значит, нужно их думать. Значит, эти редкие, но, может быть, самые ценные для думающего человека моменты нужно использовать на все сто. Даже несмотря на то, что вроде бы уже и в животе урчит — завтракать пора. Лучше — еще подумать.

Заканчивается довольно странный дачный сезон. Совершенно не похожий на все предыдущие. Я ничего не построил. Так, по мелочам что-то прибивал. Не серьезно. Но самая главная странность в том, что строить совсем и не хотелось. Раньше просто из кожи вон лез, так молотком и махал. Пальцы на руках все перебитые, руки, ноги в ссадинах, в синяках. И считал свою стройку настоящим мужским делом. А сейчас?

Отмужиковался, что ли? И все этот Пушкин. Этот найденный случайно журнал с глупой загадкой. Во как перевернуло и шмякнуло! Конец лета, весь отпуск и пол-осени, как под гипнозом, как в прострации какой-то. Может быть, что-то важное, самое главное в жизни началось. Нашлось. А я не знаю, как взять. Дергаюсь, мучаюсь и не знаю, что делать. Конечно, мечтать о высокой поэзии в моем возрасте наивно. Но не мечтать — худо. О чем же тогда мечтать? Естественно мечтание поэта о высоком слоге, о тайной гармонии рифм… Это для поэта. Хочешь сказать, что я не поэт? Самодеятельность. Согласен, но если не бросать и совершенствоваться — придет и профессионализм. А тебе это нужно? Нужно. Зачем? Затем. Ну, правильно — работа не любима, стихи — любовь на стороне. Да.

Матвей сбросил одеяло и сел. Затем быстро встал, потянулся. Подошел к окну и посмотрел на небо. Одна сплошная серая туча. Похоже дождь на целый день. И, похоже, пока еще я не способен читать дождь. Недостаточно развит. Недоразвит… Матвей засмеялся и натянул рубашку. Вернулся на кровать. Во всех деталях перед внутренним взором неожиданно всплыл последний диалог с «госпожой филологом».

Что же получается?

По версии Кати, поэт записывает стихи под диктовку «приближающегося Бога». С другой стороны — высокое поэтическое слово имеет невероятную силу воздействия на умы людей. В том числе и политического воздействия. Таким образом, через поэта, как через проводника, «приближающийся Бог» диктует массам свою политическую волю.

«Бог — политик»! Что-то невероятное. Но ведь христианство открыто говорит о том, что нет выше власти, чем власть Бога! Не только на небе, но и на земле. А политика — это средство получения власти. И тогда напрашивается совершенно невероятный вывод: люди, не подчиняющиеся вдохновленному Высшим словом поэту, выступают не против поэта, они борются с самим Господом Богом!

Мысль Матвея уперлась во что-то твердое, непроходимое и не обтекаемое. Она более не получала ни дальнейшего развития, ни уточнения, ни какой-либо новой художественной формы. Она была предельно ясна, — даже обескураживала своей ясностью, — и абсолютно статична. Матвею показалось, что за этим выводом, по крайней мере в поэтическом и, как ни странно в политическом ракурсе, мыслей больше нет… и не будет. Как будто их больше не требуется.

Получается: все, что нужно делать народу, его правителям, стремящимся к политическому или даже геополитическому успеху, — это четко выполнять все поэтические откровения Бога. Высший свет России ХIХ века не послушал Пушкина и рухнул, как подкошенный. Именно этим непослушанием — крах его и был предопределен. Ничего себе вывод! С утра пораньше. Ничего себе — идейка! Додумался ли до такого кто-нибудь в Кремле? Кто-нибудь из плеяды нынешних правителей России?

Холод и какая-то безэмоциональность остановившейся мысли стали давить на голову. Матвей встал, вышел на веранду, сунул ноги в скучающие без дела кроссовки и, несмотря на такой же холодный дождь, вышел на двор. На традиционную утреннюю разминку. Взмахами рук он разгонял кровь по жилам и возвращал себе эмоции. И чувства, и планы на ближайший день. И мечты — не политические, поэтические.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава I

Хороший праздник — Новый год. Особенно до того, как он наступит. Мечта всегда ярче, многоцветней и многогранней воспоминания. После праздника уже не так интересно. Уже все ясно и понятно. Новогодняя ночь быстро прошла, все подарки и сюрпризы уже раскрыты, да и спать после полуночного веселья хочется.

Другое дело — предвкушение праздника. За неделю, за две, даже за три. Когда ходишь по магазинам в поисках каких-нибудь необычных и оригинальных подарков, когда пишешь смешные стишки и готовишь торжественные тосты. Когда клеишь из цветной бумаги маски для всей семьи с бумажными пропеллерами вместо носов, — чтобы именно в них выйти ночью на новогоднее гулянье, — и рисуешь задорные новогодние плакаты. Даже ожидание новогоднего чуда интересней, «вкусней» самого чуда, потому что в новогоднюю ночь оно воспринимается как что-то закономерное, обязательное. А вот ждать, предполагая и фантазируя его в разных вариантах, и бояться, что оно не произойдет…

Матвей пребывал в романтическом, предновогоднем настроении, когда в своей электронной почте нашел еще одно письмо от Кати. В этот раз, не комментируя, он открыл послание и начал читать.

«Здравствуй, Матвей!

Извини за навязчивость. Я не знаю, интересует ли тебя до сих пор Александр Пушкин, поэтому готова быть совсем непонятой. Но молчать я тоже не могу. Я продолжила свои изыскания и отправляю тебе еще одну подборку цитат и мнений. Подчеркиваю, что именно убийство на дуэли, именно такая смерть была нужна поэту. Только так

Он уважать себя заставил!

И лучше выдумать не мог.

Анна Андреевна Ахматова высказала сильную и, по-моему, очень правильную мысль о происшедшем 27 января 1837 года. Вот цитата из ее книги «Я голос ваш» (М. 1989).

«Мой предшественник П. Е. Щеголев кончает свой труд о дуэли и смерти Пушкина рядом соображений, почему высший свет, его представители ненавидели поэта и извергли его как инородное тело из своей среды. Теперь настало время вывернуть эту проблему наизнанку и громко сказать не о том, что они сделали с ним, а о том, что он сделал с ними.

После этого океана грязи, измен, лжи, равнодушия друзей и просто глупости полетик и не-полетик, родственничков Строгановых, идиотов-кавалергардов, сделавших из дантесовской истории une affaire de regiment (вопрос чести полка), ханжеских салонов Нессельроде и пр., высочайшего двора, заглядывавшего во все замочные скважины, величавых тайных советников — членов Государственного совета, не постеснявшихся установить тайный полицейский надзор над гениальным поэтом, — после всего этого торжественно и прекрасно увидеть, как этот чопорный, бессердечный («свинский», как говаривал сам Александр Сергеевич) и уж, конечно, безграмотный Петербург стал свидетелем того, что, услышав роковую весть, тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там остались.

«Il faut que j`arrange ma maison (Мне надо привести в порядок мой дом),» — сказал умирающий Пушкин. Через два дня его дом стал святыней для его Родины, и более полной, более лучезарной победы свет еще не видел.

Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы фрейлины хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с прерванными датами рождения и смерти) пушкинских изданий.

Он победил и время, и пространство. Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин, или: здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово «Пушкин», и, что самое для них страшное, они могли бы услышать от поэта:

За меня не будете в ответе.

Можете пока спокойно спать.

Сила-право, только ваши дети

За меня вас будут проклинать.

И напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный aere perennius (крепче меди).

26 мая 1961 г. Комарово».

Но это взгляд почти нашего с тобой современника, а вот что писали современники Александра Сергеевича.

В. А. Жуковский. Из письма к А. С. Пушкину.

«14-15 ноября 1836 г.

Вчера к вечеру после бала заехал я к Вяземскому. Вот что a` peu pres (приблизительно — франц.) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: «Я знаю человека, написавшего анонимные письма, и через неделю вы узнаете, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит этого человека в грязь; громкие подвиги Раевского — детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать».

Заметь, что до рокового выстрела еще более двух месяцев. А вот мысли Василия Андреевича о Пушкине.

«Пушкин решительно был утвержден в необходимости для России чистого неограниченного самодержавия, и это не по одной любви к нынешнему государю, а по своему внутреннему убеждению…

Пушкин был решительным противником свободы книгопечатания, и в этом он даже доходил до излишества, ибо полагал, что свобода книгопечатания вредна и в Англии…

Пушкин был враг Июльской революции (в Испании). По убеждению своему он был карлист; он признавал короля Филлиппа необходимою гарантиею спокойствия Европы.

Он был самый жаркий враг революции польской и в этом отношении, как русский, был почти фанатиком».

Знаешь, почему Пушкин был за самодержавие и против революции? Потому что как христианин смотрел на монарха, как на Помазанника Божия. А выступать против Помазанника — это выступать против Самого Бога. Коммунисты, которые исковеркали наше с тобой детство, сознательно искажали взгляды Пушкина и многих его современников. И ты понимаешь зачем? Чтобы использовать его в своих нечистых целях. Так что будь осторожен при чтении обобщающей литературы о поэте, выпущенной в советский период. Правды там почти нет. Единственное, где ее можно найти — в цитатах. Да и то, нужно смотреть, не купированы ли они.

Вот тебе из книги «Пушкин в письмах Карамзиных 1836-37 годов». (М.-Л. 1960).

«2 (14) февраля 1837 г. Петербург. С. Н. Карамзина.

…раз уже Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной; ему выпала самая прекрасная роль, и те, кто осмеливается теперь на него нападать, сильно походят на палачей.

В субботу вечером я видела несчастную Натали… Она тотчас же меня спросила: «Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! — не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворенности? Он увидел, что там хорошо…»

Адам Мицкевич. Собрание сочинений (М. 1948).

«… те, кто знал его тогда (Мицкевич говорит о тридцатилетнем Пушкине), замечали в нем большую перемену. Вместо того чтобы с жадностью пожирать иностранные романы и журналы, некогда его исключительно интересовавшие, он предпочитал теперь слушать народные сказки, былины, народные песни и зачитывался историей родной страны. Казалось, он навсегда покидал чужие края, срастался с Россией, пускал корни в родную почву. В то же время и разговоры его, в которых часто можно было заметить зародыши его будущих произведений, становились все серьезнее. Он любил рассуждать о высоких вопросах религиозных и общественных, которые и не снились его соотечественникам…»

Письмо Николая I к сестре Анне Павловне, супруге принца Вильгельма Оранского от 3 (15) февраля 1837 года. Источник — Временник Пушкинской комиссии. 1962 год (М.-Л. 1963).

«Пожалуйста, скажи Вильгельму, что я обнимаю его и на этих днях пишу ему, мне надо много сообщить ему об одном трагическом событии, которое положило конец жизни весьма известного Пушкина, поэта; но это не терпит любопытства почты…

Письмо Николая I к сестре Марии Павловне, великой герцогине Саксен-Веймарской от 4 (16) февраля 1837 года. Источник тот же.

«Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого (trop fameux) Пушкина, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата.

Пушкин был другого мнения и оскорбил своего противника столь недостойным образом, что никакой иной исход дела был невозможен. По крайней мере он умер христианином».

Из письма Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу (П. Е. Щеголев «Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы М.-Л. 1928).

«Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощение у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему. Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения!»

А вот еще один наш современник. Андрей Битов «Предположение жить», журнал «Звезда» № 1, 1986.

« У Пушкина, как у природы, год как цикл; опадают листья, выпадает снег, вдруг наверху страницы возникает другой год… Эти годовые кольца обнимают друг друга, и будто тома можно было бы представить не бок о бок, а вдвинутыми один в один, если бы страницы вдруг стали прозрачными, то сквозь прошлую осень просквозила бы осень будущая и сквозь ту любовь эта.

…Следует сказать об общем характере всех воспоминаний и свидетельств о Пушкине, — они последовательно противоречивы, они постоянно взаимоисключают друг друга. Подлинный Пушкин не разу не умещается ни у кого в характеристику…

…Его вызов и его выбор грозили ему гибелью, и он это сознавал и шел на это. Но ставкой его было не просто остаться в живых и даже не возрождение, а другая жизнь. «…Бедное сердце его давно измучилось… ему хотелось рискнуть жизнию, чтобы разом от нее отделаться или ее возобновить» (Хомяков — Языкову, февраль 1837 г.) Он таил в себе надежду проскочить между жизнью и смертью, пройти через это игольное ушко, верил в счастье второго рождения… Между жаждой жить и готовностью к смерти, здесь нет противоречия; в правильной жизни его и не должно наблюдаться.

И письмо Ишимовой тогда играет роль приметы, тут же им изобретенной; он пишет его так, что он вернется.

Да и «Медный всадник» — бесспорно вершинное его создание — это как посмотреть… так ли уж замыкает «купол» всего его творчества? А может, наоборот, открывает дорогу?

…Не мог ли другой Пушкин уже начать с этого? Это непредположимо. Мы и этого-то Пушкина не умещаем в сознание. Но чем больше я не могу понять, зачем же он написал эту редакционную записку в конце пути, тем больше осознаю, что сам Пушкин отнюдь не склонен был превратить свое творчество в замкнутую систему, что перед лицом судьбы он оставил свой контур разомкнутым, прекрасно сознавая, что делает.

Чтобы ты смог понять невероятную догадку Андрея Битова, я приведу

последнее письмо А. С. Пушкина и прокомментирую его.

27 января 1837 г. в Петербурге.

Милостивая государыня Александра Осиповна,

Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их, как умеете — уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!

С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою. А. Пушкин».

Теперь слушай меня внимательно. Пушкина можно назвать первым в истории России деловым поэтом. Бизнесменом. Он торговал стихами, как товаром. В последнем «деловом» письме, последняя «деловая» фраза — Вот как надобно писать!

Вдумайся, последние слова, написанные рукой гениального поэта — ВОТ КАК НАДОБНО ПИСАТЬ!

Этой фразой он умалил все свое творчество до состояния несовершенного. Он хотел сказать, что всю жизнь учился писать, но так и не научился… И это Пушкин! И где же он решил доучиться? Ты уже понял. Конечно там, за смертью. В новой жизни! Неужели все, что можно было взять в старой, он взял? Все вдохновения, все чувства, все темы… Он исчерпал старую жизнь и, как поэт, жаждал новых вдохновений, чувств и тем.

Как можно судить по его посмертной блаженной улыбке, он не ошибся. Ты не хотел бы почитать тех новых! пушкинских стихов, он же наверняка не остановился. Я бы хотела…

Но ты мне, конечно, опять не поверишь. И даже не ответишь, как это было осенью. Твое право, я на тебя не в обиде. Вот тебе еще из старой пушкинской жизни. Суровая правда… Это из «Архива опеки Пушкина» (М. 1939) Письмо Г. А. Строганова — В. А Жуковскому от 25 апреля 1837 года.

«Опека, как вам, милостивый государь, известно, немедленно сделала установленный вызов кредиторов к представлению в указанный 9-месячный срок своих претензий. Таковых претензий поступило уже по сие число на сумму 92 500 рублей.

К моменту ухода долг Пушкина огромен! Торговать стихами, как показала практика, очень не выгодно.

Матвей, ты, конечно, во всякие там загробные дела не веришь, но я уверена на 150%, что ты не сможешь понять Пушкина, не погрузившись в православную веру, которая освящала все его творчество в течение всей его жизни. Кстати, я не призываю тебя вот так вот сразу все бросить и принять ее — я говорю: погрузись, изучи, постигни ее, насколько сможешь. После чего сам решишь, что делать дальше.

Еще хочу сказать — цитаты цитатами, но живое общение все же лучше. Приходи, пообщаемся. Я еще тебе много всего расскажу. Приходи со своими дамами, с Варей и Светой. Хотя, конечно, при посторонних глубокого разговора не получится. А в Пушкина нужно нырять глубоко… Проскользить по его стихам поверхностно — ничего не понять!

Катя.

Ну, Катя, ну, архивариус. Какая-то ходячая энциклопедия. И роет, и роет. Заставь дурочку Богу молиться… Ей бы стихи писать. А может, и пишет… В стол. Кто-то же мне говорил про эти 90 тысяч. Матвей выключил компьютер как раз в тот момент, когда из кухни долетело Варино: Уужиинаать! Матвей вышел на кухню, присел в своем уголке:

— Варюша, а давай в гости сходим?

— К кому? — встрепенулась Галина Ивановна.

— К Катьке… Приглашает.

— Что, день рождения? — теща реагировала быстрее, чем жена.

— Нет, просто так.

— Чего это она просто так приглашает? Тебе что — дома не уютно?

— Мама, перестань.

— Нет, мне просто интересно! Зачем ходить в гости к незамужней женщине просто так?

— Мама! — Варя повысила голос.

— Да потому что ты — дурочка! Простушка. Тебя за нос водят, а ты и не понимаешь.

— И что же я не понимаю?

— То, что последние полгода мы только и слышим: Катя, к Кате, от Кати… Что, не так?

— И какой же из этого вывод? — Матвей начинал выходить из себя.

— А никакой. У тебя есть дом и семья. И жена! Вот и занимайся своим домом. Или тебя Варя не устраивает?

Похоже, что ее слежка не дает никакого компрометирующего результата. Вот она и бесится. И прет в открытую. А мы еще маслица подольем, чтобы неповадно было… И пусть потом побегает по своим врачам. Матвей располосовал свой антрекот в лапшу.

— Просто с Катериной у нас близкие духовные интересы.

— Знаю я, какие у вас интересы. — Галина Ивановна махнула рукой и смела на пол хлеб с маслом. Естественно, маслом вниз. Нагнулась подобрать и стукнулась затылком о край стола. Покраснела от боли и ненависти ко всему миру, ко всему происходящему в нем.

Та-ак, очень хорошо! Мы уже не контролируем своих действий. Но наказание за клевету, пошлые намеки и противозаконные следственные действия в отношении собственного зятя — неминуемо. Подольем еще маслица.

— И какие же?

— Мама! Коля! Замолчите! Ты-то будь умнее, мы ведь за столом… Я просто уйду сейчас.

— Какие? Постельные…

— А вот это уже клевета! За это можно и под суд загреметь.

— Чтооо? — Галина Ивановна побагровела. — Ты мне это говоришь?

Матвей отломил кусочек хлеба и, не поднимая головы, собирал с тарелки подливку. Я Вас сейчас до аритмии доведу, до нервного срыва — ты же всю мою семейную и творческую жизнь испоганила. Зачем я только согласился жить одной семьей? Пошел на поводу у жены.

— Вам, вам! Я, знаете, решил заняться вашим перевоспитанием. Как-то вы со своими базарными замашками не вписываетесь в мою семью. — Он поднял голову. — Как у вас глазки смешно бегают, когда вы злитесь. Как у клоуна в цирке. Даже нет — как у голодного кролика.

— Нет! Это невозможно. — Варя встала.

— Нет уж, лучше я уйду. — Галина Ивановна вся в пятнах, глотая ртом воздух, встала тоже. — Вот кого ты выбрала себе в мужья. Чтобы он прямо за столом оскорблял твою мать. Это называется — порядочный? — Она выходила из кухни. — А ты сиди, если он тебе дороже родной матери.

Дверь на кухню громко захлопнулась, Варя вернулась на свое место и уткнула лицо в ладони.

— Я ведь предупреждал, что буду отвечать на каждое слово, на все нападки твоей мамы.

— Ее ты этим все равно не изменишь.

— Изменю. Перевоспитаю… Но терпеть ее замечания, лживые и оскорбительные, о своей семье я не намерен. Хорошо еще Светка на музыке. Так что с моим предложением?

— Ну ты же видишь. — Варя указала на пустой стул. — Мир в семье мне дороже.

— Тогда ты отпустишь меня одного?

— Иди.

— Без всяких сцен ревности и подозрений.

— Я же сказала — иди.

Глава II

В этот раз Матвей купил запорошенную искусственным снегом с какими-то таинственно поблескивающими искринками сосновую ветку. Новый год все-таки. Скоро. Входил в метро, — вручили газету. Пока ехал, просматривал, но статью о декабристах решил прочитать целиком. Декабристы — современники Пушкина. Да и название зацепило. О чем можно откровенничать в тюрьме.

«ТЮРЕМНЫЕ ОТКРОВЕНИЯ ДЕКАБРИСТОВ

Человек арестован, сидит в тюрьме. Официально считается государственным преступником, безнравственным человеком и, вообще, злодеем. За совершенные преступления приговорен к смертной казне через повешение. Или к длительной сибирской ссылке. О чем он думает в последние дни перед исполнением приговора? Что вспоминает? Наверное, думы о самом важном. О самом главном. Воспоминания о самых близких. Осужденный готов передать им самый главный опыт своей жизни. Перед смертью особенно.

Мы не знаем, о чем думали осужденные декабристы в камерах Петропавловской крепости, можем только догадываться, но то, что они писали, история сохранила.

Историю декабристского движения, его идеологию, взгляды его лидеров в своих корыстных сиюминутных целях использовали и беззастенчиво переписывали за без малого две сотни лет разные политические силы. В результате чего правда о декабристах обросла значительным объемом вымыслов и мифов. Психологические портреты участников восстания здорово затерты, а то и просто искажены. Поэтому сейчас тем более важно знакомство с первоисточниками, с записками и воспоминаниями самих декабристов. Без каких-либо комментариев.

Вот что пишет Иван Дмитриевич Якушкин о С. И. Муравьеве-Апостоле и о П. И. Пестеле («Записки И. Д. Якушкина». М. 1905).

Наша справка:

Иван Дмитриевич Якушкин (1713-1857) — один из основателей «Союза Спасения», с 1819 года член «Союза Благоденствия», с 1821 года член Северного общества. Прежде всего известен тем, что в 1817 году предложил себя в качестве цареубийцы. Приговорен к 20 годам каторги (позднее срок был сокращен до 10 лет).

Сергей Иванович Муравьев-Апостол (1796-1826) — один из основателей «Союза Спасения», член коренной управы «Союза Благоденствия». В 1822 году введен Пестелем в состав Южного общества. Узнав о поражении 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, 29 декабря организовал и возглавил выступление Черниговского полка. Повешен в числе пяти руководителей восстания декабристов 13 (25) июля 1826 года.

Павел Иванович Пестель (1793-1826) в 1816 году вступил в «Союз Спасения», был основным автором его устава. В марте 1821 года создал и возглавил Южное общество. Разработал проект социально-экономических и политических преобразований в России, в 1824 году названный «Русской правдой». Повешен вместе с четырьмя другими декабристами в Петропавловской крепости.

« Когда их привели к виселице, Сергей Муравьев просил позволения помолиться; он стал на колени и громко произнес: «Боже, спаси Россию и царя!» Для многих такая молитва казалась непонятною, но Сергей Муравьев был с глубокими христианскими убеждениями и молил за царя, как молил Иисус на кресте за врагов своих…

…священник подошел к каждому из них с крестом. Пестель сказал ему: «Я хоть и не православный, но прошу вас благословить меня в дальний путь».

Вот воспоминания Михаила Павловича Бестужева-Рюмина («Воспоминания Бестужевых». М— Л. 1951).

Михаил Павлович Бестужев-Рюмин (1803-1826) с 1823 года один из активнейших деятелей Южного общества. Совместно с С. Муравьевым-Апостолом составил Прокламацию и Катехизис, которые читались перед восставшими ротами и распространялись в районе Киева среди крестьян. В показаниях на следствии дал существенные сведения по программным и тактическим вопросам общества. Повешен 13 (25) июля 1826 года.

«Я ее (смерти — ред.) ждал каждую минуту и призывал, как единственную спасительницу от томительной неизвестности. Я находился в экзальтированном настроении христиан-мучеников в эпоху гонений. Я совершенно отрешился от всего земного и только страшился, чтоб не упасть духом, не оказать малодушия при страдании земной моей плоти, если смерть будет сопровождаться истязаниями».

А вот что писал в крепости Сергей Иванович Муравьев-Апостол. (М. М. Зензиков «Декабристы. Материалы для характеристики. М. 1907).

«Я никогда не был чужд религии и всегда полагал, что всякий, кто только серьезно вдумается в жизнь, не может пренебречь религиею. Мои мысли теперь стремятся туда чаще, чем когда-либо.

Я уповаю твердо на благодать Бога, который читает в сердцах наших. Он будет недоволен чувствами моего сердца. Я умолял Его ежедневно не оставлять меня до самого конца».

Этот отрывок из письма отцу, датированного 6 февраля 1826 года. А вот письмо из крепости после объявления смертного приговора.

« … вот мы вошли в область морали Евангелия, книги божественной, полной глубокого смысла, но недостаточно понятой, которая заключает в себе источник всякой правды, и к которой всегда обращаются, лишь только начинают глубоко вдумываться во все, что касается человека. Эта книга возвещает нам также о великом судье, исправителе всех других судов. Она гласит нам, что настанет день, когда наш Божественный Спаситель, единственный непогрешимый Судья, который, проникая в наши сердца, судит о деяниях наших по нашим намерениям, придет во славе своей и воздаст каждому по его заслугам. Она также говорит нам, что в своем могуществе Он, Спаситель, снисходителен, полон любви и милосердия, а неумолим только для злой воли и самолюбия.

Будем же мы все надеяться и бояться того дня, в который сделаются явными намерения каждого».

Так вспоминает Евгений Петрович Оболенский — «главный виновник возмущения 14 декабря», как аттестует его Следственный комитет — о Кондратии Федоровиче Рылееве.

Евгений Петрович Оболенский (1796-1865) — член «Союза Спасения» и «Союза Благоденствия». Один из основателей Северного общества, с 1823 года член его Думы. Приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой . С 1839 года на поселении в Сибири. Впал в религиозный мистицизм и отошел от революционных позиций. После амнистии 1856 года поселился в Калуге. Принимал участие в подготовке реформ 1861 года.

Кондратий Федорович Рылеев (1795-1826) в 1823 году стал членом Северного общества. В 1823-25 годах совместно с А. А. Бестужевым выпускал ежегодный альманах «Полярная звезда». Известный литератор, его сатира «К временщику» — гневное обличение аракчеевских порядков. В 1821-23 гг. создал цикл исторических песен «Думы», «Олег Вещий», «Иван Сусанин» и др., поэму «Войнаровский». Сыграл ведущую роль в организации восстания 14 декабря 1825 года. Казнен в Петропавловской крепости в числе пяти руководителей восстания.

Стихи, полученные Оболенским от Рылеева в Алексеевском равелине, написанные на кленовых листьях.

Мне тошно здесь, как на чужбине;

Когда я сброшу жизнь мою?

Кто даст ми криле голубине?

И полещу и почию.

Весь мир, как смрадная могила;

Душа из тела рвется вон.

Творец! Ты мне прибежище и сила!

Вонми мой вопль, услышь мой стон!

Приникни на мое моленье,

Вонми смирению души,

Пошли друзьям моим спасенье,

А мне даруй грехов прощенье,

И дух от тела разреши».

Вот реакция на них Оболенского.

«Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк. То, что мыслил, чувствовал Кондратий Федорович, сделалось моим, его болезнь сделалась моею…

Я молился, и кто может изъяснить тайну молитвы? Если можно уподобить видимое невидимому, то скажу: цветок, раскрывший свою чашечку лучам солнечным, едва вопьет их в себя, как издает благоухание. Издаваемое цветком не впитывается лучом, которым оно было вызвано? Но если впитывается лучом, то им же возносится к тому источнику, от коего получило начало!

Так, уподобляя видимое невидимому, и сила любви вечной, коснувшись души, вызывает молитву, как благоухание, возносимое тому, от кого получило начало! Кончилась молитва.

У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги. Я накалывал долго в возможно сжатой речи все то, что просилось под непокорное орудие моего письма и, потрудившись более двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу Никите Нефедьевичу (почтальону между арестантами — ред.). Ответ не замедлил. Вот он:

«Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая была это молитва, какие были слезы… за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку — словом, за весь мир…»

Радость моя была велика при получении этих драгоценных строк, но она была неполная до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах:

О, милый друг, как внятен голос твой,

Как утешителен и сладок!

Он возвратил душе моей покой

И мысли смутные привел в порядок.

Спасителю, сей истине верховной,

Мы всецело подчинить должны

От полноты своей души

И мир вещественный, и мир духовный.

Для смертного ужасен подвиг сей,

Но он к бессмертию стезя прямая,

И благовествуя, речет о ней,

Сама нам Истина Святая!

Блажен, кого Отец наш изберет,

Кто Истины здесь будет проповедник,

Тому венец, того блаженство ждет,

Тот Царствия небесного наследник!

Блажен, кто ведает, что Бог един,

И мир, и Истина, и благо наше;

Блажен, чей дух над плотью властелин,

Кто твердо шествует к Христовой чаше.

Прямой мудрец; он жребий свой вознес,

Он предпочел небесное земному,

И как Петра, ведет его Христос

По треволнению мирскому!

Душою чист и сердцем прав

Перед кончиною подвижник постоянный;

Как Моисей с горы Навав,

Узрит он край обетованный.

Оболенский же приводит и последнее предсмертное письмо Кондратия Федоровича Рылеева к его жене.

«Бог и государь решили участь мою. Я должен умереть и умереть смертию позорной. Да будет его воля святая! Милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит молитвы твои. Не ропщи ни на кого, ни на государя. Это было бы безрассудно. Нам ли постигнуть непостижимые судьбы Непостижимого. Я ни разу не взроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святый утешил меня… О, мой друг! Как спасительно быть христианином. Благодарю моего создателя, что он меня просветил, и что я умираю во Христе, что и дает мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки…

Я хотел просить свидания с тобою, но раздумал, боясь, чтобы не расстроить тебя. Молю Бога за тебя, за Настеньку и за бедную сестру и буду ночь молиться. Настеньку благословляю мысленно нерукотворенным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога. Прошу тебя более всего заботиться о ее воспитании; я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в неё твои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности жизни… Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля! У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе.

Твой искренний друг Кондратий Рылеев».

И, наконец, воспоминания князя Сергея Петровича Трубецкого, заключенного № 7 Алексеевского равелина Петропавловской крепости. («Записки князя Трубецкого». Лейпциг. 1874).

Сергей Петрович Трубецкой (1790-1860) — один из основателей «Союза Спасения» и «Союза Благоденствия». Член Северного общества. Был сторонником введения в России конституционной монархи и освобождения крестьян с небольшими земельными наделами. Накануне восстания 14 декабря 1825 года был избран диктатором, но, считая восстание неподготовленным, на Сенатскую площадь не вышел. Приговорен к смертной казни, замененной каторгой.

«Чрез несколько дней после сего (очередного письменного допроса –ред.) пришел ко мне священник… Спросил меня: не хочу ли я принять исповедь, на согласие мое сказал, что будет ко мне для принятия ее. Я, однако ж, ожидал его несколько недель, и он пришел уже только тогда, когда я перестал его ждать. С искренним чувством моего недостоинства приступил я к причащению крови и тела Христовых, и чистая радость овладела в эту минуту душою моею, и упование на милость Божию твердо вкоренилось в сердце моем. Исповедь моя, кажется, привязала ко мне священника; он меня полюбил и с этой поры довольно часто меня навещал. Он убедился, что все, что он слышал про меня, было ложь, и что я мог ошибаться на пути добра, но зла никогда на уме не имел, и что находили нужным приписать мне злые умыслы для того, чтобы оправдать ту степень приговора, которому намерены были меня подвергнуть.

…С младенчества моего вкорена в сердце моем уверенность, что промысел Божий ведет человека к благу, как бы путь, которым он идет, ни казался тяжел и несчастлив. Эта уверенность не уменьшилась, но укрепилась еще с тех пор, когда обстоятельства моей жизни приняли оборот, для всякого постороннего зрителя несчастный. В течение этого времени я имел случай познать всю благость высшего Промысла и научился благословлять его за все посылаемое счастье и несчастие. Я убежден, что если бы я не испытал жестокой превратности судьбы и шел бы без препятствий блестящим путем, мне предстоявшим, то со временем сделался бы недостойным милостей Божиих и утратил бы истинное достоинство человека. Ныне же я благословляю десницу Божию, проведшую меня по Терновому пути и тем очистившую сердце мое от страстей, им обладавших, показавшую мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, и между тем наградившую меня и на земном поприще ни с каким другим несравненным счастьем семейной жизни и неотъемлемым духовным благом — спокойствием совести.

… Отчет, напечатанный правительством по окончании следствия, произведенного составленным на то тайным комитетом, представил тогдашнее действие Общества (Северного общества — ред.) как какое-то безрассудное злоумышление людей порочных и развратных, сумасбродно желавших только произвести в отечестве смуты и не имевших никакой благородной цели, кроме ниспровержения существовавшей власти и водворения в отечестве беспорядка.

История со временем откроет все тайные обстоятельства этого дела; но цель этих записок не есть та, чтобы они могли служить материалами для будущего историка России. Я их оставляю детям моим для того, чтобы они знали, почему они родились и взросли в Сибири… Быв свидетелями правдивой и благочестивой жизни родителей своих, им может в возрасте их прийти в мысль укорить провидение в несправедливости… Молодые их умы не в состоянии будут согласить мысли, внушенные им в воспитании, что все в мире случается по благой воле Провидения; они могут в уме своем оспаривать эту благость, а такой образ мыслей с их стороны был бы для нас верхом несчастия. И поэтому необходимо для них прочесть в сих записках, что именно привело их отца в то положение, в котором они видели его во время своей юности, и тем убедиться, что истинно-благое и справедливое Провидение предает человека той судьбе, которую он сам себе устроил».

Наша газета не берется утверждать, что приведенные откровения декабристов полностью и всеобъемлюще характеризуют этих людей. В большом коллективе всегда найдутся члены со своими, порою прямо противоположными приведенным, взглядами на жизнь. Важно другое. Как осмысливали себя и свои роли в истории России основатели и руководители декабристского движения? Очень мало историков, особенно советских, которые воспринимали и воспринимают декабристов как христиан-мучеников за правду в периоды гонений.

Между тем взгляд этот неожиданный и довольно интересный».

И здесь о Боге! Интересная страна Россия! Мятущаяся… То все на молитве, со слезами умиления и благодарности, то берем уроки атеизма, после которых заявляем, что Бога нет. Храм Христа Спасителя — то строим всем миром, то взрываем с единодушного согласия, то заново, в рекордные сроки восстанавливаем… И все руками людей. Как на качелях. Или только «да» — или только «нет»! и никакого компромисса. Не пора ли определиться, господа…

Матвей, не читая, пробежал глазами по статье еще раз. Стиль — ну точно Катькин. И дух такой же — поучающий... Действительно, мы в школе не учили, что декабристы — это христиане-мученики. И про Бога нам говорили, что Его придумали люди, чтобы как-то объяснить необъяснимые природные явления. Громы и молнии, наводнения и прочие катаклизмы. Но ведь все объяснили… Чего же к этому вопросу еще раз возвращаться?

Глава III

Катя встретила радостно. Аккуратно, чтобы не сбить игрушечного снега, устроила подарок в широкой хрустальной вазе на журнальном столике и пригласила на кухню.

— Сначала чаю.

— Для разгона. — Из внутреннего кармана Матвей извлек еще один подарок — бутылку коньяка.

— Ты чего? Зачем это?

— Ты столько работала, нужно расслабиться. Ты не знаешь, чего это все про декабристов пишут?

— Так 180 лет со дня восстания.

— Тьфу ты, черт… Как это я не сообразил. Декабрь, декабристы — точно ведь. А когда?

— Ты на своей работе совсем заработался. 14 декабря, конечно.

— Завтра, что ли? Вот и отметим.

— Нет уж, спасибо. Ты это заберешь с собой. Выпьете на праздник… А что пишут?

— Ну, Катя… Где у тебя штопор?

— Я сказала — нет.

Чай янтарной струей звонко лился в чашки.

— Ладно, сама выпьешь, когда захочешь. — Матвей поставил бутылку на холодильник и сел. — Да что пишут? Тоже все о Боге… Будто декабристы, не все конечно, были истовыми христианами.

— Вот, видишь, не я одна тебе это говорю. Но первым христианином среди них всех, среди людей того круга, был, конечно, Пушкин!

— Конечно, конечно! — Матвей присел к столу и положил в чашку две ложки сахара. — Валяй, рассказывай. — Он отхлебнул, обжегся горячим чаем и стал дуть на него. — Что ты там еще накопала?

— Я не накапываю, я делаю свою работу. Оно само откапывается. А я просто откладываю в сторонку и все.

— Все равно твой труд вызывает уважение. Спасибо.

— Не подлизывайся… ты не на работе.

— С тобой просто невозможно сегодня говорить. Давай я помолчу.

— Помолчи, помолчи… И подумай. Это иногда полезно. Лучше я у тебя спрошу: ты разгадал секрет? Получил тур по Балтийскому морю на белоснежном лайнере?

— Нет.

— Вот, то-то и оно. Да я и сама это поняла. Иначе бы ты и не пришел. Кстати, ты в прошлый раз забыл свой журнал.

— Я знаю, госпожа психолог.

— А раз пришел, пойдем плясать от печки. Вот ты сам пишешь стихи. Зачем?

— Пишется.

— Как?

— Ну как обычно… придумываются рифмы.

— Как придумываются?

— По-разному. Когда как.

— Но как ты чувствуешь, что это именно стихотворение, а не просто воспоминание о чем-то?

— Так стихотворная форма уже с самого начала…Порядок и связь слов в первой строчке задает похожий строй в последующих. По первой строчке я настраиваюсь и иду дальше.

— Так, очень хорошо. Тогда следующий вопрос. Ты сразу понимаешь, о чем пишешь? О чем стихотворение?

— Тоже по-разному. Но чаще всего это приходит уже потом. Когда перевалишь за середину.

— Значит, Владимир Маяковский прав, объявляя всю!!! поэзию — ездой в незнаемое?

— Да.

— Но как получается, что незнаемое становится знаемым? Знанием!

— Я просто слышу нечто, какие-то рифмы…

— А вот и проговорился! Что и требовалось доказать! Ты слышишь! Но для того, чтобы ты слышал, нужно, чтобы кто-то говорил. Или я не права?

— Ну допустим.

— Кто тебе говорит?

— Я сам.

— Не бьет! Не срастается. Как ты можешь говорить о том, о чем сам не знаешь?

— Мой мозг продуцирует новое знание. Расщепляет атомы и молекулы старого и собирает из них новое. — Матвею стало смешно. — Такова функция мозга. Не знаю, как он конкретно работает, и ты не знаешь, но…

— То есть ты отвергаешь идею, что мозг может просто принимать новую информацию извне?

— Отвергаю.

— Это не научно и, если хочешь, не логично. Ты же сам говоришь, что ничего конкретного о работе мозга сказать не можешь, почему тогда ты отвергаешь один способ и не отвергаешь другой?

— Потому что я материалист.

— Аааа! Слепая вера в первичность материи и вторичность сознания. Тогда ты просто смешон.

А вот это Матвея уже задело.

— Кажется, ты мне хотела сообщить еще что-то о Пушкине? Сообщай, а то мы сейчас дойдем до Маркса, Энгельса, Фейербаха и прочих…

— Только грубить не надо. Я, может быть, повторюсь, но все же скажу: Пушкин — это пророк Бога. Я искренне хочу, чтобы ты понял это. И чтобы понять Пушкина, нужно поверить в Бога, и никак иначе. Извини, что приходится проповедовать.

— Для того чтобы в Него поверить, нужно, чтобы Он был. — Матвей поднял палец кверху. — Нельзя верить в пустоту. Бог в какой-то форме должен явиться человеку. Что-то показать, как-то намекнуть о Себе. Я не говорю раскрыться полностью…

— А Новый завет?

— Слова… Сейчас выходят книжек — миллионы. И слова во всех — примерно одни и те же.

— Но за словами-то — суть! Что хорошего Пушкин увидел за смертью? То, что и ожидал согласно своей вере увидеть. Неужели это не понятно? К чему призывают все твои миллионы книжек? Ко всякой дури. Или ни к чему — к удовольствиям и развлечениям. А Новый завет рассказывает о Воскресении. И не просто отвлеченно рассказывает, в основе рассказа реальная история, где Сам Бог демонстрирует все на Себе. Умирает и воскресает. Эта идея, что? Не достойна внимания живущего один раз в этом мире человека?

— Как идея, может быть, и достойна. Но только как идея… без практического применения... Я, наверное, по-другому скроен, чтобы поверить так, как ты. Но все же не хочу обижать хорошего человека… Приведи мне самые яркие примеры, где Пушкин сам, впрямую говорит о жизни после Воскресения.

— Впрямую об этом он не говорит нигде, но намекает в каждом втором стихотворении.

— Например.

— Пожалуйста. Из самых ранних. Вот что пишет шестнадцатилетний пацан в «Завещании друзьям»:

Хочу я завтра умереть,

И в мир волшебных наслаждений,

На тихий берег вод забвенья

Веселой тенью отлететь…

Тебе не кажется странным «умереть» и «веселой тенью отлететь»? Куда отлететь? «В мир наслаждений!»

— Романтизм. Мальчишка в смерти видит веселье и наслажденье.

— При чем здесь романтика. Он воспитан в православной вере и в смерть, как в конец жизни, не верит… Он ведь насмехается над ней. И насмехался всю свою жизнь. Грыз черешни под дулом пистолета. Ты бы смог?

Матвей неожиданно вспомнил одну лекцию о самоуничтожении… Его обучали, как профессионально расставаться с жизнью. Как тогда объяснил преподаватель, во время прохождения службы по их профилю возможен один-единственный случай, когда остаться в живых — это причинить прямой вред себе, своей семье, своим друзьям и близким. В жизни этот случай не обязателен, но возможен. Быть готовым к нему — такая же профессиональная обязанность, как и все остальные. Всю лекционную пару, целых полтора часа, старик-преподаватель детальнейшим образом раскрывал способы ухода. Матвея, представлявшего себя в описываемых ситуациях и совершавшего над собой предлагаемые действия, не один раз бросало тогда в холодный пот.

Катин теперешний вопрос вызвал аналогичную реакцию. Какая-то судорога прошла по телу, заставив встать из-за стола и сделать пару шагов по кухне. Ответить «смог бы» — нельзя. Кто его знает, «смог бы» или «не смог»? Ответить «не смог бы» — расписаться в трусости. Но, с другой стороны, бесшабашная смелость, черешни под дулом пистолета говорят только об одном: о потере инстинкта самосохранения, присущего всему живому. Об отклонении от нормы, может быть, даже о психическом заболевании. Никаким христианским бесстрашием тут и не пахнет. Пушкин же не за веру православную вставал под выстрел. Тут скорее пахнет самоубийством! Но не своими руками, а с помощью другого человека. Суицидом, преступлением… Но объяснять это убежденной Катерине нет никакого желания. Поэтому провокационный вопрос Матвей оставил без ответа.

— Ты правильно говоришь — воспитан. А если бы его воспитывали в Советском Союзе, как нас с тобой? Во что бы он верил?

— Сейчас, — Катя вспыхнула, — по-моему, уже всем ясно, что Советский Союз был специально создан и отгорожен от всего остального мира для того, чтобы воспитывать безмозглых идиотов… Которые не способны отличить добра от зла и должны слепо выполнять указания ЦК КПСС.

— Извини, если я тебя обидел, но роль воспитания и традиций в формировании мировоззрения человека не учитывать нельзя. Кем бы стал Пушкин, если бы он родился в языческой Африке? Или на буддийском Востоке?

— Пушкин родился и жил в России. И только русская православная традиция помогла ему, как поэту, раскрыться полностью. А ты хочешь, чтобы человек рос вне традиций и без воспитания? Коммунисты попытались отказаться от традиций — это привело к появлению целого класса алкоголических дебилов.

— Ты же летом меня ругала за это слово! — Матвей вернулся к чаю. — Я, наверное, тебя слишком задел неосторожным сравнением.

— Наверное. — Катерина будто бы почувствовала, что несколько перегнула палку, поправила прическу и тоже уткнулась в свою чашку.

— Извини. Я вот что подумал. Христос, если я не ошибаюсь, кажется, после своего Воскресения являлся своим ученикам в каком-то новом теле, которое еще неверующий Фома, по-моему, как-то особенно исследовал.

— Вкладывая пальцы в раны.

— А Пушкин не являлся? Если уж он воскрес?

— Я о таком факте не знаю. А вот о проникновении в иной мир еще при жизни говорит его поэзия. Его абсолютные метафоры и рифмы настолько глубоко проникли в народную душу, что будто бы из нее и были взяты. Но как взять что-то из душ других людей? Только «нырнув» в них метафизически.

— Ну и что… это ни о чем не говорит. У каждого народа есть свои Орфеи. У англичан Шекспир, у немцев Гете, и так далее.

— Ты знаешь, мне кажется, что сегодня ты приехал не за информацией, а чтобы поспорить. А это мне не интересно.

— Мне уходить?

— Твое дело. — На какое-то мгновение в кухне стало совсем тихо.

— Да, я, пожалуй, пойду. Спасибо за чай и за дополнительную информацию. Я подумаю обо всем.

— И не волнуйся… я больше тебя не побеспокою.

— Ну зачем ты так? После пары встреч и пары электронных писем твоя вера не может стать моей.

— Мне удивительно другое. Почему мне — тупой женщине понятно то, что никак не дается тебе — умному мужчине? Элементарные вещи до тебя не доходят. В чем же тогда смысл всей этой кутерьмы под громким названием жизнь? Если не в Воскресении? И Пушкин всем своим творчеством воспевал именно эту суть земной человеческой жизни.

— Я же сказал: я подумаю. Можно в щечку? — Матвей молниеносно нагнулся и поцеловал, Катя отпрянула.

— Мужики неисправимы. С ними о высоком, а они только об одном. Все! Давай думай! — Она подтолкнула Матвея к двери, в дверь и на лестничную площадку. Щелкнул замок.

Матвей не предполагал, что встреча закончится таким сумбуром, но некоторые меткие Катины словечки его тронули.

Глава IV

Матвей постучал.

— Разрешите, товарищ полковник?

— Давай, Онегин, заходи.

Сейчас, после ремонта, каждый раз при походе к начальнику Матвею хотелось снять ботинки в приемной. И зайти в кабинет в носках. Чтобы не наследить на таком новом, слишком светлом и красивом ковролине. Он опять представил себя идущим на цыпочках по мягкому ворсу и почти строевым шагом шагнул через порог. Подошел к столу.

— Товарищ полковник, подпишите, пожалуйста.

— Что это? — Начальник принял листок бумаги, всмотрелся в него. — Заявление… прошу предоставить пять дней в счет очередного отпуска… А что так? Зимой?

— В Союзе писателей выделили путевку… В Комарово… Там у нас Дом творчества…Вот, хочу с женой…

— А дела?

— Так я вчера докладывал. В отделе — в курсе всего… если что — меня подстрахуют.

— А что с нашими птицами? Перелетными?

— Здесь нужно ждать… Пока перелетят… Но если проклюнутся, я тут же сам прилечу. На электричке всего сорок минут.

— Но чтобы мигом, без никаких отсрочек по семейным обстоятельствам.

— Товарищ полковник, я что, не понимаю?

— Ладно, что с тобой делать… Жене тоже нужно внимание уделить. Только вот здесь допиши — в связи с чем… — Заявление легло на стол перед Матвеем.

— Есть! — Оставаясь стоять, он полез в карман за авторучкой. — Разрешите, я сразу.

Матвей знал, что стоит присесть и пошло-поехало, разговоры, туда-сюда… с другой стороны, знал также, что с начальником нужно «ковать железо, пока горячо», он изогнулся в пояснице, сложился пополам и дописал нужное.

— Вот!

Чиркнув в правом верхнем углу заявления что-то невразумительное, полковник сунул бумажку в ящик стола.

— Давай, гуляй. Заявление твое здесь будет. На всякий случай. Чего тебе пять дней из отпуска терять… Но только уговор — по первому звонку.

Он перелистнул ежедневник и отметил предполагаемое отсутствие на службе сотрудника, какими-то заковыристыми звездочками. Матвей сразу узнал их. Каждого в конторе полковник отмечал по-особому. Та-ак, понятно, теперь он эти пять дней с меня снимет в любой момент. Заставит отработать творческие дни. Ну и пусть… Полковник его больше не воспринимал — сделал все, что должен был в данной ситуации, и уткнулся в свои бумаги.

— Разрешите идти?

Не дожидаясь ответа, Матвей снова чуть ли не строевым, — вот привычка, — направился к двери, вытек в приемную и, наконец, улыбнулся. Главное получилось, детали не имели значения. Он мысленно сунул ноги в ботинки, присел и завязал шнурки. Матвея до хорошей зависти восхищало умение начальника переключаться с предмета на предмет без ущерба для дела. Вот и сейчас, он уделил подчиненному ровно столько времени, сколько требовалось на решение вопроса. Такое же качество Матвей воспитывал и в себе. Он ненавидел нелогичные человеческие действия и бестолковые разговоры. Переливание из пустого в порожнее. Бессмысленное времяпровождение.

Если бы он знал, что в жизни нет ничего бессмысленного. Если бы в пустых, по его мнению, разговорах, сослуживцев в курилке на лестнице или домашних на кухне он мог чувствовать скрытые смыслы, ему никогда бы в голову не пришла идея поэтической компьютерной программы. Но она пришла, и Матвей ждал ее осуществления с каким-то тайным предвкушением. Он ждал успеха Киры и своего. Вот уже полгода он жил ожиданием. Как сильна бывает мечта, как может она управлять действиями человека. И как трудно бывает человеку, когда она, тщательно выстраиваемая и бережно лелеемая, безвозвратно рушится. Пережить это, не сломаться, не спиться, не пуститься в другие грехи тяжкие — способны только сильные люди. Матвей считал себя сильным человеком, поэтому, собственно, и позволял себе помечтать. И воссоздавал в уме свою мечту только тогда, когда это позволяла внешняя ситуация.

Сейчас, получив вольную, он дал волю своему воображению.

Глава V

Если бы Матвей так сильно не замерз в электричке, можно было бы обрадоваться хорошему началу неожиданных зимних каникул. Но он закоченел так, что зуб на зуб не попадал. Его просто трясло. И всего-то за сорок минут. Он не знал как дойти до этого писательского дома творчества и нырнуть под три ватных одеяла. Говорила же вчера теща, что мороз усиливается, предлагала тельняшку на начесе надеть, а не в сумке ее везти — не послушался, дурачок. А вагоны после ночи выстужены, печки не включены. Двери и те от мороза плотно не сходятся. В общем, все понятно.

Снег под ногами загадочно скрипел, не замечая Матвеевых страданий. Варя в дубленке до пят счастливо щурилась бесцветному всходящему солнцу. А ее мужу, плюс ко всему, до боли хотелось в туалет. На холоде — всегда так. Супруги свернули на Кавалерийскую. Еще минут пять. Матвей постарался отвлечься от своих мучений, завертел головой. Природа вокруг нашептывала нескончаемую, волшебную, каждый год одну и ту же, зимнюю сказку. Эти снежные шапки, муфты и рукавицы на елках и соснах. Это таинственное искрение снега, этот запах печного дыма.

В вестибюле Дома творчества Матвей, наконец, вдохнул глубоко. Это, конечно, не то тепло, но все же. Негнущимися пальцами извлек из внутреннего кармана военный билет с путевкой и писательским билетом. Подал все администратору. С лестницы сплыла экзальтированная, в какой-то доисторической шали и с сигаретой в зубах, дама. И сразу сунулась с вопросом.

— Молодой человек, как тут эту сим-карту правильно вставить? Не работает.

Она протягивала мобильный телефон и загадочно улыбалась новому постояльцу. Не заметила сразу Варю за колонной, читающую распорядок дня. Самодовольная похотливая улыбка взбесила Матвея.

— Не знаю, — ответил он почти грубо сквозь еще стучащие друг о друга зубы.

— Но, может, попробуете?

— Я не очень с техникой…

Подошла жена, взяла под локоть.

— И какой у нас номер? С видом на море?

— Номер семь, с удобствами в номере… Вот, пожалуйста, ваши ключи. Не теряйте.

— А что, есть и без удобств? — Варя удивилась.

— Есть, есть! — Проявила себя уже озлобленная дама, которая тут же развернулась и поплыла по коридору, покачивая бедрами в сторону комнаты отдыха. — И телевизор тут один на всех. Так что приходите, — сообщила всем ее широкая спина. — А внешне на мужчину похож. — Услышал Матвей в завершении сцены.

Ему захотелось догнать взбесившую его даму и пнуть ее в зад, но улыбка администратора, умиротворяющий взгляд жены и, главное, ее шепот — остановили.

— А вдруг это какая-нибудь известная поэтесса.

— Тогда бы я ее знал, — тоже шепотом ответил Матвей. — Ты что не видишь, это же яркий представитель завсегдатаев всех домов отдыха. Есть такой класс людей.

Улыбчивый администратор попросил расписаться «здесь и здесь» и пригласил на обед в два часа. Матвей почти согрелся. В номере под одеяла он, конечно, не полез, но сто грамм коньяка без закуски выпил. И почему в электричке не сделать этого? Минута-две, и приятное тепло потекло по всему телу. Живот, грудь, поясница. Матвей помог ему взмахами рук и приседанием. Когда тепло достигло мизинцев ног, он снял свой фирменный, с пристегивающимся меховым воротником, но без погон, бушлат. До обеда — 3 часа.

— Чайку согреем. — Матвей извлек из сумки привезенные с собою съестные припасы, набрал в большую чашку воды и воткнул вилку кипятильника в розетку.

Все это время Варя, не снимая дубленки, сидела в кресле и смотрела в окно. Наверное, тоже согревалась. По-своему. Когда вода забулькала, Матвей слил кипяток в Варину чашку, бросил в него пакетик чаю, а себе поставил повторно. Матвею нравились такие полупоходные условия, а еще больше нравилось, что наконец-то они с женой вдвоем. Только вдвоем.

— А мне сюда коньячку можно? Прямо в чай.

Матвей плеснул. На белой салфетке разложил бутерброды, печенье и конфеты.

— А это по спецзаказу. — Он протягивал Варе ее любимый шоколадный батончик с ореховой начинкой.

После чая, окончательно согревшись, растянулись на широких кроватях. Немного смазанное начало каникул забылось. Голова слегка и приятно кружилась, — Матвей тоже пил чай с коньяком, — впору было заснуть в тишине и покое и проспать до самого вечера. Жена была другого мнения.

— Ты знаешь, каким бесенком был твой Пушкин в юности? В лицее?

— А ты откуда знаешь?

Матвей уже отключился, пришлось выбираться из дремы. Неужели и ей Пушкин не дает покоя? Здесь-то могла бы и расслабиться.

— Читала.

— Ну и каким?

— Бойчее не придумать. Ему семнадцать лет… В темном дворцовом коридоре он ошибается и вместо горничной Наташи целует в щеку фрейлину двора княжну Волконскую. Дело доходит до государя. И тот, ты представляешь, извиняется за Пушкина. Как тебе, а? А письмо!

— Какое письмо?

— Карамзиной… В восемнадцать лет он пишет письмо, в котором признается в любви к замужней женщине. Та, естественно, передает письмо мужу, при объяснении с которым что делает Пушкин, как ты думаешь?

— Не знаю.

— Плачет! Ты себя в таком возрасте можешь представить в подобной ситуации?

— Искренний человек.

— Но не до такой же степени.

— Да почему, собственно. Он ведь поэт. А поэту состояние влюбленности, — а еще лучше не безответной, — необходимо, как воздух.

— А тебе? Ты ведь тоже поэт.

— Я стал писать в зрелом возрасте, уже женатым человеком. Если я и влюбляюсь, голову не теряю.

— Поэтому ты и не Пушкин, хоть и носишь придуманную Пушкиным фамилию.

— Я не понимаю. — Матвей приподнялся на локте и уставился на супругу. — Во-первых, не придуманную, а во-вторых — ты что хочешь, чтобы я ее потерял?

— Мне кажется, ты ее уже теряешь.

— Где?

— В своей литературе.

— Ревнуешь к литературе. Это хорошо. Но в твоем голосе я отчетливо слышу интонации твоей мамы.

— Может, мы здесь без нее поживем? — Разговор смолк.

Какие-то шаги по скрипучему снегу за окном и очень похожий, едва слышный через толстые стены, скрип паркета в коридоре. Перестук электрички на перегоне Комарово — Репино и шипение искрящихся под пантографами на морозе проводов. Как ни странно, его Матвей тоже слышал. Вообще с лета, что удивительно, почему-то обострились все чувства: слух, обоняние, осязание… Матвей стал слышать шорохи своего дыхания в легких, звуки трения дождевых капель и снежинок о воздух, распознавать за несколько метров Варин и тещин запахи, через перчатки чувствовать фактуру и структуру камня, которым облицован фасад их дома…

Лай собаки во дворе, шум автомобильного двигателя, какой-то разговор… И дрема все-таки обволокла сознание. Честно сказать, Матвей немножко устал думать о Пушкине и о поэзии в целом… Варя, конечно же, права.

Неожиданно ярко вспомнилось или приснилось выступление на концерте. Союз писателей как-то устроил вечер поэзии «Поэтический Петербург» в Концертном зале у Финляндского вокзала. И Матвея пригласили выступить тоже. Это было девять лет назад. Он долго отпирался… и правильно делал, потому что на вечере должны были выступать тогдашние гранды питерской поэзии во главе с самим Глебом Горбовским. А кто он — Матвей Онегин? Да никто, начинающий поэт-самоучка, один из тысяч. И пусть к тому времени вышли уже несколько сборников, а пара стихотворений попала даже в городские газеты, Матвей хорошо понимал, что для публичных выступлений еще не готов. Но устроители вечера оказались непреклонными и даже настырными — и пришлось согласиться. Матвей отобрал несколько стишков и пришел.

Все поэты были сразу представлены зрителям, коих собралось две трети зала, примерно триста человек. Поэтический бум семидесятых, в котором гремели имена Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной, уже давно прошел, ищущий народ все больше обращался к рок-музыке, и такое количество любителей поэзии считалось вполне нормальным. На сцене в два ряда были выставлены стулья. И все знаменитые, и не очень, поэты были усажены на них, и так и просидели до окончания вечера лицом к лицу со зрителями. По очереди выходили к микрофону читать свои стихи. Очередь Матвея, поскольку он на «О», выпала на второе отделение. И он покорно ждал ее, уткнув взгляд в затертый паркет сцены и прислушиваясь к плывущим по залу рифмам. Он даже, чтобы не смутить самого себя, перед выступлением ни разу не взглянул в сторону Вари, примостившейся где-то на третьем ряду справа от центрального прохода. Настраивался, проигрывал в уме нужные интонации и ударения.

Матвей никогда не держал в памяти своих стихов. Разве что отдельные строфы или даже строчки, поэтому в этот вечер в его руках была синяя пластиковая папочка с аккуратно отпечатанными, на отдельных листочках, творениями. Он время от времени открывал ее, перелистывал листочки и прямо по ходу дела редактировал сам себя. На каждого выступающего отводилось по десять-пятнадцать минут. И реально за это время было прочитать семь-восемь стихотворений. Еще устроители просили каждого вкратце рассказать о себе. Матвей слушал, как читали другие, замерял время…Читающим аплодировали мало, и как-то формально. Может, стихи не трогали; может, большинство авторов были, как и Матвей, неизвестны широкой публике…

В его папочке было одно очень длинное стихотворение, оно называлось «Цена трудов», и чтобы читать его, нужно было пару других, что покороче, из выступления изъять. Но каких? Он сделал подборку с желанием как можно шире представить свою творческую палитру. В антракт он все-таки спустился в зал и посоветовался с Варей. Оставили только стихи про любовь. Про времена года, про город — переложили в самый конец, чтобы читать их — если получится. Если дадут.

Третьим во втором отделении Матвей вышел к зрителю. Волновался. О себе рассказал скупо, только то, что было можно. Прочитал «Свидание», «Жене»… а перед «Ценой трудов» сделал невольную паузу. Как будто входил в новый образ, перестраивался. Пауза на сцене действует на зал магически. Это давно известно. И зал действительно насторожился, замер, как перед чем-то важным. Матвей стал читать:

— Я шел по пустыне, через пески,

Солнце нещадно жгло виски,

Под треснувшими губами

Я молча скрипел зубами.

Я плыл через реку, на пороги,

Холод воды сковывал ноги,

Волны захлестывали с головой,

Теченьем сбивало с пути по прямой.

Я пробирался сквозь дебри тайги,

Ночью, когда не видать ни зги.

Колкие ели били в глаза,

Над головою гремела гроза.

Я поднимался на горный хребет,

Встречая холодный, утренний свет.

Груз перехода тянул вниз,

Но я шел вперед, вверх, на карниз.

Я парусом правил, бризы ловя,

Я землю искал, но исчезла земля.

Брызги солили мое лицо,

Руки теряли штурвала кольцо.

Я мерз на торосах, под снегом спал,

Мне северный ветер в грудь хлестал,

Далекие звезды не слали тепла,

Сознанье ковала холодная мгла.

Я падал без сил, но силы искал.

В ущельях, срываясь с коварных скал,

Я в клочья одежды свои изодрал,

По несколько суток я голодал.

Я полз, когда не мог идти,

Я шел, чтобы Тебя найти.

Бред лихорадки меня жег…

Но найти я Тебя смог!

И вот здесь, когда Матвей прочитал последний стих: «Но найти я Тебя смог!» — зал взорвался. Некоторые даже вскочили со своих мест и аплодировали, аплодировали. Все решили, что стихотворение закончилось, и только автор знал, что это не так. Он смутился, махая своей папочкой, попытался погасить хлопки, всем своим видом показывал, хотел даже сказать в микрофон, что сюжет еще не закончен, что есть еще целая строфа, — зал рукоплескал. Народ аплодировал герою, прошедшему столько испытаний… А может, и не надо дочитывать, мелькнула мысль, вдруг смажется впечатление. Матвей отогнал ее — в последней строфе по его убеждению заключалась суть. Он дождался, когда аплодисменты стихнут, объявил, что есть еще продолжение, и прочитал его.

— Когда же горячим лбом своим

Я приложился к коленям Твоим,

Тихо, сквозь губы, сказал про себя:

Я даром получил Тебя!

И поклонился, решив больше ничего не читать. Матвей ожидал, что последние строчки вызовут еще большие эмоции, но, на удивление, этого не произошло. Одиночные хлопки — и зал умолк. Неужели все-таки смазалось? Или, может быть, все, что люди хотели сказать, они сказали ранее. Может быть, сам факт победы был намного важнее оценки героем этой победы. Действие важнее мысли о действии. Как узнать? Не спросишь ведь у народа со сцены…

Матвей не стал — как иногда футболисты на футбольном поле — взывать к зрителям и тихо вернулся на свой стул. Пережитый феномен долго еще волновал его, да и здесь в этом уютном номере вспомнился, как видно, не случайно. Первое публичное выступление Матвея со своими стихами ознаменовалось таким событием. Как бы это не было знаком откуда-нибудь свыше — не бросать писать стихи… Не уставать от поэзии.

Загадка столь эмоциональной читательской реакции так и осталась неразгаданной.

Глава VI

— А ты знаешь, мне его даже иногда бывает жалко.

— Да что их жалеть-то? Ходоков этих.

— Ну, мы же его с поличным не взяли.

— Возьмем! — Потаповна отхлебнула чаю. — Возьмем, непременно.

— Ты варенье-то бери… свое, дачное! А жалко, знаешь? почему?

— Ну.

— Так вот смотри. Он на своей основной работе выматывается за каких-то 12 тысяч. Я пайковые и премии не считаю. Домой приходит, бывает, совсем поздно. Поужинает — и за письменный стол. И сидит до позднего вечера.

— Чего? Все пишет?

— Пишет. Все свободное время пишет. Ни гулять теперь не ходит, ни в кино. Как приговоренный. Бывает я в туалет встану, утром часов в пять. Смотрю — свет под дверью. Я, конечно, не заглядываю, — он не любит, когда его с мысли сбивают. А так у двери тихонечко постою, проверить, не заснул ли при свете? Не спит, бумажки шелестят. А утром спрошу: чего не спалось-то? Говорит: рифма пришла. Если сразу не запишу — забуду.

— Чудно. Как это пришла?

— Так и я о том же. Я понимаю, любовница пришла — спать не дает. А тут рифма, как будто она живая. Это ты представляешь, он, значит, спит, а мозг евонный все равно работает, рифмы ищет. Во!

— А я когда сплю, как в яму какую проваливаюсь. Даже снов не гляжу.

— У меня тоже так бывает. А здесь все иначе. Прямо сила какая-то в нем. На стихи. Так вот мне и жалко, что столько времени он на них тратит… И хоть бы какая отдача. Ну хоть бы кто купил их, что ли. Или по радио прочитали бы. Помнишь, раньше была такая передача «Литературные чтения»?

— Да, и сейчас иногда читают. Я, кажись, по «Маяку» слышала.

— А он, представляешь, еще той весной в Лавке писателей на Невском свои книжки выставил. По 17 рублей за сборник, пять книжек магазин взял, но не за деньги — на реализацию. И что ты думаешь? Никто даже не посмотрел. Не то что купил. Я специально поехала, проверить — так все пять и стоят, в уголочке — корешками.

— Вот потому и не покупают, что корешками. А если бы он на лапу дал, их бы на витрине выложили, поближе к покупателю. И не корешками, а обложкой. Чтобы и фамилию видно было, и название.

— Ему продавцы, знаешь, что говорят? Автор, говорят, не известен, поэтому и не берут. Фамилия-то вроде поэтическая — Онегин как никак. А все равно неизвестен… А как вечер он тут недавно свой устроил. Причем не где-нибудь, в самой публичной библиотеке. Пришло полтора человека.

— Как это полтора? Не пойму я.

— Да это я в шутку. Друг да знакомый — выходит полтора. Вот и вся его известность.

— Может, у него стихи плохие? Не современные.

— Ну, ты скажешь! Хоть есть и не очень. Но есть таки-и-и-е… Хочешь почитаю. У меня книжка есть, последняя.

— Внучка-то не скоро из школы? А то мы рассиделись тут.

Галина Ивановна бросила взгляд на часы над дверью.

— Сколько сейчас — двенадцать. Еще час есть. У нее сегодня четыре урока. Погоди-ка. — Она крякнула и встала. И пошла в свою комнату. Потаповна хлебнула еще чаю и проглотила большую ложку варенья.

— Вот, храню у себя в тумбочке. Тут одно есть, я прямо плачу. Вот послушай — «Встреча» называется. — Галина Ивановна вошла в образ и принялась читать с выражением.

Ты войдешь, откроешь двери

Распашные, из стекла,

Мне расскажешь про деревню,

Как там жизнь твоя текла.

Это он про Варьку пишет. Что, значит, она с дачи приезжает и вот эту дверь, — Галина Ивановна показала на двери в столовую с широкими рифленого стекла вставками, — открывает.

Молча распакуешь вещи,

Мяту выложишь, пирог,

Испеченный утром в печке.

И сметану, и творог.

На даче, у сарая — мяты, просто заросли. И они все эту мяту сушат. А зимой в чай заваривают. Видишь, он все про нашу жизнь пишет. А печка — у нас настоящая русская. Я в воскресенье, пока все спят, тесто затворю… Печку затоплю тихонечко, и к завтраку уже пироги готовы. А сметану и творог — это нам молочница Маша прямо к дому на велосипеде привозит. Из соседней деревни. Там стадо большое, а у Маши этой две коровы, а летом мы, значит, ее постоянные покупатели. Ой, с этой Машей такой случай этим летом был, но об нем я тебе потом расскажу. Дальше слушай.

Две широкие тарелки

Мы поставим на столе…

Вот на этом столе, где мы с тобой чай пьем. Это они с Варей ужинать садятся.

И замрут на время стрелки

Всех часов… На всей земле.

Галина Ивановна смолкла и задумчиво посмотрела на часы. Еще раз. Потаповна поймала ее взгляд и тоже обернулась.

— Дальше-то что было?

— Так все.

— А-а!

— Какая ты не романтичная. Это ж про эти стрелки он.

— А чего они замрут-то? Часы сломались, что ли, я чего-то не поняла.

— Эх ты, непонятливая. Это ж у них любовь такая, что все стрелки на всей земле останавливаются. Влюбленные время не замечают! Теперь поняла?

— А-а! Теперь поняла. Мудрено.

— А мне вот таких стихов никто никогда не писал. — Галины Ивановны глаза повлажнели. — Два мужа было. Варькин отец рано умер, она его и не помнит. А второй, паразит, вот тот ходок был. Так допился и догулялся… до того, что парализовало. А через год тоже туда… Но чтобы так любить… И это после пятнадцати лет совместной жизни! Вот ты, Потаповна, веришь, нет?

— Так он же про любовь и не говорит вовсе. Может, у него стрелки по другой причине останавливаются.

— Да по какой другой? Окстись. Ты чего? Ну тебя, ничего ты в поэзии не смыслишь.

— Да мне-то все равно, пусть от любви остановились. Но я чего-то сомневаюсь. Чей же тогда волос был, черный?

— Может, в метро какая шалава прислонилась. Сейчас же модно вешаться. Это в наше время девушки честь берегли. А сейчас… готовы сразу в постель. Нра-а-ввы… На моего второго однажды так насели, — когда он еще ходоком был, — отбиваться пришлось. Так отбился, что рукав от рубашки в гостях оставил.

— Неужели оторвали?

— Ну да… А мой зять пока в целой одежде ходит, не рваной.

— Ну хорошо, не поймали мы его с поличным… А раньше-то ничего такого?

— Так вот и удивительно. Я сама удивляюсь… Я ж говорю, придет с работы и за письменный стол. И как будто нет для него никаких соблазнов.

— А он не больной часом?

— Ты еще накаркай.

— Значит, он или хитрый и все улики уничтожает… Или сам себе на уме — и ждет чего-то.

— Моей смерти.

— Тьфу на тебя, перекрестись.

— Вот я чего боюсь. Пока я жива, я для них, как замковый камень. Знаешь, в арках самый верхний камень называется замковым, я читала. Он весь свод арки держит, как на замке. А выдерни его — арка и рухнет. Вот я и не знаю, что после меня будет. Кому он будет свои стишки посвящать?

— Ух, я бы этих мужиков… Прижала бы.

— И правильно, чтобы не распускались.

— Ладно, пошла я. Варенье у тебя и впрямь вкусное. Ароматное. Сразу видно — свое!

— Давай. На вот стихи, дома почитаешь. Только внимательно читай. Вдумчиво. Может, я какой нюанс и пропустила. Намек какой-нибудь на любовь на стороне. Так ты заметь, можешь даже карандашом подчеркнуть. И мне потом позвони. Один ум хорошо, а два… сама знаешь.

— Договорились, я все проанализирую… Он, видишь, как все — намеками. Даже в этой «Встрече» не сказал прямо: «Здравствуй, Варя. Я тебя люблю. Давай ужинать…» Хиитрый.

— Если прямо, то и стихотворения не выйдет. Ты тоже — не перегибай.

— Да, это я так. К слову.

— О, да. Я тебе забыла еще рассказать. Тут друг евонный, они вместе служат, Антон Климов такой, зачастил звонить. Он у нас пару раз был, в гостях, на праздниках. Я с ним знакома. Так вот он звонит примерно вот в такое время, как я одна дома, и давай расспрашивать. Сначала, конечно, о здоровье, — надо ему мое здоровье, — потом о зяте. И тоже так все издалека, намеками.

— Может, у зятя твово на работе что не так?

— Да все у него так. Просто этот Клим, — я же его продажную шкуру своей шкурой чувствую, — копает или подсидеть хочет. А может, из зависти напакостить. Он же кроме «равняйсь… смирно» ничего не умеет.

— Может и так.

— Так что, как думаешь, рассказать зятю?

— А что рассказывать-то? Что звонит? Ты лучше у этого друга про его самого расспроси. С кем дружит, с кем обедает. Так, между делом.

— Да расспрашивала уже. Чисто все. Меня другое бесит. Сам Клим этот. Он смотрит на тебя, а во взгляде — как будто уже предает. Предательство в самих глазах живет. Значит, и в душе. Поэтому я с такими людьми — осторожно. Хоть и разговариваем мы по полчаса — я ничего лишнего. Еще не хватало мне на свою семью своими руками беду навлечь. А он как на мою Варьку виды имеет. В последний раз смотрел на нее, как кот на сметану. И даже на танец вызвал.

— А она?

— А что она? Она трусиха, чтобы от своего Матвеички отойти. Да ни в жизнь… Нет, на работе она, конечно, бойкая… журналистам иначе нельзя — сразу затрут. Но дома, в семье… только на вторых ролях. Даже на третьих.

— Ой, и интересная же у вас жизнь… Прямо детектив.

— Постдетектив.

— Какой такой пост?

— Да не пост как пост, а пост — значит после. То есть, детектив после работы — поняла?

— Теперь поняла.

Глава VII

Пообедав, несмотря на мороз, пошли на могилу Анны Ахматовой. Теперь Матвей надел все что можно, все, что было взято с собой: и тельняшку, и еще один свитер, и пару дополнительных носков. Варины ноги утеплил таким же способом. И коньяку «для сугреву» отлил в маленькую фляжку. Хорошо, она все время во внутреннем кармане бушлата.

Пока дошли, — конечно, замерзли. Но зато как шли. По снежному лесу, одни… Лишь изредка мимо проносились навороченные джипы новых владельцев коттеджей у Щучьего озера. Кладбище засыпано снегом, но к Ахматовой тропинка. И живые цветы на могиле. Замерзшие, почерневшие, в инее… но утром еще свежие гвоздики. И завтра будет точно так же. Россия помнит своих поэтов и их горькие судьбы.

Небольшая стеночка из известняка, знакомый профиль. По глотку коньяка, в знак памяти. На обратном пути еще — иначе с морозом не справиться. Странное дело. Грустное закатное солнце хоть и светит, но совсем не греет. Точно как в пословице. А стоило ему сесть, спрятаться за соснами, и в мгновение похолодало. Куда уж сильнее-то, и так дышим через шарфики.

Быстрые сумерки. Где-то вдалеке вспыхнул свет одинокого фонаря. Усы Матвея, как и шарф, в инее, но такой дрожи, как утром, конечно, нет. Идти — не сидеть без движения, коньяк греет, да и рука жены даже через вязаную варежку теплая. Только вот коленки замерзли. Зря постеснялся своих старых, ватных рыбацких штанов. Ну и что, что протертые и сковывающие движения. Зато тепло, как в печке. Это все интеллигентские замашки. Что, мол, в Комарово едем, — поселок писателей и поэтов. Ну и кто тебя здесь видит? Сосны и звезды… И действительно, к свету дальнего фонаря добавился свет звезд.

— Я просто думаю, что научиться поэзии невозможно. Хоть Анна Ахматова и называла ее ремеслом. Когда поэт уже сложился — тогда это для него ремесло. Но если поэтического дара нет — идти учиться в ремесленное поэтическое училище бессмысленно.

— Ты хочешь сказать, у меня нет шансов?

— Почему? У тебя есть дар. Иначе ты бы не издал 12 книг стихов.

— Другой вопрос, что они никому не нужны.

— Недоволен собой?

— Тем, что написал.

— Обычное состояние творческого человека.

— Ну, почему же? Пушкин ведь осмелился заявить:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа…

Значит, был удовлетворен и доволен. И мог объективно оценить свой вклад в изящную российскую словесность.

— А может, тебе поменять жанр? Сейчас ведь 90 человек из 100 пишут стихи. Поле перепахано вдоль и поперек.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— В высоту тоже прыгают 90 человек, а олимпийским чемпионом становится один!

— Сверходаренный! Сверх!!! Понимаешь? Который не прыгать не может и ничего другого не умеет и не делает. У которого только прыжки. А у тебя стихи — хобби. И нечего мучить себя и грызть. У тебя есть основная работа — дело, которому ты учился и служишь всю жизнь. Это Пушкин, по-моему, в двадцать четыре года подал в отставку с государственной службы, чтобы заниматься исключительно стихами. Для хобби твои стихи просто великолепны, над некоторыми даже мама плачет…

— Никак нам без нее не обойтись… постоянно вспоминаем.

— И у меня в редакции часто говорят о твоих стихах. Даже читают на праздниках.

— Потому что стихи придатные… или хотят к тебе подлизаться, а ты не понимаешь этого. От тебя ведь, как от зама главного редактора, не одна журналистская судьба зависит.

— Не одна.

— Вот поэтому и читают.

— Какой ты, право!

— Какой?

— Мнительный. Везде врагов видишь, скрытые намерения… Так и до паранойи недалеко.

— Ты же не знаешь того, что я знаю.

— Значит — знание не только сила, но и вред… если о людях из-за него человек плохо думает.

— Я же никого не обвиняю. Просто высказал предположение.

— Пусть лучше стихи действительно будут придатными, чем кого-то подозревать.

— При датах, то есть вторичные.

— А тебе хочется первичных?

— Да, хочется. — Матвей еще отхлебнул из фляжки.

— И поэтому Пушкин?

— Ну, в общем да. Если разгадать принцип… Почему он выбирал одно слово, а не другое. В чем его мерило?

— В чувстве!

— Но мы ведь тоже люди. Мы тоже чувствуем.

— Мы чувствуем не так. Вернее, мы можем чувствовать так же, но выразить свое чувство точным словом — не можем. Это, знаешь, я в детстве, когда занималась фигурным катанием, обожала Пахомову. Помнишь, такая пара была Пахомова и Горшков? Так вот, я мысленно делала на льду все, как она… А когда выходила на лед по-настоящему — ничего не получалось. Значит, чувства недостаточно.

— Нужно умение.

— И умение, и навык, и обученность… Чтобы вырасти до уровня пушкинских стихов, должен быть сверхталант.

— Что значит «сверх»? Сверхчеловеческий? Значит, Пушкин — сверхчеловек? Если даже он сам взял и срежиссировал собственную смерть? А по версии Анны Ахматовой — так и было.

— Поскольку он гений, значит — сверхчеловек. Надчеловек, или высший человек. Высший — в первую очередь в стихах, но и в остальном тоже. В чувствовании мира.

— Сверхчувствительные сенсоры чувств?

— Да, примерно так.

— И за это его исторг из себя высший свет, состоящий из сереньких, средненьких, посредственных и в чувствах и в творчестве людишек, которые при этом были всякими князьями, баронами, графьями… были при дворе, при царе, кичились своим высоким положением.

— И ничего из себя не представляли. Серая, безликая масса. За исключением единиц… Неприятие светом — это плата за известность, за популярность, за острый язык.

— А тебе самой Пушкин нравится?

— Пушкин нравится всем… Вот как этот лес, к примеру. Этот снег, эти сугробы. Как что-то природное, родное, само собой разумеющееся. Потому что его стихи вызывают такие же чувства, как и этот лес, снег и сугробы. Он естественен, как вот эта сосна. Он понимал, — от рождения или постиг в процессе жизни, — законы ее строения… и также писал. Он, как этот мороз, как это небо со звездами, как то, что составляет саму нашу жизнь. Он врубился в строение жизни. Понимаешь, о чем я говорю?

Матвей кивнул.

— Но люблю я все равно больше Цветаеву.

— Как интересно. Может, потому что ты женщина? А Цветаева не как снег?

— В Цветаевой, по-моему, все человечье. Какая-то по-женски выстраданная человечья боль. Не природа. В ней нет этой холодной, недосягаемой, гениальной, если хочешь, божественной красоты, которая есть в Пушкине. Кстати, еще в лицее Энгельгардт писал о Пушкине: «Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не было пусто юношеское сердце…» Меня так поразили эти слова, что я их даже запомнила. Кстати, они подтверждают мысль, что природу Пушкина обычному человеку, с обычными органами чувств не постичь.

— Это у самого Энгельгардта такое сердце, которое не смогло ни разглядеть, ни почувствовать.

— Что?

— Любовь, конечно! Невероятной силы любовь ко всему, что есть в мире. Не только к горничным или фрейлинам. И в этом случае я с тобой соглашусь, что учиться нужно не поэзии, а любви. И писать стихи, как говорят, не умом, а душой. И неважно, какие там слова в них! — Матвей сам не понял, что сказал.

— Какой ты смешной! Как ребенок. Может, запишемся в университет любви? Была же Партия жизни, почему не может быть университета любви?

— Да-а! Был бы такой, записался бы. — Матвей со всей силы пнул заледеневшую еловую шишку и побежал. Варя за ним. Над Комарово небо стало фиолетовым. Фонари засветились ярко-ярко. Потянуло дымком. Они вбегали в поселок.

— Может быть, так и до нашего Дома творчества добежим? — Матвей не переходил на шаг. — Чтобы не простудиться. Добежим и начнем творить. В Доме творчества нужно не отдыхать, а творить.

— Дыши через шарф. Знаешь, сколько Пушкин болел? В лицее не вылезал из лазарета. То простуда, то горло, то живот.

— Откуда ты это все знаешь?

— Жена ведь должна помогать мужу в решении его вопросов. — Варя уже запыхалась. — Откуда, откуда — из книжек разных.

— Ну ты даешь. Может быть, ты за меня и стихи попишешь? Помощница. — Матвей остановился и обхватил ее двумя руками. — Сама дыши через шарф… или через рукавицы. Вот так, прикрой рот и дыши, — больше не побежим… Смотри, рукавицы тоже заиндевели. Повезло нам с погодой.

Глава VIII

Девять дней отпуска пролетели как один. В нем было все: и лыжи — катались по Финскому заливу, и один раз забрели так далеко, что даже испугались, — берег предстал тонкой серой полоской; и коньки — местные бизнесмены расстарались, и прямо у автомобильной трассы организовали платный лед; и с горок накатались, — те же бизнесмены снабдили надувными резиновыми подушками, как санками; и даже в последний день с ветерком промчались на двухместном снегоходе. За все это, конечно, отдали много денег, но зато остались воспоминания.

Из-за того что их с Варей неожиданный отпуск не совпал со ставшими уже традиционными рождественскими каникулами, и в поселке, и в Доме творчества почти никого не было. Местные жители, обслуживающий персонал — все занимались своими делами и не лезли с пустыми вопросами. Мороз, иногда снег, сливающийся с небом Финский залив, короткие сквозь низкую облачность вспышки солнца. Что удивительно, Варе их хватило на то, чтобы загореть. Даже самому краткому солнечному лучу она, остановившись, подставляла свое лицо. Щеки и нос, привыкшие к закрытым прокуренным помещениям редакции, обветрились, и жена стала походить на кустодиевскую красавицу. Ту, которая у самовара… правда, не такую пышную. Конечно, зимние каникулы удались, но в последний, воскресный, день какое-то томление гнуло Матвея с самого утра. Возвращаться в обычную жизнь не было ну никакого желания.

После обеда, как и было у них заведено все эти дни, прилегли подремать. Варя уснула, Матвей не смог.

Какие-то странные мысли породил в голове Матвея этот Дом творчества писателей. Какое-то смятение, сомнение, оглядку на всю свою жизнь… Вот он лежит в этом уютном, теплом и, главное, тихом номере, рядом со спящей женой, а завтра снова в бой. Снова вызовы на ковер к начальству, и его дежурства, и Кира со своим упрямством, и Галина Ивановна со своими подозрениями. И сослуживцы, и члены секции, и соседи… И всем от него что-то нужно, и никто не замечает, что самого-то Матвея нет. Кто он? Обычный, серый, ничем не примечательный гражданин своей страны. Он честно служит, но пока ни до чего существенного не дослужился. Конечно, он на хорошем счету и у него есть подчиненные, но он никогда не станет генералом. Если в 38 только майор, максимально, кем можно стать к отставке — полковником. И этот полковничий рубеж ему не перевалить.

И что? Тихая старость отставного полковника. И работа сторожем на автостоянке. И никому не интересные сборники стихов. Не в руках у восхищенных читателей, а в пыли, на книжных полках. И что он вообще носится с этими стихами? Все мало-мальски значимые поэты к двадцати, максимум к двадцати трем уже сложились как поэты, уже имели свою аудиторию и уже вошли в историю литературы со своими темами. А он только в двадцать пять оперился — написал первое стихотворение. И что он дергается, придумывает какой-то шифр, сбивает с толку хорошего парня, грамотного специалиста Киру. Какими электронными стихами он хочет покорить мир? Кто ему поверит? Кто будет их слушать и аплодировать им?

За Пушкина в 18 лет уже заступался сам император всероссийский. А про меня что знал товарищ Михаил Сергеевич Горбачев, когда я уходил в армию? Вот то-то и оно. Матвей горько усмехнулся. Все это пустое. Все эти творческие дни, которыми я просто замучил всех своих близких, и все эти творческие потуги. Нужно набраться смелости и честно себе признаться. Во всем. Матвей посмотрел на спящую розовощекую жену, и сердце его сжалось в жалости к этому любящему его существу.

А она? Что она видела со мной? Мои служебные командировки? Когда я даже не мог ей толком сказать, куда и зачем еду. Дачный участок в шесть соток, приковавший к себе навек, квартиру с какими-то вечными недоделками, расшатанными крючками и обсыпающимся в ванной кафелем. За пятнадцать лет совместной жизни ни одного совместно проведенного отпуска. Медовый месяц не в счет. Только дежурства по очереди на даче со Светкой, подлаживания под бесконечных близких и дальних родственников. Мы ведь даже ночью подпираем дверь креслом, чтобы никто из домашних случайно не вошел… не увидел. Мы всех любим, обо всех заботимся, а сами-то друг друга еще не налюбились. Я еще не насмотрелся на свою красавицу жену, не сказал ей и сотой доли того, что должен сказать. Я еще не надышался ее духами, запахом ее кожи, не надарился ей цветов, не наносился чашек кофе с бутербродами по утрам в постель.

А она принимает все выкрутасы мужа как должное. Молча и даже без намека на недовольство. И ничего, в отличие от своей мамы, не просит. Но ведь стихи-то мои только благодаря Варе возможны. Варе и Светке. Где же мой мужской фарт, моя удачливость, мое везение? Или с моей профессией это лишнее? И кто, вообще, пользуется заработанными мною для страны деньгами? Кто вместо нас с Варей едет по Волге и по Средиземному морю, загорает на Кипре, строит коттеджи в Сосново, в то время когда я как проклятый служу, служу, служу?

Я завтра оформлю зарубежную командировку в какое-нибудь посольство на три года. Да вот хоть в Грецию. И с собой возьму только свою жену. Остальные пусть остаются. И все три года я до шести буду перекладывать бумажки на своем рабочем столе, а после шести мы будем гулять по побережью, ходить в кино, бары и рестораны. Пить кофе, жить своей жизнью и принадлежать исключительно самим себе. Потому что только так и можно супругам полностью прорасти друг в друга… слиться в одно целое. Прорасти до самых наших оснований. Только так.

Матвей встал и, прошагав на цыпочках к столу, в сердцах допил остатки купленного уже здесь, в Комарово, коньяка. Варя шевельнула рукой, но не проснулась. Ходить бесшумно — это тоже профессиональный навык. Тем более ходить в одних носках.

Глава IX

В прихожей ему показалось, что теща так и стояла всю неделю на том же самом месте, в том же переднике и в той же самой позе — руки в боки.

— Звони своему Кириллу. Весь телефон оборвал.

— Ладно, после ужина.

Но после ужина Кира позвонил сам.

— Тебя еще волнует твой поэтический алгоритм?

— Конечно.

— Что ты тогда пропадаешь на целую неделю, не предупредив?

— Извини.

— Так вот. Я умываю руки. Моими электронными мозгами пушкинский мозг не вскрываем.

— И ты мне хочешь сообщить, что закрываешь тему… Как же наш бизнес?

— Думаю, что тебе нужно искать свой шифр в других плоскостях бытия… не электронных.

— Не ожидал такое услышать от признанного компьютерного гения.

— Ты мне не льсти. Я всегда говорю то что есть. Правду! Как учили в детстве. Я не знаю, что делать. Может, нужно подождать следующего поколения машин. Какого-то технологического скачка, каких-то новых информационных структур… Нынешние компьютеры просто горят. Я тебе не говорил еще. Я ведь в натуре сжег несколько дисков. Такого никогда не было. Они нагрелись и поплыли, ты можешь себе представить?

— От нагрузки, что ли?

— Наверное, от чего еще? Информация — это ведь энергия. Когда ее перебор — у человека болит голова. Техника тоже болеет. Это, конечно, не телефонный разговор, но я вскользь… Машины перегружаются информацией, но ее источник мне не определить.

— Как это?

— А вот так. В этих пушкинских строках действительно есть какой-то шифр. Такое впечатление, что энергия содержится в самих словах. Сочетание букв открывает какой-то, науке еще не ведомый, информационный, вернее, даже не информационный — энергетический канал. Я ввожу стихотворение, начинаю сканировать его энергетическое поле, и датчики зашкаливают. Понимаешь? Энергия бьет через край.

— Может, мы открыли альтернативный источник? Заменитель бензина, керосина и газа. И даже атома.

— Ты не смейся, я серьезно. Я тебе покажу все сгоревшие диски, даже подарю на память.

— Я их все равно никому не смогу предъявить. На них же нет автографа Пушкина.

— Ладно… давай приезжай, на месте решим, что делать дальше.

— Только не завтра. Завтра понедельник, первый день после отпуска.

— Во вторник. В обед.

— Добро. Договорились.

Клим в очередной раз все слышал. Подслушивал. Такова уж натура всех неудачников и завистливых людей — искать причину своих неудач не в себе самом, а в окружающих.

Гора окурков в пепельнице уже не помещалась, весь воздух в кабинете был поглощен сизым табачным дымом, а ответа на интересующий его вопрос Клим так и не находил. А еще говорят, что никотин, как допинг, стимулирует умственные способности. Чушь собачья. Никакой он не допинг. Клим закурил еще одну. В этот раз, чтобы перебить отвратительный, мерзкий, какой-то приторно-кислый вкус во рту.

Так что же он, то есть они, ищут в этом Пушкине? Дались им эти рифмы. Что там можно найти? Какую такую тайну века? Причину гениальности? Так об этом только Бог знает. Если он есть. Если поэтом не родиться, то им уже не стать. Или он хочет так вжиться в образ, чтобы и писать, как Пушкин. Наш поэт возмечтал о мировой славе. Хочет подхватить, так сказать, выпавшее из рук знамя. Через сколько лет? От 2006 отнять 1837, получается… Сто семьдесят, что ли. Ну да, почти. Значит, через 170 лет! Матвей Онегин — это Пушкин плюс. Дурачок. Пушкина убили в тридцать семь, и он уже все имел. А тебе, мой друг, уже 38, и ты еще пфф… Клим прошлепал губами и засмеялся сам над собой. Когда рядом никого нет, — это позволительно.

А поэт ты посредственный, и таким же и останешься, как бы там ни пыхтел и как бы ни жег диски твой Кира. Знаешь, почему? Потому что служить нашей службой и при этом писать хорошие стихи невозможно. Или одно, или другое. Из тебя же просто лезут безликие юридические термины… и армейский мат. Чего ты сидишь в конторе? Аааа! Понятно — за стихи не платят. А ты, значит, хочешь и оклад, и в историю. Хоорошее желание! Но ничего не получится. Я не дам… Сколько там тебе до отставки? Вот за это время твоя муза и одряхлеет. И никакой ты не поэт, хоть и с пушкинской фамилией, — а обычный советский офицер. Даже не перестроечный, а именно советский, совковый… сформированный, сделанный в Советском Союзе, заурядный офицер. Служака… Боец невидимого фронта. Вот и оставайся невидимым и неслышимым. Неизвестным. Матвей Неизвестный.

Тебе мало счастья в личной жизни и успехов в работе. Ты хочешь оставить след. Наследить. Стать ремейком гения. Тогда, мой друг, тебе придется разделить с великим не только радость творчества и признания, но и унижения и даже, — ой как я дрожу от этого слова, — и даже саму смерть. Ты готов также красиво уйти из жизни. Защищая честь семьи? Неужели готов? Так я могу оказать тебе неоценимую услугу. Тебе ведь потребуется человек, умеющий стрелять из пистолета. О том, как я стреляю, ты знаешь. А я знаю, как ты. Мы можем договориться и разыграть все как по нотам. Подавить клюкву.

Я приударяю за твоей Варенькой, запускаю слух. Ты бесишься, пишешь оскорбительные письма. И все тип-топ. Дуэль, смертельная рана… об этом можешь не беспокоиться, пришлепну тебя с превеликим удовольствием. И вечная слава! И ты затмеваешь своим творчеством, своей жизнью и, главное, своей смертью всех современных поэтов. Как тебе план? Клим в сердцах хлопнул ладонью по столу и отключил прослушку. Снял наушники, встал, открыл окно. Вывернул пепельницу в обрывок газеты.

В коридоре, у туалета, в столь поздний час он неожиданно столкнулся с Матвеем. А кто же тогда сейчас говорил по домашнему телефону… Клим быстро собрался, хотел, как обычно, вышутиться, что-нибудь схохмить… но передумал и злобно прошел мимо. В кабинке туалета у него стали подкашиваться ноги. Голова закружилась, пространство поехало. За десять минут от дома до работы не доехать. Значит — разговор не настоящий. А это провал. Меня что, уже вычислили?

У Матвея тоже не было никакого желания разговаривать. Он даже в туалет не завернул, решил перетерпеть. Почему? Да потому что в данный момент работал контрразведчиком. На всякую разведку есть контрразведка, на всякую прослушку есть контрпрослушка. Двадцать минут назад Матвей выяснил, что его домашний телефон слушали из его родной конторы. Но кто? Это вопрос.

Характерные щелчки и шуршание Матвей уловил в своей трубке еще осенью. Сегодня, в понедельник, благодаря Кириному электронному гению они прокрутили в эфире вчерашний вечерний телефонный разговор. В это время Матвей из резервного центра, — сотрудникам, которые сомневались в чистоте своих телефонных линий, это разрешалось, — сам вышел на свой номер. И засек сигнал. И этот сигнал шел в основной центр прослушки. Поздняя встреча с Климом навела на определенные мысли, но проверить их тотчас же не представлялось возможным. К тому же Матвей точно знал, что Антон сегодня дежурит по графику, то есть ничего противозаконного в его гулянии по пустым вечерним коридорам нет.

Кроме этого, совершено неожиданно и как всегда в самый неподходящий момент его голову посетила и, похоже, осталась на весь вечер одна мысль… Матвей обрадовался этой мысли и, не зная, как долго она будет гостить в его голове, даже стремился задержать ее подольше. Часто бывает, что кто-нибудь из окружающих какой-нибудь дурацкой шуткой или никчемным вопросом собьет с мысли и вернуться к общению с ней уже невозможно. Как невозможно войти в одну и ту же реку дважды. Но если не реагировать на внешний мир…

Сегодня вечером мысленная река несла Матвея на Черную речку. К месту дуэли. Он чувствовал, что должен оказаться в этой точке пространства именно этим вечером. Выходя из конторы, Матвей боялся потерять решимость. Как просто отказаться от идеи и поехать домой. И причин для этого тысячи. И голодный, и уставший, и дома все давно ждут, и хоккей сегодня… и в туалет плюс ко всему хочется. Как поэт Матвей привык записывать удачную строчку сразу, хоть бы даже среди ночи. Чем отличается хорошая стихотворная строчка от хорошего человеческого действия?

У метро за пользование нужным местом пришлось отдать 10 рублей. Два раза по столько — за холодную сосиску в тесте. Желудок, получивший работу, перестал напоминать о себе, Матвей сел в электричку, идущую в противоположном от дома направлении. Может быть, плюнуть на все эти питерские перепады температур, на соль, разъедающую металл, на песок и слякоть на дорогах… и ездить на работу на машине? Все равно года через три тачку нужно менять. Сейчас бы ехал по вечернему городу. Теплый салон, хорошая музыка… И все внимание дороге. Нет, общественный транспорт тем и хорош, что в нем можно уйти в себя. Сидеть, как сейчас, в любимом углу вагона, в торце, на коротком кресле, рассчитанном на трех пассажиров. Сидеть, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди… и никого не замечать. Поезд сам довезет к месту назначения, а пока он везет, можно думать. Думать, думать… В метро или в автобусе у Матвея получалось даже сочинять.

Сегодня не тот случай. Сегодня весь путь до места он вживается в образ, представляет себя Александром Сергеевичем. Между прочим, входить в образ другого человека, к примеру противника, Матвея тоже учили… Как предугадать действия противной стороны и грамотно подготовиться к ним? Как расшифровать задуманное? Только пожив в чужой шкуре, побратавшись с чужими мыслями, ощутив чужие чувства.

Глава X

Жуткий бетонный забор — до перестройки здесь, кажется, была овощная база… может, и сейчас есть; оживленная городская трасса, более или менее свободная вечером; грязный снег на обочине; совсем новенькая АЗС; опрокинутые скамейки; пустые бутылки и пивные банки под деревьями. И среди всего этого неприметный обелиск… Хорошо, еще деревья живые. Матвей обошел слегка притоптанную площадку по периметру. Значит, он стоял там, целился сюда. Или там. Собственно говоря, какая разница куда, главное — здесь.

Он знал, что пуля в этот раз ляжет так, как нужно. Абсолютно точно знал, поэтому и вымылся, и надел чистое белье. Знал, что рана, — если случится ранение, а не мгновенный конец, — будет смертельна. И именно рана, а не этот конец позволит выстрелить ответно. И даже попасть. Не убить, — это важно, — а попасть. Он ведь приехал не убивать. И он выстрелил. И попал. Ранил. Затем подбежал Данзас… И путь домой. Чтобы, — как его попросит император, — успеть исполнить последний христианский долг. Успеть. Поэтому и отсрочка. Короткая отсрочка, а не перенос на более удобное время. И Христос по легенде ведь умер не сразу. Подражать так подражать.

Пошел снег — хоть что-то хорошее, обнадеживающее. Пошел сразу огромными хлопьями. Снеговой заряд, снежная атака. Десять минут — и грязной жижи на проезжей части как не бывало. Но колеса машин упорно выплескивают ее из-под белого бархата. Четкие следы протекторов. Именно такие следы лучше всего получаются на фотографиях. Снег не прекращается, валит еще сильнее. Вот здесь он въехал в город, зажимая рану на боку… Матвей машинально обернулся. Почти пустая трасса и маршрутка. Тоже почти пустая, но главное — попутная. Рука поднялась само собою. Перед посадкой Матвей обил ботинки от снега о порожек, заплатил и даже не заметил, как доехали. Это, наверное, и есть состояние внутреннего созерцания. Что всю дорогу Матвей рассматривал внутри себя, он и сам бы не сказал.

Вышел на углу своей улицы, перешел ее. Замок на дверях почты, закрытый спортивный магазин, небольшой сквер, и прямо на тротуаре рекламное объявление со стрелкой «Православный храм». Стрелка указывает во двор дома. Что за православный храм? Сколько раз тут ходил и ни разу не видел… или недавно открыли? Матвей свернул налево.

Маленькая голубая церковь, почти часовня, зажатая домами и спортивными площадками. Огорожена высоким сетчатым забором. Это от хулиганов — понятно. Темные окна, никаких признаков жизни. На церковном дворе — ни души. Матвей нашел калитку и тут заметил священника. Он копался с дверным замком. Закрывал храм. Значит, вечерняя служба все-таки была. Но прихожан мало, по снежной целине двора вились всего несколько цепочек следов. Матвей вошел во двор и добавил к ним своих.

— Здравствуйте!

Батюшка вздрогнул, испуганно обернулся и с ужасом посмотрел на высокого, незнакомого человека. Чего ж ты так боишься? Или кого? Маньяков, наркоманов? Грабили, наверное, церковку твою не раз, да и тебе доставалось. Но я не грабитель, я по другому вопросу. Батюшка наконец выдавил:

— Добрый вечер.

— Можно тут поставить свечку на помин души?

Священник, звякнув ключами, вернулся к своему замку.

— Можно, — ответил он спиной, — завтра приходите.

Завтра так завтра, Матвей посмотрел на часы. Но не на стрелки, а в окошко даты. Цифра 26 уже сместилась с центрального поля и начала движение к нижнему краю окошка.

— Непросто, наверное, церкви существовать в таком тесном, зажатом дворовом пространстве?

— Непросто.

— Иконы-то не воруют?

— После того как решетки на окна поставили и сигнализацию установили, — нет. А вы почему интересуетесь? — Священник справился с замком и теперь спускался по ступенькам.

— По долгу службы. — В подтверждение своих слов Матвей махнул перед лицом батюшки своим красно-бурым удостоверением. — Просто странно, в защиту решеток и сигнализации вы верите сильнее, чем в защиту…

— Кого?

— Нет… Никого. Это я так, не подумал. Извините.

Матвей развернулся и зашагал наискосок по темному двору в сторону светлой арки.

Глава XI

Поужинав, он заглянул в комнату дочери. Светлана болела. Как часто случалось в это холодное время года. Ее горло было забинтовано шерстяным платком, на тумбочке краснел в стакане клюквенный морс, холодной ртутью бликовал безразличный к человеческим болезням градусник.

— Как дела?

— Сегодня 37 и 3.

— Уже получше, не как вчера…Что читаем?

— Евгения Онегина.

— В школе задали?

— Нет, сама.

— С чего это?

— А вот послушай с чего. — Света хриплым голосом, как-то нестройно и не спеша, начала читать вслух:

Я к вам пишу — чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

Но вы, к моей несчастной доле

Хоть каплю жалости храня,

Вы не оставите меня…

— Это, наверное, твоя ангина так действует… Заставляет лечиться стихами. Ну что, посидеть с тобой?

— Когда ты будешь так писать? Где твои большие гонорары?

Матвей присел на кровать дочери.

— Да хоть сейчас.

— Давай.

— Да, пожалуйста.

— Только в той же интонации… и с тем же чувством! — Света напряженно улыбнулась.

— Нет проблем. — Матвей уже входил в образ.

Болеет дочка, на подушке

Ее покоится глава.

Читает дочка. Это Пушкин.

Его великие слова…

А я молчу — чего же боле?

Что я могу теперь сказать?

Теперь в твоей, дочурка, воле

Меня поэтом не признать…

Света засмеялась, захлопала в ладоши и тут же закашлялась.

— Признаю, признаю поэтом… Папка здорово!

— Да, ладно.

— Нет, правда. Такой экспромт!

Матвей взял руку дочери в свою.

— Ты знаешь, какой долг был у Пушкина. Ужас… Я почему-то в последнее время часто об этом думаю… Не-ет — стихи не товар… Ты спать еще не собиралась?

— Нет, а что?

— Тогда давай поболтаем.

— Нет, лучше ты еще что-нибудь выдай.

— Вместе.

— Как это?

— Строчку ты, строчку я. И тоже в стиле Пушкина. — Матвей мягко постучал по коричневой уже изрядно истрепанной обложке.

— Хорошо, давай попробуем. — Света пролистнула несколько страниц. — Вот по этому месту…

В тот год осенняя погода

Стояла долго на дворе,

Зима ждала, ждала природа…

— Снег выпал только в январе! Согласен, начинай.

— Почему я?

— Ну, а кто? Я?

— Нет — я, я! Сейчас. — Света отложила томик и слегка приподнялась — полуприсела, подоткнув подушку под спину. — Так! — Она всмотрелась в лицо отца, но взгляд ушел куда-то глубже. — Так, сейчас я выдам… Ты только не мешай. Жаль, что Новый год уже давно прошел…

— А мы представим как будто, еще не прошел… Что нам стоит?

— Тогда так.

В окно вечернею порою…

— Стучится новогодний снег, — тут же вставил Матвей.

— Вновь ожидание со мною…

— Чудес, подарков и конфет.

— «Снег» и «конфет» не сходится.

— Что делает?

— Не сходится, не в рифму.

— А ты как бы сказала?

— Не знаю. Стучится новогодний свет.

— Новогодний свет? Забавно… Но как свет может стучаться?

— Ну как, как. Он же летит. Это же волна. Как волна в Неве стучится в гранитную набережную. То есть бьется.

— Бьется — стучится… Похоже.

— Волна должна биться.

— Ладно, пусть будет так. Тогда что получается?

В окно вечернюю порою

Вновь бьется новогодний свет…

Нет, все-таки… что это за свет такой — новогодний?

— Ну как же… волшебный, новогодний. Чудо ведь всегда сопровождается светом. Ты что, не знаешь? Не перебивай…

В окно вечернюю порою

Вновь бьется новогодний свет.

Вновь ожидание со мною

Чудес, подарков и конфет.

— «Ожидание со мною» — как-то…

— Я снова с папой… и с луною. Подарков жду… чудес, конфет.

— Низвела новогоднее чудо до простых подарков и конфет.

— Тогда: я чуда жду. Отец со мною. Ждет тоже, — Света задумалась, — тра-ля-ля, конфет.

— Значит, ты — чуда, а я — всего лишь конфет. Так нечестно.

— Так ты же не веришь в новогодние чудеса.

— Почему ты так решила?

— Ты сам сказал… Когда вы с мамой перестали мне подарки в валенки в новогоднюю ночь закладывать. Помнишь? Сказал: «Дед Мороз приходит только к маленьким детям, а ты уже большая».

— А тебе бы хотелось, чтобы он к тебе всю жизнь приходил? И к нам с мамой?

— Конечно. Так здорово! Хотя я однажды все сама узнала. Притворилась спящей и подсмотрела, как вы с мамой тут шушукались.

— Ну вот видишь.

— Я-то вижу. А вот ты ничего не видишь. Дед Мороз в тот момент в вас с мамой сидел. И я его видела.

— Как это?

— Как, как? Папа, ты как маленький. Дед Мороз — он же невидимка, дух… и забирается в кого хочет.

— И что же он в нас с мамой делал?

— Шептал.

— Что?

— Чтобы вы сильно полом не скрипели и меня не разбудили.

— Выдумщица.

— Ничего я не выдумала, все так и было.

— Но если ты Деда Мороза видела, где же тогда чудо?

— Как где? В подарке от Деда Мороза. И еще он сам.

— Тогда нужно так:

В окно вечернюю порою

Вновь бьется новогодний свет.

Вновь дед с седою бородою

Принес мешок чудес…

— Конфет… Нескладушки какие-то… Вновь, вновь — нехорошо.

— Вновь дед с седою бородою…

— Лучистый нам послал привет.

— Прислал чудесный свой привет.

— Принес в мешке чудес букет.

— А что, неплохо: чудес букет. Чтобы на всех хватило. Только почему в мешке?

— В руке.

— Несет в руке чудес букет — тоже не очень.

— Да, папочка, сочинять хорошие стихи — это непросто.

— Ладно, гаси свою лампу и спать. Сон — лучшее лекарство от всех болезней.

— А ты еще подумай. Вдруг найдешь, ты ведь все-таки поэт.

— Да, поэт. — Матвей сам выключил свет и вышел из комнаты.

Глава XII

Оперативное совещание закончилось, стулья под сидящими зашевелились. Народ вскочил и потянулся к дверям. Матвей услышал:

— Онегин, задержись.

Он послушно притормозил и развернулся.

— Значит, в 10-30 у главного входа. Поедем вместе.

— Есть… разрешите идти.

— Иди.

Матвей хотел было снова развернуться, как положено — пожалел ковер. Вышел из кабинета боком. А через полчаса уже усаживался в машину начальника.

— Я тебя давно хочу спросить… ты Онегин с какой стати? Где такую литературную фамилию раздобыл?

— По наследству досталась.

— От кого?

— От того самого Онегина.

— Не понял.

— Ну, про которого еще Пушкин писал.

— Не понял.

— Он мой прародитель.

— Ты что, майор? Тот Онегин — литературный герой. Как он может быть твоим прародителем?

— Так это Пушкин сделал его героем. А до этого он был обычным человеком.

— Как обычным?

— Так. Евгений Онегин был знакомым Александра Пушкина. Вспомните: Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы, где может быть родились вы… Они были приятелями.

— Ну и…

— И история, описанная Пушкиным в романе, — реальная. Я даже знаю, почему роман не дописан.

— Почему?

— После того как Татьяна моего предка отвергла, причем отвергла любя, — такие были нравы, — Евгений Онегин совсем опустился. Он и так-то почти бесцельно жил… В общем стал пить. И почти все состояние свое прокутил. Даже дядино имение заложил. Какой интерес писать про человеческое падение, если за ним нет взлета. Вот Пушкин и не писал. А прапрадед мой после того, как Александра Сергеевича подстрелили, вообще хотел на себя руки наложить. Пушкин ведь его знаменитым сделал… В общем жил он непонятно как и на что. Но в 1851 году что-то произошло, — наше семейное предание не сохранило, что именно, — Онегин вдруг решил жениться, поправить дела. И в пятьдесят лет женился на богатой невесте. Сделал, как тогда говорили, партию. Выкупил из долгов имение и даже кое-какие нововведения ввел в отношении крепостных крестьян. За десять лет до 1861 года. Но тогда это модно было.

В 1854-м у Онегиных родился сын Иван, а через четыре года еще один — Александр. Иван всю жизнь служил по дипломатической части, а Александр закончил Академию художеств, был живописцем. У прадеда Александра Евгеньевича тоже были дети — трое. Мой дед Андрей Александрович родился в 1891 году, был военным, врачом, доктором медицинских наук. То, что он был врачом, и при этом очень хорошим и даже известным хирургом, спасло ему жизнь в 1917 году, когда коммунисты стали дворян расстреливать пачками. Отец Борис Андреевич тоже военный, летчик… он родился в 1928 году. После войны и после школы поступил в летное училище, а в 60-е годы даже чуть не стал космонавтом, — подавал рапорт, но не прошел по медицинским показаниям. А ваш покорный слуга родился в 1968-м. Но обо мне вы все и так знаете. Вот и вся родословная Онегиных. Бабушка заставила выучить ее наизусть, когда мне было пять лет.

Товарищ полковник был ошеломлен. Он не мог понять, правду ему рассказал его подчиненный или нафантазировал, как литератор, с ровного места целую историю. Решил по возвращении все же покопаться в личном деле столь родовитого сослуживца.

— Я слышал, ты стихи пишешь?

— Да, балуюсь.

— И что это дает?

— В каком смысле? Если в материальном, то денег не дает вообще. Общественный статус — поэт, член Союза писателей России.

— А союза поэтов нет?

Матвей рассмеялся: — Пока нет. Есть поэтическая секция. Я там иногда читаю, но очень редко.

— И что там еще делают?

— Слушают молодых, маститых, разбирают классиков… в общем, такая мастерская. Цех поэтов, как говорил Николай Гумилев.

— Да, странно. И когда ты время находишь? Может, тебе нагрузки мало? Так я прибавлю.

— Если только с прибавкой к зарплате, тогда, пожалуйста.

— А почему Матвей? Ты говоришь, с какого года? С 68-го. Вроде тогда таких имен не давали.

— Это все бабушка… Она была очень набожной и настояла на том, чтобы внуку дать имя одного из евангелистов. Лука и Марк не подошли, Матфей и Иоанн рассматривались. Отец был за Ивана, тогда бы получилось Иван Борисович, бабушка — за Матвея.

— Выиграла бабушка!

— Да.

Полковник снова на время умолк, и тут Матвей взял слово. Решил воспользоваться моментом… Когда еще с начальником в неофициальной обстановке окажешься?

— Товарищ полковник, а мне разрешите вопрос?

— Валяй.

— Я вам о себе, а вы мне о стране. Можно?

— Так что за вопрос?

— Он очень неожиданный и даже может показаться дерзким… может вас обидеть. Вы свободны — не отвечать. Но для меня он имеет принципиальное значение и давно уже мучает…

— Ты воду в ступе долго толочь будешь?

— Почему всесильный КГБ, всесильный не только в СССР, но и во всем мире, обязанный по своему положению обеспечивать безопасность государства, в 91 году не выполнил свою главную функцию и позволил это государство развалить? Ваше мнение?

— Ну ты задвинул! Хотя все правильно. — Полковник извлек из кармана носовой платок и промокнул вспотевшую лысину. — А сам как думаешь?

— Не знаю.

— Не дорос еще. Мой ответ будет таким же неожиданным… Потому что Великая демократическая революция 1991 года была задумана и осуществлена КГБ.

— Вот так вот.

— Да! Как это не покажется странным… и невероятным.

— Что же, КПСС вырастила кабанчика, который ее же и съел?

— Называй, как хочешь.

— Но зачем? Ведь комитет был в привилегированном положении, получал все, что хотел, то есть все, что требовалось для работы.

— Затем, что интересы народа выше интересов какой-то партии и выше всяких там положений. Комитет имел исчерпывающую информацию о возможностях двух социальных моделей: советской и не советской. И сделал выбор в сторону последней, как более перспективной.

— Тогда тем более не понятно. А борьба с диссидентами, с первой волной демократов?

— Ну какая это борьба? Это видимая часть айсберга. Это на публику. Настоящая борьба велась на невидимом фронте.

— Кем?

Полковник задумался:

— Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? В КПСС, в КГБ были разные люди — умные и глупые. Это и сейчас так, это и всегда было так. Умные решали, что делать, а глупые, поскольку их умственные способности не позволяли решать что-то самостоятельно, — вынуждены были обеспечивать реализацию принятых решений, то есть выполнять техническую работу. В данном случае так называемая борьба с диссидентами велась глупыми людьми. Зачем? По мысли умных, эта борьба провоцировала инакомыслящих на все более открытые и решительные действия. Которые, в конце концов, и привели к смене режима.

— Невероятно.

— Это тебе сейчас так кажется. Вдумайся поглубже и все поймешь. Тебе сколько было, когда пришел Горбачев?

— Счас… 17.

— Ну, вполне зрелый возраст. Должен все помнить. Присмотрись внимательно к его действиям. Он шаг за шагом разрушал монополию КПСС и, когда сделал свою часть дела, передал власть Ельцину. Эти две фигуры были вычислены и проведены на вершину власти, чтобы изменить ход истории.

— Кем вычислены?

— Ну ты, Онегин, сразу все хочешь! Все фамилии, явочные адреса, пароли… Сам думай, ищи, анализируй. Я тебе могу только наводящий пример дать. Из твоего… то есть не лично твоего, а твоего рода прошлого. Ты ведь Пушкина, наверное, изучал?

— И сейчас изучаю.

— Тогда ответь теперь ты на вопрос: почему он не принял участие в восстании декабристов?

— Был в ссылке, в своем Михайловском.

— Это повод, а причина?

— Не думал над этим.

— Потому что Пушкин был очень умным человеком. Гениальным. И восстание декабристов он организовал, чтобы спасти самодержавие. Ну, не спасти совсем, а отодвинуть его падение почти на сто лет.

— Пушкин? Он хоть и не состоял ни в одном из тайных обществ, был солидарен с декабристами.

— Откуда ты это придумал?

— Из истории. Его стихи читали все заговорщики.

— Правильно, читали и вдохновлялись ими на открытое выступление. Пушкину не нужно было входить ни в какие тайные общества, потому что он действовал на внешнем, публичном радиусе. Как умнейший и фанатично преданный трону человек, он своими вольнолюбивыми стихами провоцировал свободомыслие глупых. Декабристы, считая Пушкина «своим», переписывались с ним до и после выступления, информировали его обо всем. А он просто следил за происходящим, «держал руку на пульсе». А когда того требовала ситуация, хлесткими строчками, меткими эпиграммами подправлял процесс брожения. Выступал его катализатором.

— Но зачем? Чтобы предать своих лучших друзей?

— В политике друзей нет и быть не может. Тем более когда решается судьба государства… Он лечил опухоль, спровоцированную революционными мыслями, просочившимися из Европы. Ставил компрессы и накладывал мази, чтобы нарыв поскорее прорвало. Чтобы заговорщики выступили неподготовленными и с громом проиграли. Чтобы следующее поколение мальчишек-революционеров затаилось. После суда, публичной казни декабристов и их ссылки в Сибирь так и произошло… Пушкин понимал, что революция неизбежна, и сделал все от него зависящее, чтобы отодвинуть ее по времени.

— Пушкин спасал самодержавие?

— Да, как КГБ спасал Россию.

— Если Пушкин провоцировал декабристов, кого провоцировал КГБ?

— Коммунистов. Нужно было, чтобы народ увидел КПСС недееспособной, ни на что не способной. И отвернулся полностью.

— И народ отвернулся…

Матвей был ошарашен. Неужели отец всего этого не понимал? Или товарищ полковник все это прямо сейчас и придумал? И про Пушкина, и про КГБ. Но тогда он очень умный и творческий человек. Онегин откинулся на спинку сидения и умолк.

— Так я ответил на твой вопрос?

— Ответить-то ответили… другое дело — получил ли ответ я!

— Это уже твои проблемы.

— Просто я впервые в жизни слышу такую версию… такого участия Пушкина в российской истории!

— А мог бы и не услышать. Значит, хорошо, что спросил.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Глава I

По электронке снова пришло письмо от Кати. Странное письмо. Ни «привет», ни «пока», только цитаты и небольшие комментарии. Похоже, всерьез обиделась девушка, но воспитывать все же продолжает. Матвей пробежал послание.

Из мемуаров П. И. Долгорукова. Кишинев, 29 января 1822 г. (А. Бархатов. «Поскриптум». М. 1987)

«Застали еще обедню и на отходе ее слушали проповедь о блудном сыне, которую какой-то дюжий протопоп с напряжением всех сил, и душевных и телесных, по книге читал нам, между тем как Инзов внимал ей благоговейно, а Пушкин смеялся».

А почему бы и не посмеяться, ведь такие проповеди скорее отвернут от христианства, чем зажгут в душе веру в Бога.

Академик П. Б. Струве «Дух и слово Пушкина» — речь на 100-летие смерти Пушкина (там же).

«Основной тон пушкинского духа, та душевно-космическая стихия, к которой он тянулся, как творец-художник и как духовная личность, можно выразить словосочетанием «ясная тишина». Но за этой доступной и естественной человеку ясной тишиной он прозревал необъяснимую тайну Божию, превышающую все земное и человеческое, и перед этой тайной Божьей смиренно и почтительно склонялся. Да, его припадание к Тайне Божией было действием, можно сказать, стыдливым».

Из записок О. А. Смирновой («Северный вестник». СПб. 1894) Однажды Смирнова повторила перед Пушкиным ходившие тогда упорные слухи о неверии его. Пушкин расхохотался и сказал, пожимая плечами:

«Разве они считают меня совершенным кретином?»

М. Гершензон. «Мудрость Пушкина» (Философский ежегодник «Мысль и слово». М. 1917 ).

«…красота никого не обманет; но слабое внимание она поглощает целиком, для слабого взора она непрозрачна… Лишь взор напряженный и острый проникает в нее и видит глубины, тем глубже, чем сам он острей. Так и поэзия Пушкина таит в себе глубокие откровения, но толпа легко скользит по ней, радуясь ее гладкости и блеску, упиваясь без мысли музыкой стихов…»

Н. В. Гоголь «О лиризме наших поэтов», письмо В. А Жуковскому. ( ПСС, том 8, Л. 1952)

«Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха и как он вообще умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни. «Зачем нужно, — говорил он, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться к людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха — автомат; много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но если нет среди них одного такого, который бы движеньем палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт…» Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значение великих истин! Это внутреннее существо — силу самодержавного монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении…Тайну его теперь открою. Я говорю об оде Императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем: «К Н***». Вот ее происхождение. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Всё в залах уже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул Илиаду и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двух противоположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатление, и плодом его была следующая величественная ода, которую повторю здесь всю, она вся в одной строфе:

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали,

И светел ты сошел с таинственных вершин

И вынес нам свои скрижали.

И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,

В безумстве суетного пира,

Поющих буйну песнь и скачущих кругом

От нас созданного кумира.

Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.

В порыве гнева и печали

Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,

Разбил ли ты свои скрижали?

О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты

Скрываться в тень долины малой,

Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты

Жужжанью пчел над розой алой…

Коммунисты, несмотря на откровения Гоголя, эту оду включили в полное собрание сочинений Пушкина под названием «Гнедичу». Будь осторожен, не ошибись.

Теперь из самого Пушкина. Статья «Об обязанностях человека. Сочинение Сильвио Пеллико».

«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, — и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.

И не всуе, собираясь сказать несколько слов о книге кроткого страдальца, дерзнули мы упомянуть о божественном Евангелии: мало было избранных (даже между первоначальными пастырями церкви), которые бы в своих творениях приближились кротостию духа, сладостию красноречия и младенческою простотою сердца к проповеди небесного учителя.

В позднейшее время неизвестный творец книги «О подражании Иисусу Христу», Фенелон и Сильвио Пеллико в высшей степени принадлежат к сим избранным, которых ангел господний приветствовал именем человеков благоволения».

Сильвио Пеллико призывает человека в земной жизни подражать Богу — Иисусу Христу. На этот призыв Пушкин откликнется в полной мере.

Вот тебе из самого Сильвио Пеллико «О должностях человека» (Одесса, 1835).

« Рассудок ни к чему не служит, а еще может навредить, когда устремляется оспаривать истину, когда безславит ее и защищает жалкие гипотезы; когда он из бедствий, коими усеяна жизнь, выводит отчаянные следствия и не признает, что жизнь есть благо; когда, приводя примеры мнимых беспорядков в мире, не хочет признать в нем всеобщего порядка; когда пораженный осязаемостью и смертоносностью тел, упорно отвергает существование невещественного, бессмертного я; когда почитает грезами всякое различие между пороком и добродетелью; когда смотрит на человека, как на бессловесное животное и не хочет видеть в нем ничего божественного…

…Но как совесть велит всем нам жить (исключение некоторых расстроенных умов ничего еще не доказывает), как мы живем для того, чтобы стремиться к счастью, чувствуем, что счастье наше заключается не в том, чтобы унижаться и пресмыкаться вместе с червями, а в том, чтобы приближаться к Богу; то ясно, что настоящее употребление рассудка должно состоять в том, дабы внушить человеку высокое понятие о достоинстве, коего он может достигнуть, и побуждать его к приобретению оного».

Глава II

В субботу искали новый диван. За три часа обошли весь мебельный центр, но дивана, удовлетворяющего всем запросам, так и не нашли. Может быть, запросы были слишком велики. Устали как во время экскурсии в музее изобразительных искусств. И проголодались. Решили перекусить и прямо в мебельном центре нашли пиццерию.

Кирилл заказал большую пиццу на пышном тесте с колбасой папирони и свежевыжатый апельсиновый сок. Он бы и покрепче что-нибудь выпил, но был за рулем. Покрепче будет вечером, когда уже никуда ехать не нужно. Смазливая блондинка в короткой юбке, с юркими глазами и характерным украинским выговором принесла сок и попросила подождать пятнадцать минут. Кирилл отхлебнул и уткнулся в какой-то взятый на входе журнал. Но неожиданно отложил его и посмотрел на жену.

— Слушай, Ленка, ты не хочешь стать великой поэтессой?

— Великой? — Елена перелистывала мебельный каталог. — Великой не становятся, великой рождаются.

— Ну не великой. Известной и знаменитой.

— А не поздно в 39?

— Да брось ты — поздно! Ты же любишь всякие там разговоры об искусстве. Посиделки с подругами. Покурить, поболтать… А тут — ты бы им стихи задвинула! А?

— Кира, ты чего вдруг? Перегрелся? Или тебя этот мебельный центр вконец ухайдакал?

— Да я серьезно! — Кирилл буквально вырвал каталог из рук жены. — Твоя любимая поэтесса, кажется…

— Ахматова.

— Да, точно.

— Знаешь, мне особенно нравится:

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем…

Отдай, пожалуйста. — Елена потянулась за каталогом.

— Ну ты и выбрала, что за садизм? Хотя хрен с ним. Ремнем так ремнем. Вот и ты будешь писать, как Ахматова.

— А на тебя косо смотреть не будут?

— При чем здесь я?

— Так ты же мой муж, ты же меня будешь хлестать…

— Елена батьковна, ну-ка хватит шутить. Что тебе здесь смотреть? — Кирилл швырнул каталог на подоконник. — Мы все это сейчас в натуре видели. Послушай лучше.

Женщина устало приподнялась со стула и вернула себе то, что её интересовало в данный момент. Присаживаясь, она все же вскинула уставший, но любопытный взгляд на мужа.

— Ну?

— Значит, идея в чем! У меня была одна разработка… В общем, один заказчик заказал компьютерную поэтическую программу.

— О которой ты с этим своим заказчиком Матвеем Онегиным уже скоро год шепчешься.

— Да причем здесь Матвей? Я тебя умоляю. Это совсем другая тема… Короче, слушай и не перебивай… Я, конечно, голову поломал, но ход все-таки нашел. Да и заказчик подсказал во время. Получилось нечто похожее на шахматную игру, но с поэтическим уклоном. Но фокус в том, что заказчик — мужик. Моряк, офицер! И стихи у него стали получаться такие военные, пропитанные потом и морской солью. Но, это его проблемы. Если поэтический алгоритм я запрограммирую на женский стиль, он сможет выдавать всякие женские глупости — муси-пуси и так далее.

— Зачем обижаешь? — в глазах жены блеснули искорки интереса.

— Да брось ты. Я не обижаю, я просто образно выражаюсь. Ты будешь писать умные прочувствованные стихи про свои ремни, слезы, розы. — Кирилл хлопнул себя по лбу. — Ленка, я гений! Ты будешь поэтом-песенником. Вторая Лариса Рубальская! Вернее — первая Елена…

Жена перебила.

— Ты уже что-нибудь пробовал?

— В каком смысле пробовал?

— Ты, видно, с этим диваном совсем запарился — не догоняешь. Я спрашиваю, сочинять на своем электронном клавесине пробовал уже что-нибудь?

— Пробовал.

— Почитай.

— Вот так вот, сразу, — Кир потер виски, — погоди, дай вспомнить.

— И как же он сочиняет?

— Как, как? Заполняешь опросный файл. Какое требуется стихотворение: тема, количество строф, аналог — там такие окошки, как сейчас сдают экзамены, ЕГЭ. Короче, отвечаешь на все вопросы. Их тридцать. Задаешь настроение, ритм — быстрый, плавный; ключевые слова, желательные рифмы, не желательные… и так далее. После ввода данных минут десять-пятнадцать ждешь. В зависимости от объема стихотворения… Если ты роман в стихах хочешь, типа «Евгения Онегина», тогда, естественно, ждешь дольше. Машина выдает тебе вариант. Ты подчеркиваешь, что не нравится, машина выдает следующий. Потом еще и еще, пока ты не удовлетворишься… И никаких тебе гусиных перьев. Все слова и рифмы находит мой электронный мозг. — Кирилл закурил. — Вот, я вспомнил одно. Про любовь.

— Машина… и про любовь. — Елена скептически усмехнулась.

В этот момент Кирилл вспомнил еще кое-что. Свою расписку о неразглашении. Черт… как он мог о ней забыть? Увлекся. Ну и что теперь делать? Разглашение деталей темы состоялось. И кому! Женщине. От которой через день все эти детали узнает сто человек… Нет, Ленка не такая — вон как ее глазки заблестели. Она будет держать эту тайну столько, сколько потребуется… Спокойно, там была еще одна расписка, даже соглашение. О 50 %. Она и сейчас, кажется, при мне. Кирилл извлек из кармана портмоне, а из него, из бокового отделения, сложенный вчетверо листок. Развернул. Ага! Точно. «Я, такой-то, такой-то, обязуюсь 49% коммерческой прибыли, полученной с помощью компьютерной поэтической программы, разработанной таким-то, таким-то, перечислять разработчику. Дата, подпись». Внизу приписка: «Я тоже» и моя подпись. А еще ниже рукой Матвея: «Не раньше чем через год». Вот это меня и спасает. И открывает двери… Когда там истекает год? В июле, то есть через 3 месяца. Время для подготовки сборника среднего объема. А то, что он выйдет под фамилией жены, так это мое дело. Муж и жена — одна сатана. Скажем — так нужно. Да и не станет Матвей особенно лезть в бутылку, когда получит свою половину. А, может, это и не сборник будет — шлягер. Зачем плодить много ненужных стихов, если можно обойтись одним популярным текстом? Кирилл сбросил думу с лица и вернулся в материальный мир.

— О чем я? А, о любви. Называется «Гимн любви»… Значит, что я заводил, как тему. Что любовь — это постоянная константа, которая всегда рядом с человеком… Присутствует на протяжении всей его жизни. Что жить без любви глупо и неинтересно. Чтобы стихотворение было в духе поэтов XIX века. Как бы еще не Cеребряного, но уже и не пушкинского, хотя с некоторыми пушкинскими оборотами, куда ж от них деться. Кстати, в программу заведены 124 самых сильных поэта мира. Объем небольшой — до трех строф. Рифмы обычные: человек-век, творенье-вдохновенье. Я не изгалялся особенно. По настроению должно было получиться этакое славословие с нотками грусти о тех, кто не понимает, что такое вообще любовь.

— Ты, конечно, понимаешь… Стихи-то читай, любишь ты резину тянуть.

— Ленка — не заводи. Я тебе рассказываю весь алгоритм.

— Я его уже сто раз поняла.

Принесли пиццу, разрезанную на шесть частей. Кирилл положил по куску на тарелки, взял нож и вилку. Пицца приятно захрустела на зубах и немного обожгла перцем.

— Там, значит, так…

В любви не может ничего меняться,

Она везде, где жизнь и человек.

И человек обязан постараться

Найти ее и с нею жить вовек.

Любви не знавший, жалости достоин.

На ниве жизни ненависть посеял.

Богатством, властью, сам собою болен.

Жить без любви — напрасная затея.

Любовь — дыханье, жизни вдохновенье.

Творенье жизни — есть любви творенье!

Пока Кирилл читал, Елена справилась с первой порцией и потянулась за второй.

— Не греет.

— Ничего себе — не греет! Я даже нёбо обжег.

— Стих твой не греет! Формализм какой-то: «жизни вдохновенье», «любви творенье». Сейчас так никто не пишет.

Кирилл тоже взял добавки.

— Так я о том и говорю: ты задашь программе современную задачу. А не понравится — сотрешь, и все дела.

— Что-то здесь не так. Какой-то подвох. Стихи ведь — это чувства. А как компьютер может чувствовать? Вот и получаются такие гимны!

— Да компьютер и не обязан чувствовать. Чувствует тот, кто перед ним. Ты, я… программа только помогает. Ну как тебе объяснить… Ты — это ты, компьютер — это ручка в твоих руках, а поэтическая программа — это чернила в ручке. Ты же без чернил ничего не напишешь?

— Ничего.

— Вот! И я об этом.

Доедали молча. Кирилл даже пожалел, что затеял этот разговор. Как-то все случайно вышло, экспромтом, не подготовлено… и поэтому, скорее всего, — безрезультатно. Он знал свою жену. Да и какая поэтесса — из обыкновенной бухгалтерши, хоть и главной? Но к его удивлению, после сока Елена безапелляционно завила:

— Я согласна.

— Вперед! — Кирилл влил в реплику весь оптимизм, который в нем еще оставался.

— Что делать?

— Пока ничего. Никому об идее не говорить. Завтра вставлю чип, а вечером притащу программу домой. Творить будешь дома. Ну, а что будет получаться, — там посмотрим. — Кирилл подозвал украинку, расплатился, положив сверху двадцать рублей чаевых. — Ну что, подкрепились! Можно еще в один мебельный мир махнуть. Как ты?

— Поехали.

Только в машине, когда уже подъезжали к месту назначения, после какой-то меланхолической дремы Елена неожиданно вернулась к теме.

— Не надо ничего программировать под женский стиль.

— Почему?

— Потому что хорошие стихи, — неважно, как они пишутся, гусиным пером или компьютерной мышкой, — рождаются через страдания. Твоя программа страдать не будет. А я не хочу. Меня устраивает жизнь, которой я живу.

— Понято. — Кирилл завернул на стоянку и припарковался в свободной ячейке. — Это правильный ответ. Пусть страдает кто-нибудь другой. — Кирилл вылез из машины. — Только в голове идиота могла родиться такая безумная идея… Но только, Ленка, уговор — никому не слова. Я давал подписку о неразглашении. Проболтаешься — потеряем кучу денег.

— Да я уже и забыла, о чем мы говорили.

— Молодец. — Кирилл нагнулся и поцеловал жену в щеку. — Когда уже эта зима кончится? — Он пнул огромный грязный ком снега. Тот разлетелся от удара на многие части. Хорошо, в ближайшем окружении не было прохожих.

Глава III

Кирилл все-таки создал «Шифр № 0». И какой!

Программа совершала настоящие чудеса. Могла вывернуть первоначальную идею стихотворения наизнанку, чтобы добиться невероятного созвучия слов. И подать невероятные чувства. Она имела двенадцать регистров: режимов или подпрограмм, — каждый из которых отвечал за свое. Все функции были профессионально закодированы, ручейками втекали в основное русло и, соединившись, создавали стихотворные эффекты необыкновенной силы. Так, по крайней мере, казалось Кириллу.

Демонстрация-презентация прошла на следующий день, в воскресенье в кабинете-мастерской Киры, за закрытыми дверями, по понятным причинам без прессы. Пригласил Кира приятеля своеобразно. Позвонил и сказал одно-единственное слово: приезжай. И Матвей все понял. Отложив все дела, он выскочил под затухающий снежный заряд и взял тачку. Колеса буксовали в мокрой каше, а Матвей вспоминал, как они с Кирой столько времени буксовали в теме. Но усилия оказались не напрасны. Он подъехал к офису друга и с вахты позвонил. Кирилл появился в белом халате, весь сияющий и лучистый, — Матвей никогда его таким не видел, — схватил за руку и буквально потащил наверх. Как буксир неповоротливую, груженую ниже ватерлинии баржу.

После показа и символической рюмки коньяка Матвей получил переливающийся всеми цветами радуги CD. В простом жестком футляре, без каких-либо вкладышей или наклеек с названием. А жаль, может быть, и нужно было вставить — «Шифр № 0». Без разрешения не вскрывать!» Программа была настолько легка в обращении, что никаких инструкций по ее применению тоже не требовалось — Матвей запомнил все команды и приемы с первого раза. Он сунул ничем не примечательный футляр в барсетку и раскланялся.

Глава IV

Как же так? Такой огромный город, столько домов, подъездов, дворов… Столько магазинов и кафе. А человеку не укрыться. Матвей шел по Невскому, не оборачиваясь. За ним тем же курсом, на расстоянии пяти шагов, следовал неизвестный ему человек. Следовал открыто, нагло и неотступно. Матвею даже не пришлось заходить на проверочный маршрут, чтобы убедиться в наличии хвоста. По той простой причине, что хвост за собой он обнаружил с первых минут его появления. Матвей шел и прокручивал в голове все с самого начала.

Он открыл дверь на улицу. Ничего странного или подозрительного не было. Этот тип стоял спиной и курил. Обернулся, когда Матвей проходил мимо, сфотографировал глазами. Взгляд у него, конечно… Матвей отвернулся, а неизвестный нет. Он так и вперился своим взглядом сначала в лицо, затем в затылок…Скорее всего, сверял мой облик с тем, который видел на фотографии. Мы с ним никогда раньше не встречались, и те, кто его ко мне прилепил, показали мое фото. Удостоверившись в объекте, он и прилепился. И вот уже целый час ходит за мной по городу.

Матвей остановился у рекламного щита. Неизвестный рядом. Есть тысяча способов освободиться от преследования — какой выбрать? Боковым зрением Матвей наблюдал за противником. А почему, собственно, боковым? Он же не таится, не перебегает от дерева к дереву, не прячется за спинами прохожих. Ведет себя совершенно открыто… не отступает ни на шаг и ничего не предпринимает. Ждет? Удобного момента? Матвей развернулся и посмотрел в упор. Когда два взгляда встретились, неизвестный отвернул голову. Теперь отвернул, но не сделал ни шага в сторону. Стоило Матвею оторваться от рекламы, — опять пристроился тенью.

Что б тебя. Вести его к дому опасно. Кто знает, что у человека на уме? Напугает всех до смерти. А, может, к конторе? Сегодня, в воскресенье, там один дежурный. И что? Задержать? А основание? Преследование с неизвестной целью. Проверить документы. Это может сделать обычный постовой. Просто укрыться в конторе и переждать? Не солидно, да и при его настырности он тоже переждет где-нибудь на скамеечке… и все сначала.

Троллейбус слева любезно распахнул двери, Матвей оглянулся… А что если такой способ, самый детский… Он подбежал к подножке и запрыгнул в салон. Неизвестный следом. Но Матвей уже перебежал к средней двери и выпрыгнул на тротуар. Неизвестный попытался сделать то же самое, но двери закрылись. Троллейбус тронулся с места, Матвей рванул в противоположную сторону. Скрип тормозов заставил его оглянуться. Так и есть. Его выпускают. Неизвестный снова бежал за объектом. Черт побери, что за напасть? Остановиться и дать по морде. Устроить скандал и вызвать милицию… И пусть разбираются. Матвей развернулся и решил встретить неприятеля в лоб. Неизвестный, почувствовав решимость, мгновенно остановился и даже сделал несколько шагов в сторону.

Комедия. Матвей впервые попал в такую ситуацию. Не профессиональную, патовую. И хода не сделать, и мат никто не ставит. Ничья или поражение? Если Матвей не найдет выхода, — он проиграет, это точно. Он, собственно, уже проигрывает: его ждут к обеду, а сейчас уже четыре, и неизвестно, сколько времени еще продлятся эти скачки. Пожалуй, нужно позвонить.

— Варенька, я тут задерживаюсь. Да, по делу… Может быть, часа через два-три. Да, к ужину.

Матвей отключился и с ненавистью обернулся на преследователя. Тот глупо улыбался. Матвей крикнул, выходя из себя: «Чего надо?» Неизвестный недоуменно повел бровями и ухмыльнулся. «Тогда слушай сюда: я сейчас ухожу, а ты не сдвинешься с места, — Матвей нагнал в голос стали. — Не слышу: так точно! Пойдешь следом, сдам в милицию». Конечно, Матвей брал на понт, но как-то ничего другого не придумалось. К тому же эмоции начинали захлестывать. А это плохо. И Варя напряжена. Может, почувствовала?

Нужно успокоиться и взять себя в руки. Как на работе, несмотря на то что сегодня выходной. Матвей сконцентрировался — внешние звуки ушли. Шелест шин по асфальту, вороньи крики, навязчивый мегафон экскурсовода за углом перебивались стуком сердца. Через мгновение Матвей слушал только себя. Минуту, две, три, четыре… Когда он оглянулся, неизвестного рядом не оказалось. Неужели? Матвей радостно завертел головой. Ага, разбежался… вот он. Ну что же, поиграем еще в одну игру. Матвей подошел к станции метро и нырнул внутрь. Без жетона, по удостоверению прошел турникет и выиграл несколько секунд.

Эскалатор, холодный блеск металлических ступеней, левый ряд, как и положено, свободен. Теперь рвем вниз. На нижней площадке, обежав будку контролера, Матвей вновь оказался на эскалаторе. Теперь ползущем вверх. Неизвестный еще спускался. Секунд двадцать есть. А теперь по плану. Протиснувшись между пассажирами, Матвей вырвался на свободный участок и побежал вверх. Где в лыжном марафоне делают результат? Конечно, на подъемах. На подготовленном рывке. Если группа преследования плотная — на последней горке.

Примерно в конце второй трети эскалатора дыхание сбилось. Матвей немного сбавил обороты, но шагать через две ступеньки не перестал. В конце подъема в голове слегка шумело: давно не тренировался. На горизонтальном участке, между эскалаторами, заработали другие мышцы, и Матвей слегка передохнул. Не задерживаясь ни на мгновенье, он вновь пробежал турникеты и поехал вниз. Секунд десять восстанавливал дыхание. После вновь заскользил по ступеням. Неизвестный поднимался, тоже шагая по ним. Матвей выигрывал уже секунд сорок. Он рванулся вниз, чтобы еще увеличить отрыв, но услышал: «Молодой человек, остановитесь и возьмитесь за поручни. Бежать по эскалатору запрещено!» Объявление по радио предназначалось ему. Матвей не остановился, но на шаг все же перешел.

В конце второго подъема икры ног начало сводить. Матвей рассчитывал, что это случится позже, но организм диктовал свои условия. Он в третий раз пробежал турникеты, и на эскалаторе размял мышцы. Чтобы снять судорогу на левой ноге, ее пришлось даже уколоть. Булавкой. С неизвестным преследователем разминулись примерно в середине наклонного хода. Это означало, что полторы минуты или даже минуту сорок секунд Матвей отыграл. Теперь быстро на станцию и в первый подошедший поезд. Все получилось, как задумано. Электричка уже скрывалась в черной дыре, когда неизвестный, оглядываюсь, появился на перроне в третий раз. Заметить объект в ускоряющем ход поезде он не мог. Собственно, даже если бы заметил… Матвей облегченно вздохнул.

Теперь пересесть на ближайшей станции, после еще раз, и можно к дому. Судороги больше не повторялись, но икроножные мышцы ныли. Стараясь не привлекать внимания, Матвей, сидя в углу вагона, потихоньку разминал их. Поезд остановился, он вышел, и сразу вверх, на переход. Другая ветка. Направо, в вагон. Снова можно присесть. В полупустом вагоне он провел интенсивный массаж. Кровь прилила к ногам, к пальцам рук и голове. Матвей закончил сеанс физиотерапии и расслабился. Неизвестный не шел из головы. Всех, вошедших в вагон на очередной станции, Матвей внимательно осмотрел. Нет, это невозможно, я оторвался, план сработал. На следующей остановке переход на свою ветку.

Через пятнадцать минут он поднимался на эскалаторе на «родную» станцию. Варю опять сбил с толку, сказал, что к ужину, а получается к полднику. Сожалея об этом, он радовался о главном. Радость оказалась короткой. У газетного киоска, лицом к выходящим из метро пассажирам стоял неизвестный. В своей потертой одежде, похожий на бомжа, заметив Матвея, он снова ехидно улыбнулся. Матвей опешил, прошел мимо. Неужели маячок? Но когда? В самом начале, когда случайно столкнулись? Нет, маловероятно. Тогда не он, кто-то другой. В этом случае эпизод приобретал размах целой, глубоко продуманной и хорошо организованной операции. Ситуация показалась Матвею сюрреалистической, перевернутой кверху ногами. Открытое преследование, без предъявления каких-либо претензий. Да и преследователь-то, похоже, ничего не умеет. Так, наняли за деньги. Но слежка ради слежки? Или это психологическое давление? Чтобы сбить с толку, заставить дергаться, совершать ошибки. Если операция разработана, — возможно все! Цель оправдывает средства. Но все же, что за цель? Кому я понадобился? Клиентам по службе? Непохоже. Товарищеский розыгрыш? С таким техническим оснащением… Под землей пробить путь следования… путаный путь. И опередить. На чем? По земле, на машине. Ну не на вертолете же за мной сегодня охотятся. Нет. Он заранее знал, куда я еду. Прочитал мысли? Если так, то можно и без техники обойтись. Как он меня встречал? Искал глазами в толпе. Значит, точного времени моего появления не знал. Значит, не маячок. Я сделал две пересадки, плутал, а если с той станции ехать по прямой — пересадок вообще не нужно делать. Но не интуитивно же он выполз здесь. Неужели знает, где я живу? Значит, все же операция. Значит, ничего случайного… Стоп!

Им кто-то руководит. Подсказывает. Кто-то, кто хорошо знает маршруты моих передвижений… С чего все началось? С офиса Киры. Там я стал объектом наблюдения… Матвея передернуло: объектом наблюдения он не был ни разу в жизни. Чаще случалось наоборот. Сегодня какой-то негатив. Белое стало черным. Чем же я стал так интересен? И кому? Он шел по бульвару и захотел присесть на скамейку. Еще вдруг ощутил невероятное чувство голода. Ну, мать твою, если это верно… Матвей обернулся. Неизвестный шел следом и как будто насмехался. Последнего Матвей совсем стерпеть не смог. Ему захотелось прекратить все это разом. Подойти и все-таки дать в лоб. Но не здесь. На бульваре слишком людно. В сквере! Он ускорил шаг.

За кустом распускающейся сирени он остановился и обернулся. Неизвестный шел на него и продолжал улыбаться. Матвей изготовился к удару, «зарядил», немного отведя назад, правую руку и едва заметно выдвинул вперед левую ногу. Стойка для начала боя, которая не должна раньше времени выдать противнику намерение начать бой.

Произошло неожиданное. Неизвестный, поравнявшись, как-то странно дернулся, как будто все же разгадал намерение, почти присел, прыгнул к Матвею снизу и выхватил из руки барсетку. И побежал. Широкими неуклюжими шагами по дорожке к выходу из сквера. Что за день сегодня, одни сплошные просчеты. Выходной. В рабочее время Матвей не позволял себе пропускать такие удары. Он бросился за противником. Тот, войдя в ритм бега, начал ускорение. Матвей тоже, одновременно пытаясь отыскать причину такого продолжения. Денег в барсетке нет… пистолета, как иногда случается, или документов — тоже нет. И вдруг он понял — в барсетке диск с программой «Шифра». Так вот что ему нужно. Все встало на свои места. Матвей включил пятую передачу.

Неизвестный выскочил из сквера, перебежал улицу и юркнул в первую подворотню. Матвей ускорился, насколько мог. На футбольном поле широкого двора он почти догнал похитителя. Тот бежал уже тяжело, с отдышкой, но, когда услышал топот преследования совсем рядом, попытался оторваться. Матвею ничего не оставалось делать, как в классическом футбольном подкате сфолить на нарушителе спокойствия. Ему изрядно надоел весь сегодняшний спектакль.

Неизвестный бухнулся наземь и даже перевернулся на спину. Матвей запрыгнул сверху и прижал лузера к газону.

— Кто послал? — Он вырвал барсетку и все-таки, как и хотел, дал по лбу. — Я спрашиваю, кто послал? — Матвей на всякий случай проверил наличие диска.

Воришка обмяк и почти заплакал.

— Один знакомый.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес, особые приметы? — Матвей почти орал, психологически закрепляя за собой победу.

— Не знаю. — Это было похоже на правду.

— Как выглядит?

— Среднего роста, черные волосы.

— Что просил?

— О-отобрать эту сумку, с каким-то-о диском. — Неизвестный начал заикаться и закрыл лицо руками.

— Что обещал?

— Тонну.

— Баксов?

— Рублей.

Все понятно, среднего роста, черный и такой жадный мог быть только один человек — Антон Климов. Значит, он и слушал. Все понятно.

— У, козел! — Матвей замахнулся еще раз, но бить не стал. Слез с потерпевшего, брезгливо пнул его в бок и пошел прочь. — Попадись мне еще раз.

Глава V

Матвей гнал машину в аэропорт. Жена улетала в очередную журналистскую командировку. Как он не любил и даже ненавидел эти Варины командировки. И вообще всю эту ее журналистику. За то, что она постоянно отнимала жену от мужа. Он ревновал Варю к ее работе, несколько раз даже вышел из себя и накричал на любимого человека, но запретить этому любимому человеку заниматься его любимым делом он не мог. И поэтому научился терпеть. Сносил холодные простыни во время ее отсутствия; то, что жена не встречает его «как положено» после службы и не кормит горячим ужином; то, что в те моменты творчества, когда посоветоваться с ней особенно необходимо, ее никогда нет рядом; терпел тещины выходки и ее едкие словечки и прочее негативное, что вносила в их семейное счастье Варина работа.

Была еще одна причина, почему Матвей терпел все это. Если бы его жена не была пишущим журналистом, он никогда бы не стал писать стихи. Ведь его поэзия была своеобразным ответом жениной журналистике. Ее умению грамотно излагать свои мысли. Матвей не мог допустить, чтобы в этом вопросе жена была выше его, по той простой причине, что считал работу ума чисто мужской обязанностью. Мужским отличием. Об этом своем соперничестве он, конечно, никому никогда не говорил. На первых порах, на первых сборниках изрядно пыхтел и потел, рифмуя строчки своих чувств и ощущений… но в результате его упорство принесло плоды. Оценивать тот или иной текст супруги могли с разных сторон, но на равных. Она как журналист, он как стихотворец.

И советы, когда Матвей уже оперился, Варя подавала дельные. Всегда тонко чувствовала названия сборников, не пропускала лажу в стихах. Никогда не плела никаких интриг и говорила то, что думала. Это помогало Матвею отказываться от заумных поэтических поисков и, сохраняя себя в плоскости реального бытия, быть ближе к жизни.

Варя настолько отдавалась работе, что даже сейчас, в машине, по пути в аэропорт просматривала какую-то верстку и двумя фломастерами, красным и синим, что-то правила в ней. Временами Матвей бросал взгляд на «самое дорогое ему существо», не смея помешать работе этого существа. Перед самой регистрацией она закончит и, как всегда, попросит «все это» забросить на обратном пути кому-нибудь в редакцию. Что делать? Придется забросить. Матвей сделал правый поворот, и пять стеклянных куполов стали быстро приближаться.

В столь ранний час парковка перед аэропортом была наполовину пустой, и найти удобное место не составило труда. Матвей поставил машину на ручник, вывалил дорожную сумку на асфальт и пикнул сигнализацией. Дыханием на морозном воздухе лепились клубы пара. Лужи у поребриков были вновь покрыты тонкой корочкой льда, но все это скоро пройдет. Как только встанет солнце. Все эти признаки уже ушедшей зимы временны и скоротечны.

В здании аэровокзала тоже не многолюдно. Таксисты-частники, навязывающие себя всем нагло и настойчиво, утренние уборщицы с широкими мохнатыми швабрами, еще полностью не проснувшиеся работницы аэропорта, в темно-синей с белой окантовкой по лацканам униформе. Перед регистрацией произошло то, чего Матвей и ожидал: Варя, наконец, закончила свою правку и вручила ее мужу.

— Есть такая болезнь — трудоголизм… Когда человеку кажется, что он родился и живет для того, чтобы все отведенное ему время жизни работать.

— Труд — это форма бытия! — сказал Иосиф Бродский. — Варя извлекла из сумочки паспорт и билет и положила их на белый прилавок.

Прощальный поцелуй, взмах руки, снятая и вновь, после металлоискателя, надетая обувь, еще один взмах руки — и жена как будто перестала существовать. Матвей вновь остался один. Он звякнул ключами от машины, подошел к лестнице вниз, но передумал и поднялся на галерею. Влип в стекло. Летное поле как будто не засыпало и не просыпалось. Белоснежные красавцы-лайнеры плавно скользили по его разграфленным плоскостям, медленно разворачивались и исчезали из поля зрения. Юркие автобусы и топливозаправщики соревновались в своей юркости и колесили по полю без остановки. Стройные пилоты и стюардессы иногда появлялись у бортов и скрывались в их застывших на время телах. Кино.

Матвей отлип от стекла за минуту до времени вылета. Вышел на улицу с противоположной стороны и проводил взглядом взмывающий в небо самолет. Даже махнул рукой в десяток иллюминаторов, в надежде быть замеченным.

Двигатель успел остыть и завелся со второго раза. Машина пережила зимнюю спячку, но в пик формы прийти еще не успела. Матвей вырулил с парковки как раз в тот момент, когда оранжевый диск выкатился из-за горизонта. Он ехал ему навстречу и не отводил глаз. Солнечный свет еще не разогнался и поэтому не слепил. На прямом участке между аэропортом и шоссе Матвей обратил внимание на деревья. На их приствольные круги. Повсеместно снег уже стаял, и рыжие голые газоны стыдливо тянулись вдоль трасы. А вот в приствольных кругах лед еще держался. Рыхлый, с серыми проталинами, он представлялся поэту кружевными манжетами вокруг стволов. А липки, торчащие из манжетов, — руками земли. Своими растопыренными в стороны, тоже пока голыми, ветками-пальцами они провожали самолет с Варей и встречали восходящее на небо светило. Приветствовали его. Матвею понравился образ. Деревья-руки земли в манжетах изо льда.

Вот этот мотив он и заведет сегодня в опросный файл. Значит, не зря вставал сегодня в такую рань. Не зря отправил жену в такую даль. Не зря везу эту исчерканную рукопись в редакцию. Внешний мир платит за все это ярким поэтическим образом. Сам, без напоминания, без представления счета. Значит, все правильно, все так и должно быть.

Глава VI

— Разрешите? — Матвей не смог открыть дверь широко, что-то мешало, и протиснулся в узкую щелочку. — Николай Алексеевич, вы меня не узнаете? — За дверью, вдоль стены в несколько ярусов были сложены пачки книг в типографской упаковке. — Я приходил уже…

— Прошлым летом?

— Так точно.

— Узнал.

— Не уделите мне немного времени?

— А что же без звонка? Я занят. — Пушкинист ткнул карандашом в рукопись на столе.

— Хорошо, я в другой раз. — Матвей стал пятиться в коридор и почти закрыл за собой дверь.

— Ладно, проходите… раз уж пришли.

Матвей проскользнул в щель между дверью и стеной во второй раз.

— Извините. — Он плотно прикрыл дверь и замер.

— Ну, проходите, проходите… Вот сюда… Вас, кажется, зовут…

— Матвеем Онегиным.

— Да, я вспомнил нашу беседу. И фамилия у вас пушкинская, поэтическая — Онегин! Значит, правильно, что вы пишете стихи.

Матвей присел на стул у стола, и Николай Алексеевич вновь оказался зажатым своими небоскребами из документов. Возникло ощущение, что кабинет стал еще более тесным.

— Я слушаю вас.

— Сегодня я пришел без вопросов… Наоборот, чтобы показать вам стихи.

— Стихи? Чьи? Пушкина? В прошлый раз мы говорили про Пушкина… я припоминаю.

— Свои.

— А почему вы решили показать их мне?

— Понравилась ваша идея о рифмах народной речи. Я попробовал поискать….

Николай Алексеевич усмехнулся: — Ну, показывайте.

Матвей расстегнул молнию на черной папке и извлек из нее несколько листочков.

— Вот. — Он протянул первый.

Ученый принял его, пробежал взглядом по строчкам.

— Это ваше?

— Мое.

— Недурно, совсем недурно… Да вы молодец! Я и не думал, что вы так здорово продвинетесь за полгода. Ваш сборник я внимательно прочитал, но здесь совсем другое. Вы эволюционируете как поэт.

— Поэт — слишком высокое звание, даже выше, чем полковник. Но, наверное, по одному стихотворению такого громкого заключения сделать нельзя.

— Почему же, я знаю многих современных авторов… и не только современных. И отдаю себе отчет в том, что говорю. Вы — состоявшийся поэт.

— Объясните, пожалуйста. Теща иногда называет меня рифмоплетом-неудачником.

— Не обращайте внимания на свою тещу, она просто вам завидует. Вы поэт… и сами должны это чувствовать. Вот смотрите. — Николай Алексеевич вернулся глазами к листку. — Вот вы пишите:

Я один, мне сегодня никто не нужен…

И ничто не нужно… Я свободен, силен, как река…

Как река — вы понимаете, что вы написали?

Я лечу…

Вы летите!

Под окном, в безбрежной, огромной луже…

Топчутся…

Замечательно!

Топчутся, на людей и зверей похожие, облака…

Вы понимаете, сколько поэтических метафор, образов вы нарисовали этой строфой?

— Я… — Матвей хотел ответить, но глаза Николая Алексеевича уже забегали в поиске собственных метафор, и ответа на поставленный вопрос не требовалось.

— Я один! Я вдыхаю одиночество, живу одиночеством… Я свободен, силен, как река! Это просто здорово, когда поэт свободен и силен, как река. Почему «как река»? Да потому что поэт — это мысль. И мысль поэтическая течет, как река. И сильна, как река. Она размывает берега, то есть раздвигает берега старого бытия, чтобы открыть новое…. Она устраивает наводнения. Если попробовать ее остановить или помешать ее течению… Вы знаете, что будет? Вы петербуржец?

Матвей кивнул.

— Вот. Это наша Нева вам навеяла. Ее мощь… А «я лечу»! Коротко и ясно. Силен, как река, и лечу. Почему? Потому что поэтическая мысль — это вдохновение, это полет мысли. Но следующие слова говорят о том, как вы летите. Не телом, а душой… потому что ваше тело в этот момент, скорее всего, опирается локтями на подоконник. И вы при этом выглядываете из окна. Потому что именно такая поза помогает весь мир представить огромной безбрежной лужей… Хотя в это время под вашими окнами может быть и обычная, не безбрежная, огромная лужа… как толчок ассоциации. А насчет облаков, которые похожи на людей и зверей и топчутся в этом мире-луже, я вообще молчу… Это блестяще! Поздравляю вас!

— Спасибо.

— О том, что облака могут топтаться в лужах, как озорные дети… или как лошади, я никогда не слышал. Это настоящая находка. Как вы это написали?

— Написалось.

— Само?

— Да, практически само. Как-то пришло.

— Вот что делает с поэтом одиночество. Дает ему такие образы… Я не помню…. говорил ли я вам о своем понимании поэзии, когда мы встречались в первый раз?

— Вы говорили о Пушкине.

— А сейчас, после этого, — Николай Алексеевич помахал листком, — я хочу сказать о поэзии. О поэте… Самое главное: поэт — это первый человек!

— Как это?

— Он первый среди всех остальных людей видит и выражает то, что эти остальные еще не видят. Вот вы первым увидели, что облака топчутся в луже. В лужу смотрелся фонарь у Бродского, помните:

Здесь можно жить, забыв про календарь,

Глотать свой бром, не выходить наружу

И в зеркало глядеться, как фонарь

Глядится в высыхающую лужу.

А у вас топчутся облака! До вас об этом, о том, что облака могут топтаться в луже, никто не знал. А после вас узнают все. Вы первооткрыватель, понимаете меня? И вы пишите про облака в четком соответствии с правилом Анны Андреевны — не писать о том, что уже всем известно. Не повторяться. Поэтому вы не стихотворец, не рифмоплет, забудьте о своей теще. Вы настоящий поэт… Пушкин почему всех ошарашил своими рифмами и темами? Да потому, что до него никто так откровенно, с таким чувством и с таким гением не писал. Были оды Ломоносова, Державина. Сухие, официальные. Пушкин создал новую поэзию. Поэтому он — первый человек.

— В поэзии.

— Да не в поэзии, как вы не поймете. В жизни! Он ведь сначала увидел, в жизни увидел… то, что потом выразил в стихотворении. Сподобился первым увидеть! Давайте следующее.

Матвей протянул второй листок.

— «Колыма»? Почему Колыма?

— После Варлама Шаламова, его «Колымских рассказов».

— А, понятно… Вы с какого года?

— С 68-го.

— Это вам, значит, тридцать семь? Опасный возраст.

— Уже тридцать восемь.

— А я, представляете, еще даже до вашего рождения оттарабанил в лагере 10 лет. Так что буду читать с пристрастием.

Зима. Лагерь. За пятьдесят.

В воздух вмерзает плевок.

Длинный, дырявый в углах, барак.

Примерзший к доске висок.

Печка потухла, дневальный спит,

Близится ночь к концу.

Глаз у зэка навсегда закрыт.

Смерть прилипла к лицу.

Он доходил, сох от тоски,

Голода и труда.

Жилы до боли тянул руки,

Снилась ему еда.

Чувства растратил, все потерял.

В лагере ни к чему

Чувствовать, ждать. Он это знал.

Никто не писал ему.

Или писал, но вертухай

Письма вскрывал, читал.

Зэк перед смертью видел рай –

Светлый, лучистый овал.

Умер. Какая-то миллионная часть

От населенья страны.

Ботинки его, одежду продать

Можно за полцены.

Чтобы живым купить табаку,

Хлеба, а может, сгущенки.

Как выжить не волку на этом веку,

Если соседи волки?

Днем пронесли через арку ворот,

Зарыли в мерзлой земле.

В это же время рябой урод

Трубку курил в Кремле.

Пушкинист задумался. Матвею показалось, что какая-то черная мысль пронеслась в его голове и омрачила взгляд. Какое-то черное, тяжелое воспоминание. Николай Алексеевич отогнал его, будто смахнул с лица, и посмотрел гостю в глаза.

— Что могу сказать… Чувства ваши мне понятны. И стихотворение в целом не плохое. Близкое. Но про лагеря больше не пишите.

— Почему?

— По двум причинам. Во-первых, не ваша тема. Во-вторых, есть одно правило — не сидевшему ни в тюрьме, ни в лагере — не писать о лагере… Даже если вы солидарны с Шаламовым. — Ученый вернулся к тексту. — В Кремле? Понятно, о ком речь, но почему урод? Зачем это ругательство? Из ненависти к человеку… но заметьте, что ненависть — это злое чувство, и в хороших стихах его быть не должно. Потому что злость с ненавистью не открывает и не может открыть ничего нового. Злой поэт теряет первенство. Смотрите, первое из прочитанных и оцененных мною сегодня стихотворений вы написали от себя, а во втором как бы перефразировали другого автора. Первым человеком вы были в первом стихотворении…

Вот представьте себе, как мог ненавидеть царя Салтана его сын Гвидон… За всю ту несправедливость, проявленную к родному сыну и к его матери родным отцом и мужем. Несправедливость, совершенную по злому навету… Это же додуматься надо — запечатать живых людей в бочку и бросить ее в море! Но князь Гвидон и в мыслях не держит — ненавидеть отца. Он превращается то в комара, то в муху, то в шмеля… и что делает? Плывет на корабле на родину, чтобы исправить несправедливость. Разъяснить правду заблуждающемуся человеку, которого ввели в заблуждение. Исправить ошибку. Понимаете? Исправить заблуждение, а не обозвать на весь мир отца негодяем. Почему так? Да потому что добрый Пушкин знает: ненависть, месть, злость — тупик, из которого не выберешься.

— Дело в том, что слово «урод» я употребил в его первоначальном, не ругательном смысле, как медицинский термин. Урод — это человек с физическими или психическими отклонениями от нормы.

— Да, но вы живете в современном мире… в котором медицинский термин уже приобрел ругательный оттенок. И не учитывать этого нельзя. Иначе вы оттолкнете от себя очень многих читателей. Я бы это слово заменил.

— Хорошо, я подумаю.

— Еще. Что это за двойственный намек: как выжить не волку на этом веку, если соседи волки? Что, все соседи — злые волки? Вы разве не слышали поговорку: мир не без добрых людей? Они были и в лагере.

— Слышал, конечно. Но у Шаламова я как-то доброты в лагере не обнаружил… может быть, пропустил… перечитаю. К тому же у меня слово «соседи» — в своем прямом значении. В лагере люди, за лагерным забором — волки.

— В таком случае косвенная ассоциация образа сильнее прямого значения. Думайте еще над этим местом.

— Хорошо.

Матвей передавал следующие листочки со стихотворениями и внимательно слушал. Ему начало казаться, что из этого кабинета он и не уходил. Николай Алексеевич читал и сразу схватывал суть. Мысль. На лету. И сразу ее оценивал. Объективно и точно. Снимая с Матвея все одежды. Ни одна авторская интонация, ни один намек не остался незамеченным. И он это делает без никаких компьютерных программ, без никакого шифра. Неужели так настроены мозги? Видеть между строчек и расшифровывать чувства.

— Да, поэзия — это не сочетание слов и тем более не рифма. Настоящий поэт пишет сердцем, душой. Его ум, память, эрудиция — лишь вспомогательные инструменты. А когда человек пишет душой, он может нести невероятный бред, бессмыслицу, типа ваших «топчущихся в луже облаков», но проницательный читатель всегда поймет, о чем речь. И оценит. Поэтому читают стихи тоже не глазами, понимают их не умом. Взгляд человека — лишь путь, по которому напечатанный текст втекает в душу. Читают стихи сердцем, и признание поэт получает сердечное. И любовь читательскую. Любовь ведь тоже не в уме, не в рассудке — в душе. И у вас получается это. Вот хорошо.

Мороз захватил наш город,

Дымы врезаются в купол.

Как же еще я молод!

И как же еще глуп!

Ты по снегу скрипучему шла.

Я встречал тебя у ворот.

Я считал, что любовь ушла.

Оказалось, наоборот.

— Это, наверное, о жене?

— Да. Как вы догадались?

— Сам переживал подобное. Если долго живешь с одним человеком, бывают моменты, когда кажется, что живешь по привычке, по договоренности, будто бы и чувства уже никакого нет. А потом вдруг вспыхнет опять и озарит всего пуще прежнего. И радостно до слез. И не верится, что такое вообще возможно… Ладно, что-то я расчувствовался. Мое резюме такое — вам нельзя останавливаться, у вас несомненный дар. Писать, писать и писать. Днями и ночами, не жалея ни бумаги, ни чернил, ни времени, ни сил. Вот, я уже почти стихами излагаю… И все будет хорошо. А когда издадите эти свои новые стихи, подпишите мне книжку.

— У меня уже есть книжки. Вот последняя.

— Подпишите, пожалуйста… Я после почитаю. Сейчас все-таки — дела. — Николай Алексеевич помахал перед собою своими листочками.

— Но стихи здесь слабее того, что вы сегодня читали.

— Ну и что. Подписывайте: «На память о сегодняшней встрече!»… следующий подпишите по-иному.

Глава VII

После обеда — очередное занятие по стрельбе. Матвей спускался в подвал, в тир… и как обычно нервничал. Почему-то ему всегда неуютно в этом длинном неоштукатуренном помещении. Красная кирпичная кладка, дальний свет у мишеней, наушники, сквозь которые выстрелы воспринимаются какими-то хлопками, увеличительная труба для корректировки огня. Вроде бы — ничего лишнего, но что-то давит постоянно.

Наверное, отсутствие окон и холодный искусственный свет. И осознание того, что в полутора метрах, за кирпичной стеной — обычная, нормальная жизнь города. Без стрельбы, пахнущих порохом гильз и какого-то металлического вкуса во рту после занятий. Жизнь обычных горожан, которые не хотят ни в кого стрелять, не умеют ни за кем следить, которые всегда могут сказать о том, что они думают любому человеку, даже должностному лицу. Которые не носят в своей памяти никаких государственных тайн. Как легко им живется, как непосредственно. Эти простые люди, шагающие по тротуару за толстыми стенами, видят то, что они видят, и не ищут в увиденном никаких скрытых смыслов.

Всегда, когда Матвей спускался в тир, он почему-то вспоминал осень 91-го года. На глазах рушилась огромная страна, как ему тогда казалось — великое государство, а он, призванный обеспечивать безопасность этого государства, не мог ничего сделать. Он был бессилен. И ближайшее окружение тоже. Никто не знал, что будет. Никто не брал на себя ответственности принять решение. Все чего-то ждали. И дождались-таки.

Внешние обстоятельства оказались тогда сильнее внутренних должностных и ситуационных инструкций. Что бы ни говорил о том времени, спустя почти пятнадцать лет, нынешний начальник… Матвей знал то, что знал… то, что пережил сам. 1991 год зародил такие огромные сомнения в выборе профессии, что увлечение литературой, пришедшее через несколько лет, объяснялось в том числе и событиями той судьбоносной осени.

Волею случая Матвей смог наблюдать, как коммунисты, руководящие работники райкома, после приостановки действия компартии бежали с насиженных мест. Как разворовывалось имущество районного комитета партии. Как срывались с окон тяжелые бархатные шторы и легкие воздушные маркизы, как паковались в коробки из-под макарон телефонные аппараты, оргтехника, настольные лампы, канцелярские товары… и все, что можно было упаковать и увезти в неизвестном направлении. Вывозились даже стеклянные графины для воды, обязательные в каждом кабинете, и граненые стаканы к ним.

Проиграв в исторической битве, с тонущего корабля коммунисты тащили все. Во второй раз сработал ленинский призыв «Грабь награбленное!». Тяжелые шкафы, столы для заседаний и диваны тащить было неудобно, поэтому эта мебель осталась новой демократической власти. Но все остальное…

Кто по райкомовской иерархии стоял выше, тот брал больше. На автомобили грузили стулья, журнальные столики, кресла для посетителей… Красные ковровые дорожки скатывались с коридоров, чтобы обрести места на дачах: в сенях и на верандах — экс-райкомовских заправил. Некоторые снимали с петель двери, сантехнику, люстры. Особенная участь была у кресел начальников… Никто из коммунистических руководителей не пожелал оставить своих кресел «каким-то поганым демократам». Начальнические, огромные столы без привычных за ними высоких кожаных спинок казались обезглавленными.

Со стен снимались картины, кашпо, настенные бра. Растаскивались вешалки, декоративные горки для цветов, уборщицы в синих халатах тащили сами цветы. Не осталось в кабинетах металлических шкафов и небольших сейфов, большие неподъемные, со свинцовыми шариками между двойных стенок, было не сдвинуть с места. А вот пригодные к использованию огнетушители, сняв с пожарных щитов, бегущие грузили в багажники черных «Волг». На стенах не осталось ни одного зеркала, в туалетах ни одного фена для сушки рук, на филенчатых кабинетных дверях ни одной бронзовой, или под бронзу, ручки.

Телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, у кого они были, потеряли инвентаризационные номера, чтобы сохранить своих старых владельцев. Матвей видел, как один суетливый чудак тащил под мышкой свернутый в трубочку экран для кинопроектора… Зачем ему на даче экран? Только позже Матвей понял, что смысл всех этих действий вовсе не в применимости в дальнейшем растаскиваемых из райкома вещей. Коммунисты решали другую задачу — оставить после себя пепелище и тем самым максимально затруднить деятельность вновь создаваемых органов власти. Они бы, наверное, с тем же рвением сожгли бы и само здание — не хватило духу. Да и представители новой власти уже стали поджимать. За два дня райком был разграблен, на третий опечатан.

Когда первые демократы, в джинсах и босоножках «на босу ногу», в кроссовках, не причесанные и даже не подстриженные, как того требуют присутственные места, не представляющие, как руководить районным хозяйством и принимать управленческие решения, не умеющие даже расписать поступившую почту, заняли опустошенные кабинеты, они не нашли ни одной функционирующей телефонной и электрической розетки. И выключателями они щелкали безрезультатно — свет по вечерам, из-за отсутствия осветительных приборов и простых лампочек в патронах, не загорался.

Матвей, только-только получивший лейтенантские погоны, был потрясен всем увиденным. Ему стало не то что не по себе — просто плохо. Он даже приналег на спиртное, но какая-то ответственность за свою жизнь, карьеру и будущее страны не позволила опустить руки. Еще он давал присягу и, собственно говоря, ничего иного, кроме как обеспечивать безопасность государства, не умел. Поэтому он и остался в системе, которая, пережив период реформирования, получила свой современный вид.

Тогда, подавив смятение и растерянность, Матвей собрался… и стал привыкать к новой жизни. Отвыкать от старых норм и понятий и привыкать к новым. Но до сего дня ему так и осталось непонятным, для чего он штудировал и конспектировал каких-то классиков. Зачем он зубрил уставы ВЛКСМ и КПСС и голосовал на бесконечных комсомольских и партийных собраниях. Зачем все это было нужно? Чтобы после перестройки и 91-го года действовать от обратного? Чтобы начинать жизнь и познание жизни с нуля? Сначала? Может быть и так…

Матвей спустился в тир и столкнулся там с Антоном Климовым. Глаза бывшего приятеля злобно сверкнули, Матвей не стал отвечать злостью на злость — отвел взгляд в сторону. Он был старше по званию и имел право вообще не реагировать. Получив пятьдесят патронов на десять серий, Матвей надел наушники и встал к барьеру. И практически на одном дыхании «убил» девять мишеней. Пули ложились кучно, в девятку-десятку, как правило, между часом и двумя. Матвей стрелял стоя, с вытянутой руки и каждый раз ждал не самого выстрела, а отдачи после него. Когда рукоятка пистолета неведомой силой втыкается в ладонь и нужно принять этот импульс предплечьем и плечом, чуть качнувшись назад, и тут же вернуться к исходному положению и изготовиться к следующему выстрелу.

Матвей стоял уверенно, широко расставив ноги, как бы вырастая из бетонного пола. Правая рука, четко зафиксированная в локтевом суставе, не дрожала, сказывались тренировки со старым утюгом, а пистолет представлялся Матвею продолжением этой руки. Дуло — это шестой палец… Извергающий огонь и смерть.

Слева, примерно в том же ритме, стрелял Клим. К последней десятой мишени оба стрелка подошли одновременно. Перезарядили пистолеты. И тут произошло неожиданное…

По инструкции, на занятиях по стрельбе стрелять можно было только по своей мишени. Исключительно по своей: все мишени потом сдавались инструктору и подшивались в дело, за подписью стрелявшего на каждой. Но Матвей стал палить по мишени Клима. И выпалил все пять патронов, почти на автомате, выбив 47 очков. Клим, замешкавшись перед последней серией, заметил выходку противника и что инструктор проспал ее… и решил ответить тем же. По мишени врага он бил четко, метко и хладнокровно и выбил на очко больше. Таким результатом дуэли, как бы сказал Николай Алексеевич — косвенно выразившей чувства двух человек друг к другу, Матвей был удовлетворен.

Он расписался десять раз, собрал гильзы, оставил огневой рубеж и сдал мишени на хранение.

Глава VIII

В почтовом ящике Матвей нашел сообщение от Киры. Тот редко пользовался электронной почтой, и это насторожило. Матвей открыл послание.

Привет, старик!

Авторство самой идеи нашего Шифра у тебя никто не оспаривает и не отнимает, но разработчик программы все же я! Так вот, на правах разработчика я решил один-единственный раз воспользоваться своим детищем, чтобы написать несколько стихотворений.

Ты знаешь, мы правильно сделали, что не ограничились одним Пушкиным и ввели в базу других признанных поэтов. Это позволяет «творить» в очень широком диапазоне и, так сказать, под разными флагами.

Вот тебе несколько стихотворений-подделок, которые ты можешь использовать по своему усмотрению. Даже, если захочешь, можешь издать их за своей подписью. На больший процент от продажи, чем оговорено, я не претендую.

Вот так я закосил под Пушкина. Называется «Сосновый шум».

Шумит, шумит сосновый лес,

Скрипят, качаются колонны,

Их капители ветра полны,

С трудом несут фронтон небес.

И еще одно. Без названия.

Поэзия — наркотик.

Пьянящий сердце смог.

Я как-то укололся -

Сдержать себя не смог.

Теперь ночная ломка

Не обойдет меня,

Когда прозрачно звонко,

Уверенно и тонко

Льет рифма из огня.

А вот так под Бориса Пастернака. Называется «Снег».

Небо распилилось на снежинки.

Кто-то пилит белый небосвод.

И кусочки неба, как искринки,

Падают на крыши и на лед.

Кто-то точит небо, как на терке

Бабушка натачивает сыр.

И «сыринки» неба в лётной вертке

Засыпают белым цветом мир.

Нет, не пилят небо и не точат,

А снежинки — это лишь труха,

Снег всего лишь где-то разворочен

Суховатой лапой петуха.

И еще одно, под того же автора, без названия. Или его можно назвать «Рождество».

Лес в ночь под Рождество

Заиндевел, не слышит

Ни звезд, ни моего

Дыхания. На лыжах

Иду по синеве

Застывшей и холодной,

По сторонам, во сне

Сосновые колонны.

Все в пуховых платках

Заснеженные ели.

На скошенных пеньках

Передохнуть присели

Таинственные звери

Морозной тишины.

Передо мною двери

Рождественской страны.

В ней чудеса и прятки,

Веселая игра.

Под елкою подарки,

Цветная мишура.

Иное измеренье,

Иная высота,

Иное назначенье,

И красота… Не та!

А вот так получилось под Иосифа Бродского.

Взгляд неосторожно быстро бежит по строчке,

В конце ее, не моргнув, спархивает с листа,

За границей обрыв — голое многоточье,

И до самого дна воздушная пустота.

И ему не вернуться, не зацепиться за лист.

Он уже сорвался, влекомый энергией зрения,

Рушится неуклонно, стремительно падает вниз,

Не тормозя о воздух, силою трения.

Так со стола падает чашка чайная.

И разбивается на полу на мелкие осколки.

Считается, что взгляд — субстанция нематериальная.

Неверно! Он такой же хрупкий и ломкий.

Не мог удержаться, чтобы не попробовать с Владимиром Семеновичем Высоцким. «Случай из прошлой жизни».

Мне партком дал серьезное задание,

Это было двадцать лет тому,

Углубить интеллигентов наших знание,

Дать хорошей пищи их уму.

Мне назначили время по пятницам,

В полдевятого, до работы,

Проводить политинформацию,

Накануне каждой субботы.

Я в политике, вообще-то, не очень,

Но партийная дисциплина.

Хоть ты хочешь того, хоть не хочешь,

Есть задание коллектива.

Я придумал, как действовать, скоро,

Как сейчас бы сказали, формально.

Я газеток соберу по коридорам

И подчеркну жирным красным все знания.

А по пятницам иду по пометкам,

С выражением читаю и с чувством.

А сотрудники-интеллигенты

Все вопросы задают про искусство.

Я им в сотый раз объясняю,

Что про политику только поручено.

А они все понимают, кивают

И зевают, что, мол, тошно им, скучно им.

Я работал не за страх, не за галочку,

Сам узнал все про положение.

Но на парткоме занесли в мою карточку

Про формальное мое отношение.

Замарали мою чистую карточку

И отменили свое поручение.

Как тебе? По-моему, мы не зря потели. Напоследок коротенькое — просто от себя. В подарок. «Сны».

Откуда они только берутся?

Эти предрассветные, «безбашенные» сны?

Что показывают? Над чем смеются,

Нам, одуревшим от этой весны?

Незнакомые женщины ластятся к телу,

Денег… всех курам не склевать.

Дерешься Шварцнегером, жестко и смело…

Хоть просыпайся, ну как тут спать.

Все! Будь! Привет Варюхе!

Кирилл

Что же ты Кирилл наделал? Матвей кипел от возмущения. Вышел в эфир открытым текстом. Вот тебе и секретность разработки. Все рассказал: и что программа поэтическая, и как называется, и какие поэты, и как получается под них косить, и кто автор идеи и кто разработчик… и даже про свой долбаный процент от продажи. Чтоб тебя… Партнер! Нечего сказать! Теперь, после этого письма, о «Шифре № 0» узнает весь мир. Матвей в отчаянии вбил кулак в столешницу и взвыл от боли… Ну разве можно доверять людям? В сердцах, ругая самого себя, он выключил компьютер левой рукой.

Матвей не знал, что после того памятного осеннего разговора про сеть, мысль о резиденте не давала Кириллу покоя. Работая над программой, синтезируя стили, он подспудно почти каждый день возвращался к этой «хитрой» теме и перетирал ее в уме. Почему? Да потому, что, перейдя с подключенных к сети машин на не подключенные, Кирилл понял: предположения Матвея, высказанные после истории про хакеров, не лишены основания. Доказательств никаких… Но! На «чистых» компьютерах разные поэтические стили мирно соседствовали в одной матрице, и никто никого не съедал. В какой-то мере это и позволило создать «Шифр № 0». Значит, в «грязных» — кто-то лишний или что-то лишнее было. Кто? Что? Кирилл бился над вопросом до самой весны. И в результате не самого червя, но его присутствие обнаружил. Поймать и расшифровать разведчика и агрессора Кирилл не смог, но придумать непроходимые границы и поставить их на всех своих машинах удалось. Этими границами было очерчено все виртуальное поле деятельности Кирилла. Поступил Кирилл с информацией о границах и о принципе контррезидентской борьбы по-своему — никому ничего не рассказал. Даже Матвею. Во первых, нужно было еще кое-что проверить, во-вторых, он действовал по собственной инициативе, то есть был никому неподотчетен.

Благодаря установленным барьерам Кирилл смог выйти в эфир открытым текстом, решая одновременно сразу две задачи: проверить надежность защиты в реальном деле и подтолкнуть Матвея к обнародованию информации о «поэтическом шифре». Кирилл, как коммерсант по духу, не подставляя товарища и партнера, вел свою линию игры. Если дело выгорит, «Шифр № 0» не как инструмент, а как самостоятельный товар на рынке даст ему беспрецедентные возможности для нового бизнеса. Но это уже совсем другая история.

Глава IX

Встретить жену из командировки тоже входит в обязанности мужа. Но как тут встретишь, когда весь центр города — одна большая автомобильная пробка. Кто только занимается организацией дорожного движения? Какие олухи? Матвей лавировал, выскакивал на свободное пространство, сигналил, давая понять всем, что очень спешит… выходил из машины, стремясь разрулить очередной затор, пытался проскочить по тротуару и даже один раз через осевую по встречной… пока, наконец, не понял, что пробка сильнее автолюбителя.

Он хлопнул руками по невиновному рулю, закурил и усилил громкость радиоприемника. И на какой хрен мне эта машина? Ездил на метро — везде успевал. Теперь вот… Матвей взглянул на часы — до прибытия рейса двадцать минут. До аэропорта с такой скоростью передвижения — все два двадцать. И трубка жены не отвечает. Ну правильно — еще в воздухе. Не достает. Матвей решил не менять плана и все же потихоньку пробираться на Московский и в Пулково. У метро сумел выскочить из машины и купить букет цветов. Как оправдание, что хотел и стремился, но не смог.

За всю дорогу так и не удалось созвониться с Варей. Припарковался на знакомом месте и с обреченным видом вошел в зал ожидания. На огромном, таинственно поскрипывающем информацией табло нашел рейс и ожидаемый результат — «прибыл»… Но как прибыл, с опозданием на два часа. У Матвея отлегло от сердца — успел. Зря боролся с пробкой. Он поправил пленку обертки на букете и пристроился к толпе встречающих у центральной колонны.

Странно, но первой его заметила Варя. Муж, похоже, был снова где-то внутри себя. Она махнула еще со ступенек, после чего Матвей взгляда от жены уже не отводил. Красивая женщина — жена. Стройная, фигуристая, каштановые волосы, стильное пальто и заразительно смеющиеся глаза. Неужели ничего… никакие трудности жизни, никакие неприятности по работе не берут? Или это профессиональный навык — чтобы разговорить собеседника, надо всегда улыбаться? Матвей шел навстречу с букетом в вытянутой вперед руке. И улыбался тоже. Все-таки заканчивается этот нервный дерганый день, хоть вечером что-то хорошее. Супруги поцеловались, сцепились руками и заскользили по слишком гладкому полу к выходу.

— И как тут у вас?

— Весна!

— Весна везде. У вас как?

— А с весной обычные сезонные обострения.

— У тебя неприятности?

— Да, надоело все! — Накопившееся за день Матвей все-таки не сдержал в себе.

— Что именно?

— Да все! Поэзия эта. Это же уму непостижимо, сколько времени отбирает и все впустую!

— Почему впустую? Мне нравится.

— Тебе… А я решил вообще завязать. Бросить все на хрен. Не могу больше, не способен, не хватает таланта.

— Развивай.

— Варя, мне же не 17 лет.

Подошли к машине, Матвей пикнул электронным ключом, устроились.

— Ты просто устал.

— А ты? Со мной?

— А что я? Я работаю.

— Обо мне не вспоминаешь?

— Почему?

— Иногда.

— Да, ты прав! Все время о тебе я думать не могу. Красивые цветы, мои любимые.

— Достало все.

— Перестань раскисать. Сейчас приедем домой, мама хотела пирогов напечь. Не знаешь, напекла?

— Не знаю.

— А я сейчас позвоню… Алло, это я. Привет. Нам к чаю купить что-нибудь? Я приехала… Напекла? Здорово. Молодец… Как ребенок? Да… Минут через сорок.

— Сейчас, может, и через сорок. А к тебе я ехал три часа.

— Тогда понятно, почему ты на взводе.

— Уже нет. Ну что, напекла?

— Да. Твоих любимых, с капустой.

— Вот сейчас наедимся до отвала и спать. Можно коньячку выпить, чтобы вообще ни мыслей, ни слов.

— Да что с тобой сегодня?

— Просто тема, которую я вел с лета прошлого года, немножко накрылась.

— Что за тема? Ты ничего не рассказывал.

— Ты не знаешь. По работе.

— Тогда давай помолчим! Вот лучше музыку послушаем. — Варя поймала волну и усилила громкость.

И что удивительно, не проронив до самого дома больше ни одного слова, Матвей немного успокоился. Соседство уверенной в себе и в своем муже жены сыграло свою роль… Или просто женщины лучше мужчин чувствуют ситуацию, легче адаптируются в ней и принимают более эффективные защитные меры.

Стол был накрыт, чайник своим пронзительным свистом надрывался на всю квартиру — оставалось только вымыть руки… А после ужина Матвей окончательно разомлел. Даже в душ — средство от всего на свете — не хотелось. Хотелось лечь и спать, спать, спать… Или, сидя в мягком кресле, прямо перед телевизором взять и закимарить. Пока Варя плескалась в ванной, Матвей действительно заснул. Разбудил его скрип паркета и звонкий голос дочери.

— Папа, хватит спать, все на свете проспишь!

— Тебе уже пора. — Жена входила в комнату следом, с полотенцем на голове.

И теща тут как тут.

— Маша из деревни звонила.

— Зачем? — Варя удивленно оглянулась.

— Спрашивает, скоро ли приедем… когда сезон начнем? Будем ли этим летом молоко покупать? И все остальное.

— Будем.

— Еще про нашего литератора. Про новые стихи.

— А что, она старые уже все выучила? — Глава семейства встал с кресла.

— Вот об этом я не догадалась уточнить.

— А вы спросите… А то пишешь, пишешь… и как в бездонную бочку. Любимые стихи нужно знать на память, наизусть учить. И читать детям перед сном.

— Вот ты мне и почитаешь, папуля. — Света схватила отца за руку.

— Не сегодня. — Матвей скрылся в ванной.

После контрастного душа возникли естественные супружеские желания. Матвей зашел к дочери, отобрал «интересную книжку», чмокнув в щеку и выдавив из себя пару тут же пришедших на ум строчек, выключил свет. Наконец-то в квартире стало темно и тихо. Как хорошо, когда тихо…

Варя уже стала посапывать и локоть ее сонно дернулся, когда Матвей неожиданно буркнул.

— А мне почему-то уже давно хочется повторить это в сосновом лесу.

— Почему в лесу?

— Под кронами сосен, скрипящих на ветру… Чтобы пахло сосновой смолой. Не знаю, почему — такое представление в голове.

— Странное.

— Само возникает… Что мы все отгораживаемся? Кутаемся в какие-то одежды? Прячемся в домах, за семью замками? Мы же природные существа. И должны жить в согласии с природой, как ни банально это звучит.

— Просто сегодня тебе действительно все не так! Спи. Завтра проснешься и начнешь новую жизнь.

— Думаешь, такое возможно?

— Не сомневаюсь!.. А если хочешь в лесу — можно и в лесу. Даже интересно… Главное, чтобы комары не заели.

— Я как-то об этом не подумал.

— Надо в палатке. Купить палатку и поехать на выходные по грибы.

— Не сейчас же — весной… В августе.

— Договорились.

— Слушай, а что ты знаешь про декабристов?

— В смысле?

— Ну, какие они были? Эти современники Пушкина?

— Давай завтра, я все-таки с дороги… Все, что знаю, расскажу.

— Ладно.

Глава X

Весной, во время обеденных перерывов, когда это позволяла служба, Матвей любил прогуляться по Таврическому саду. Побродить по отмерзающим дорожкам, заложив руки за спину, постоять у памятника Сергею Есенину. Может быть, и не характерное для современного молодого человека занятие… Для Матвея эти полчаса свежего воздуха были бесценны.

Во первых, радуясь окончанию зимы, он любил подставлять долгожданному весеннему солнцу лицо и даже на мгновения закрывать глаза… Во-вторых, в таком расслабленном состоянии он любил думать. И получалось это довольно продуктивно. Вообще, хорошо ходить и думать, когда никто не отвлекает вопросами, предложениями, когда без конца не звонит телефон и не вызывают к начальству. Когда ничего этого нет — мысли текут ясные и полные. Все твое существо настроено на одни мысли. В таком состоянии можно проанализировать первую половину дня и наметить план на вторую. Человек не может все время вертеться и крутиться. У него должны быть минуты полного одиночества и тишины… Еще хорошо, что военную форму с майорскими погонами, со знаками отличия и боевыми наградами не нужно носить каждый день. В гражданской — легче почувствовать себя обычным человеком, гражданином… легче раствориться в городской толпе.

Почки на ветках уже набухли, еще чуть-чуть, и полопаются. И зазеленеет этот оазис в центре города, и потянутся сюда из тесных квартир мамы и бабушки со своими чадами. Хотя они и зимой, и осенью тоже тянутся. Матвей переключил сознание. На стихи!

Почему некоторые стихи передаются из поколения в поколение, перепечатываются по сто раз и не забываются, а некоторых хватает всего на один вечер? Ведь что получается с настоящей поэзией? Поэт уже умер, а стих его живет. Как может смертный создавать бессмертное? Возможно ли, чтобы Пушкина взяли и забыли? Пусть через сто лет или двести. Чтобы никто не вспомнил ни одной строчки? Невозможно! Но почему стихи переживают своего создателя? Что в них такого, вечного?

Красота слога, гармония рифм, выраженные чувства? Но ведь и я в своих выражаю. Неужели никого не греет? Также влюбляюсь, также люблю. Также «помню чудное мгновенье»… Значит, не также. Значит, плохо выражаю. Неинтересно. Придумал какой-то шифр… Ну правильно, если человек обделен талантом, ему нужны вспомогательные средства. Шифры, алгоритмы, программы… Без них, своим умом, ну хорошо, не умом — душой, сердцем нормальных стихов не написать!

Но разве есть смысл заниматься чем-нибудь, если не стремиться стать в этом деле первым? Как этот товарищ ученый говорил: первым человеком. Нет никакого смысла. Тогда лучше вообще не заниматься. Но смотри что получается… Кир никогда не писал стихов, а тут — на тебе. Понятно, что не самостоятельно, но ведь почувствовал что-то… Так для кого мы создали этот шифр? Для начинающих? А Матвей Онегин, конечно, уже маститый, заслуженный, всеми признанный поэт! Он издал уже 12 книжек стихов, готовит 13-ю!.. Чушь собачья.

Что не чушь? Что главное? Как нас учили: выделяем главное. А главное — это суть. Если не определить, не найти сути, содержащейся в стихотворении, — что заставляет людей читать стихи, — никакого толка не будет. А хочется, чтобы был толк? Тогда снова Пушкин:

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том...

И в воображении возникает образ. Дуба, цепи, лукоморья… живой, сказочный образ. Но главное — живой! Как там Александр Сергеевич сказал?

Родила Царица в ночь

Не то сына, не то дочь;

Не мышонка, не лягушку,

А неведому зверюшку…

Так сказал-то он это не про что-нибудь — про стихи! Потому что каждое стихотворение и есть та живая «неведома зверюшка». И рождаются эти живые сущности, как и положено, — ночью.

Стихотворение — живая сущность. Что-то невероятное. А иначе они бы не жили так долго и не притягивали бы к себе и взрослых, и детей. Вон пацан на велосипеде, сколько ему лет — года три… подойди к нему и скажи:

Ветер по морю гуляет…

Он тут же, не задумываясь, ответит:

И кораблик подгоняет…

Дети сильнее взрослых чувствуют жизнь. И схватывают все живое мгновенно. Но что же такое загадочное живет в пушкинских строках? Как сказал некий полицейский агент — бессмертный дух Пушкина. Значит, в клетке, составленной из букв, слов, запятых и интервалов, раз и навсегда записанных в определенном порядке, кусочки живой души поэта? Онегин, ты впал в мистицизм. У тебя уже глюки с этим Пушкиным. Какой души?

Но не могут ведь жить такой жизнью сами буквы, слова, запятые и интервалы. Этими же словами и буквами пользуются миллионы других людей. Но их мысли и чувства просачиваются сквозь пространство и время, как сквозь песок… и ничего не остается, а Пушкина читают и читают. Почему, твою мать?.. Значит, поэт в момент написания стихотворения должен отстегнуть от себя, от своей сути кусочек, щепотку чего-то, духа, я не знаю… и это что-то впаять в интервалы между букв. В таком случае мы расшифровывали не то. Наша программа не работает с душевной тканью. Она работает с абстрактными словами и словосочетаниями, она всего лишь рифмует слова по заявленным образцам.

Но тогда настоящий «Шифр № 0» прячется в устройстве человеческой души, способной разделяться и жить, жить, жить… И оживлять собой другие души. Развивать их, воспитывать, вдохновлять. Но ведь физиологи-материалисты, ученые патологоанатомы, препарировав человеческое тело после его физической смерти, никакой субстанции, именуемой душой, не нашли! А может быть, материализм, как и основанный на нем коммунизм, — просто больной бред? Да-а, так мы далеко зайдем…

Матвей взглянул на часы. Начали за здравие с поэзии, кончили за упокой с коммунизмом…

Вчера, под конец рабочего дня, он заглянул в служебную библиотеку. Хотел прочитать что-нибудь про декабристов. Не книгу, а просто историческую справку. Освежить в памяти их идеи. И попросил у Настеньки — библиотекарши Большую российскую энциклопедию. Настенька засмеялась и сказала, что такой еще нет. И предложила Большую советскую. Матвей снял с полки томик на букву «Д» и нашел, что искал. Оказалось, среди главных идеологов декабристского движения — по версии БСЭ — было много философов-материалистов. И что они делали? Были страстными просветителями, боролись за передовые идеи в педагогике, пропагандировали идеи школ для народа… Значит, религиозный Пушкин не примкнул к восстанию декабристов по причине их материализма? Тогда Катька, точно права! Но она вряд ли права, потому что материализм, как философское учение существовал задолго до Пушкина. Еще кто-то из древних утверждал: материя первична, сознание вторично. Собственно, нас в школе так и учили. А как еще могли учить в советской школе? Откуда она нахваталась о духе, о душе и о близости какого-то Бога?

Ну хорошо, если материалисты ошиблись и душа в человеке все-таки есть, это ж, наверное, жертвенное дело — шинковать ее на кусочки и раздавать людям вместе со своими стихами. Прямо какое-то самоотвержение. Садизм какой-то. А если от души ничего не останется? Чем самому-то любить, страдать? Матвей нехотя поплелся на службу. Нужно скорее окунуться в текущие дела. За этими пустыми думами голову себе свернешь. Он понял, что ничего не понимает ни в Пушкине, ни в поэзии, ни в соперничестве материализма с идеализмом… Может, и не дано понять? Но идея, что стихотворение — это живое существо, вернулась к нему вновь. Он был уже на Фурштатской. Проходил мимо женщины, сидящей на скамейке с книжкой в руках.

Всего один раз в жизни Матвей увидел сборник своих стихов у пассажирки метро. Его читала девчушка в очках, со смешными косичками, из тех, которые обязательно интересуются поэзией и отслеживают всякие поэтические новинки. Каким образом книжка попала ей в руки: этот сборник Матвей на продажу не выставлял, — и почему с книжкой в руках она попалась на глаза автору, понять было невозможно. Тираж книжки был смехотворно мал, он дарил ее друзьям и знакомым, с дарственными надписями, но вот, подишь ты… Читает! Кто-то кому-то порекомендовал, дал почитать… И пошло, поехало. И попробуй отследи судьбу своих собственных ночных стихов. К кому они попали, что с ними сделали, что о них подумали… извлекли читатели из них что-нибудь полезное для себя или расплевались после первых страниц? Девчушка читала внимательно и глубоко. Что происходило в ее умненькой головке? Или, может быть, в душе?

Матвею было до боли интересно это знать, но как узнать? Не подойдешь же к незнакомому человеку и не скажешь: здравствуйте, я автор всего этого бреда. К тому же читатели привыкли, что автор всегда где-нибудь далеко и согласиться или не согласиться с ним можно только заочно. А тут, пожалуйста… Кто вас звал? Могла вообще за какого-нибудь маньяка принять. Вы хотите познакомиться? Придумайте что-нибудь поинтереснее. Во-первых, это не бред, а во-вторых, авторы просто так в метро не ездят. И что скажешь? Не будешь ведь доставать из кармана куртки военный билет, чтобы человек удостоверился в личности. Матвей не подошел. Он, конечно, проехал свою станцию, дождался, когда девушка выйдет из вагона, вышел вместе с ней. Но следом не пошел. Она убрала сборник в сумочку и как-то весело оглянулась по сторонам, как будто вернулась в свой родной город из командировки. Как оглядывается часто в подобной ситуации жена Матвея, стараясь заметить происшедшие в городе изменения. Матвею понравилось все в своей единственной читательнице. И ее образ, и эта внимательность, и даже походка, которой она удалялась, удалялась и, наконец, ступила на эскалатор. И уехала.

И Матвей тогда подумал: сейчас мои рифмы производят в ее сознании определенную работу. И действительно представил стихи живыми существами. Тогда эта идея скользнула, как сама девушка, и растаяла — сейчас же становилась даже навязчивой. Раздражающей. Может, человек совсем не расположен впускать в свою жизнь чужие жизни… И стихи, кого бы то ни было, его не интересуют. Зачем тогда она их читала? Значит, интересуют.

Но! Матвея внезапно осенило. Все живое растет, развивается, стареет и умирает, то есть изменяется. А стихи? Какими написаны, такими и живут, если живут. Значит, стихотворная сущность не совсем живая. А может, она и не сущность… Сегодня это была последняя мысль Матвея на отвлеченную тему. Обеденный перерыв закончился, он возвращался в напряженный рабочий день.

Глава XI

В то же самое время посидеть на скамеечке у дома и погреться на солнышке вышли две подруги. Галина Ивановна, сокрушаясь, затянула старую песню.

— Разве мы их такими воспитывали? Черствыми и невнимательными к старшим. Я ведь дочке отдала все, что было — и такое отношение!

— Да что случилось-то? — встряла Потаповна.

— То и случилось… что до сих пор обида давит. На выходных съездила на дачу. У нас там розовый куст огромный. И на зиму, чтобы не замерз, мы его укрываем. А сейчас тепло уже… я и поехала — раскрыть. Ну и вообще, проверить дом, участок. Кусты подкормить, черную смородину кипятком ошпарить… В общем, по хозяйству.

— Зачем кипятком?

— А чтобы тля не заводилась, у нас все так делают… Но печку не топила, без ночевки — что топить, только дрова жечь. Вернулась поздно… народу в электричке, как в пик сезона — пришлось всю дорогу стоять. Устала, как черт. И что ты думаешь? Мои… Зять, за письменным столом. Только что буркнул: Здрасте! Но ему простительно. С зятя какой толк? Внучка — та вся в наушниках… С нее тоже толк не велик. А дочка кино смотрит. Вышла в прихожую, сумку взяла, на кухню отнесла… и обратно к телевизору. Даже чайник на плиту не поставила. Я и не знаю, что они ели целый день — ничего не приготовлено, может, в кафе ходили. И холодильник полупустой. Но суть не в этом… Мне, родной матери, хоть бы макарон отварила. И не подумала… Я посидела, посидела, перевела дух, а есть-то хочется, что я там на даче ела, так… А с воздуха, знаешь, какой аппетит? И вот в такую позднину стала себе ужин готовить, макароны варить, колбасу жарить. Стою над плитой, а из глаз — слезы ручьем. Что ж, думаю, за народ за такой. Никакого понимания, ни уважения… ей кино дороже матери. Вот я дожила. — Галина Ивановна даже сейчас смахнула слезинку.

-Так и мой такой же. Как уехал, только на день рождения открытку шлет. Да и то сам не пишет, а только подписывает. Поздравление в типографии уже напечатано.

— И что это, правильно?

— А я слыхала, что в Америке как сын или дочь до 18 лет дорастут, их родители из своей семьи исключают. Живи, мол, своей жизнью, а нас не трогай. Мы в тебя достаточно уже вложили…

— И что, не помогают совсем?

— Может, и помогают, но не так, как у нас.

— Потому что Россия не Америка. Что же я родную дочку зря, что ли, рожала да воспитывала, чтобы после 18 взять и отрезать? А ты своего? Они и умные-то очень, когда мама есть и подстрахует в случае чего… А у моей, с ее работой, так вообще!

— А зять чего? Все пишет?

— Пишет. Наверное, теперь до конца жизни будет писать. И книжки читать… Я за всю свою жизнь книжки три, да и то не до конца, прочитала, все некогда, то одно, то другое. И прожила жизнь, ничего… и дочку в люди вывела. А этот придет с работы, поужинает… и на диван с книжечкой. И знаешь, что говорит: что, мол, чтобы хорошо писать, нужно много читать. Это что ж получается? Писать для него важнее, чем семья, жена и дочка? Зачем тогда женился?

— Как зачем? Чтобы вы его втроем обслуживали… Готовили, стирали…

— Не поверишь, но посуду каждый день сам моет. Я, умаявшись, лягу, он жену встретит: она у нас часто в своей редакции задерживается, — накормит и посуду помоет. И так все чисто подотрет. И пол, и стол… И раковину от жира вымоет.

— Ну вот, хоть какая польза.

— А еще рубашки сам стирает. И Варя, и я, бывало, в начале-то стирали, так говорит: вы воротники заламываете. Мол, мы не умеем. И сам стал. По выходным — на неделю вперед настирывает. Ему каждый день свежая рубашка нужна… чтоб хоть раз дважды одну надел — никогда. И душ у него вечером каждый Божий день… как водяной какой-то. Все плещется и плещется… У нас шампунь долго не лежит.

— Так душ — это хорошо. Я тоже душ люблю… Мне душ — лучше всего от остеохондроза помогает… Когда голова болит, я даже так подставлю под струи, не раздеваясь. И еще погорячее сделаю. И ты знаешь — проходит. Потом шапку надену, чтоб не остужать.

— Ну не каждый же день — душ.

— Это он отрицательную энергию перед сном смывает. Чтобы спать крепко. Я слышала где-то, что на работе на человека с других людей отрицательная энергия налипает. Вот он ее и смывает.

— Так у него водные процедуры и по выходным. Со своей семьи-то какая отрицательная энергия?

— Ну ты же, например, его не очень жалуешь?

— Почему?

— Все об ем плохое рассказываешь. Значит, в выходные он твою отрицательную энергию смывает.

— А я-то все думаю: почему это — как он целый день дома, так я вечером без сил? Это он, видать, мою энергию забирает, чтобы потом ее в канализацию спустить. Вот негодяй!

— Не поэтому… Без сил ты потому, что с ним все время борешься, на противостояние свои силы тратишь. А я бы не боролась. Пусть себе живет как живет. Он же дочку твою не бьет? И пьяным не бывает. Так какого же тебе еще надо?

— Как это, не боролась бы… Как это, не бывает? Еще как бывает… Я дочку не для него только одного растила. И прав у него на нее нет.

— Почему это? Он же муж? Официальный.

— И что это значит?

— Что есть права, как и у Вари на него. Тем более если он верный муж и не изменяет…

Галина Ивановна глубоко задумалась:

— Да, Потаповна! Сейчас летний сезон начнется, мы его и поймаем. В этот раз уж точно.

Глава XII

Пришла Пасха. В семье никогда не соблюдали никаких постов, но разговлялись с утра в праздничное воскресенье каждый год. Светлане очень нравилась творожная пасха с изюмом, Галине Ивановне — куличи с цветными мармеладными кубиками в сахарной глазури, Матвею с Варей — «цокаться» разноцветными яичками. Хотя дочка тоже любила «цокаться» и особенно выигрывать.

Большинство яиц на широком блюде были желто-коричневые, другие цвета встречались значительно реже. Первые Галина Ивановна красила в отваре луковой шелухи, — чем дольше кипятить, тем насыщенней получается цвет. За вторые отвечала Света. Испробовав разные способы раскраски: и пищевые красители, и цветные кусочки тканей, и нитки, и даже цветные фломастеры, — в этот раз она остановилась на обычных цветных карандашах. Полдня накануне пыхтела над десятком сваренных вкрутую яиц, пока не перемазалась вся окончательно: лоб, руки, щеки и даже уши. Карандашные штрихи не дали идеально ровного слоя, кроме того, на некоторых зеленых яйцах виднелись отпечатки пальцев красного цвета, но у всех членов семьи это обстоятельство никаких чувств, кроме положительных, не вызывало. К тому же Варя, уже вечером, внесла свою лепту: сварила еще несколько яиц в разноцветных фабричных пластиковых пленках.

В этот раз мама «цокнула» бабушку, папа маму, а Светлана папу. Четыре раза над столом, по случаю праздника покрытым белой скатертью, прозвучало: Христос воскрес — воистину воскрес!

Неужели действительно воскрес? — подумал Матвей по окончании церемонии разговения и разлил коньяк по рюмкам. Выпить предпочитали сразу, с утра, за завтраком, чтобы уж не думать об этом до обеда. Кстати, за обедом можно и добавить грамм по пятьдесят. Или по сто. Стол накрыт традиционно — салаты, студень, бутерброды с красной икрой, селедочка… Чай снова с куличом. Получался какой-то странный завтрак — сладко-солено-сладкий. В этом и была его необычность и неповторимость. Это всем и нравилось.

Матвей сразу же отложил три цветных яйца в сторону — завтра на работе придется христосоваться с коллегами. После 91 года такой обычай установился сам собой, как будто возродился из далеких еще докоммунистических времен. Каждый из сотрудников отдела приносил яйца. Ими обменивались, целовались, а иногда даже устраивали общий чай, часов в одиннадцать дня. Может быть, в России до 1917 года Пасху отмечали не только дома, но и на работе, об этом толком никто ничего не знал.

По телевизору транслировали ночную пасхальную службу. Патриарх взывал к народу: Христос воскресе! Народ ответствовал: воистину воскресе! Матвей устроился в большой комнате, в своем любимом кресле и под плавные звуки трансляции неожиданно вспомнил, как его чуть не убило в Чечне в 1995 году… Отделение отступало, противник превосходил численностью. Пули летели в спины. Одна из них, предназначавшаяся Матвею, была послана точно под левую лопатку. И, несомненно, попала бы в цель. Но случились два события, быстро прошедшие друг за другом. Первое — Матвей споткнулся и стал стремительно падать лицом вперед. Падать он не хотел, хотел добежать до укрытия, поэтому постарался сохранить равновесие. Но ему это не удалось: помешало второе событие. Какая-то неведомая сила, волна сжатого воздуха, похожая на взрывную волну, не только не позволила подняться, но, наоборот, буквально распластала его тело по горячему и пыльному асфальту. В момент падения пуля просвистела над левым плечом и вошла в гранитный блок цоколя. Каменные, очень острые осколки посекли левую ладонь. Мелкие шрамы на коже, собственно, и напомнили Матвею об этом страшном эпизоде. Кто в последний момент дунул ему в спину и сохранил жизнь?

А вечером того же дня он узнал, что стал отцом… Родилась дочка — Светлана Матвеевна, которая сейчас сидела во втором таком же высоком и мягком кресле и своими умненькими глазками наблюдала за службой.

— Папа, а почему в церкви столько золота? И у главного патриарха одежда тоже вся блестит?

— Наверное, это должно символизировать торжество и могущество веры. При царе христианство было государственной религией. И на украшение храмов не скупились. С тех пор так и пошло.

Варя пикнула пультом и переключила канал. Прошлась по всем.

— Ничего интересного. Пошли лучше гулять: погода хорошая.

— Пошли. — Матвей встал. — А все-таки удивительно, сейчас пасхальную службу по несколько раз транслируют. А во времена нашей с мамой молодости в ночь на Пасху по телевизору пускали популярные «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» или боевик какой-нибудь — «Белое солнце пустыни», «Корона Российской империи».

— Почему? — Света, не улавливая смысла, засмеялась.

— Чтобы молодежь, да и весь остальной советский народ оставался дома… Государственной религией в СССР был атеизм.

После прогулки и обеда Варя, за неделю вымотанная на работе, заснула. Светка убежала гулять во второй раз, теперь с подружками, Галина Ивановна в своей комнате смотрела по телевизору праздничный концерт, а Матвея потянуло к Пушкину. К десятому тому собрания сочинений. К письмам поэта. Чтобы ничто не отвлекало и никому не мешать, он устроился в комнате дочери, на кушетке и погрузился в чтение.

73. В. К. Кюхельбекеру (?) Апрель — первая половина мая (?) 1824 г. Одесса. (Отрывок)

… Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть существа разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная.

140. П. А. Вяземскому. 13 июля 1825 г. Из Михайловского в Царское Село.

… Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, т. е. языка мыслей).

… Передо мною трагедия. Не могу вытерпеть, чтобы не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Ворониче. Каково?

166. П. А. Вяземскому. 13 и 15 сентября 1825 г. Из Михайловского в Москву. 13 сентября.

… Не демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы, — но помилуй… это моя религия; я уже не фанатик, но все еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая и страх ада.

… Благодарю от души Карамзина за Железный колпак, что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее!

183. В. А. Жуковскому. 20-е числа января 1826 г. Из Михайловского в Петербург.

… Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции.

184. А. А. Дельвигу. Начало февраля 1826 г. Из Михайловского в Петербург.

… Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне; образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам, но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революций — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri, более склонен к умозрению, нежели к деятельности, и если 14 декабря доказало у нас иное, то на то есть особая причина. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны.

197. Николаю I. 11 мая — первая половина июня 1826 г. Из Михайловского в Петербург.

Всемилостивейший государь!

В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем я готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть со всеподданнейшею моей просьбой.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков; осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.

Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин.

На отдельном листе:

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826 г.

198. П. А. Вяземскому. 10 июля 1826 г. Из Михайловского в Петербург.

… бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков.

262. А. Х. Бенкендорфу. Вторая половина (не ранее 17) августа 1828 г. В Петербурге. (Черновое).

… Государь император в минуту для меня незабвенную изволил освободить меня от цензуры, я дал честное слово государю, которому изменить я не могу, не говоря уже о чести дворянина, но и по глубокой, искренней моей привязанности к царю и человеку.

429. П. А. Плетневу. 22 июля 1831г. Из Царского Села в Петербург.

… Кстати, скажу тебе новость (но да останется это по многим причинам между нами): царь взял меня на службу, — но не в канцелярскую или придворную, или в военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: Puisqu`il est marie` et qu`il n`est pas riche, il faut faire aller sa marmite. (Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни. — Буквально: заправить его кастрюлю; франц.) Ей-богу, он очень со мною мил.

602. Н. Н. Пушкиной. 14 июля 1834 г. Из Петербурга в Полотняный завод.

…Прощай. Обнимаю тебя крепко — детей благословляю — тебя тоже. Всякий ли ты день молишься, стоя в углу?

Глаза Матвея слиплись, и он заснул. Но спал всего минут пятнадцать, не более. Явилась дочь, а за ней и со смятым подушкой лицом Варя.

— А кофе будет?

В выходные дни обязанность варить вкусный кофе лежала на главе семейства. Матвей скинул ноги на пол и торжественно объявил:

— Будет!

Светка, ни с того ни с сего, вдруг захлопала в ладоши и закружилась вокруг своей оси. Матвей вышел из ее комнаты, но тут же вернулся:

— Вот, подарок тебе! В честь праздника!

— Что это?

Дочка ухватилась за CD и стала вертеть его в руках. Жена тоже любопытно посматривала на диск.

— Новая игра.

— Какая?

— По написанию стихов. У вас информатика в школе есть?

— С этого года есть.

— Значит, разберешься самостоятельно. Ты кофе будешь?

— Нет, я не люблю кофе. Он горький.

— Значит, на троих?

— Да, на троих! — подтвердила Варя.

Матвей вскипятил воду в турке, но кофе в нее не положил. Взял телефонную трубку и ушел к себе. Набрал номер.

— Кир, я готов отдать тебе твою расписку. Помнишь?

— Какую расписку?

— Я заставил тебя написать расписку о неразглашении… когда ты начал работать над шифром.

— А, эту! Я и забыл уже…

— То, что ты забыл, это плохо. Но сейчас это уже не имеет значения.

— Что-то случилось?

— Я подарил программу Светке… Просто как игру.

— Молодец! — В голосе Кирилла улавливались нотки удивления плюс как будто одобрения и вместе с ним издевки. Как будто он выиграл у Матвея шахматную партию, но открыто радоваться посчитал ниже своего достоинства.

— Ты можешь что угодно обо мне думать…

— Слууушай! — Кирилл перехватывал инициативу. — Если ты уже наигрался, давай ее продавать. Я сейчас раскатаю сто экземпляров и выброшу на рынок. Согласно нашему договору получишь свою долю.

— Согласен, но только, помнится мне, мы договаривались торговать стихами, а не программами.

— Стихи не купят, это было ясно с самого начала. А вот программу… Игру! Если ее к тому же грамотно подать.

— Ты прав, как всегда.

— А расписку ты можешь порвать… и выбросить в мусорное ведро.

— Хорошо, я так и сделаю. Пока.

Матвей отключил трубку и услышал Варин крик:

— Так что там с кофе?

Пришлось извиниться за задержку и доделать начатое. Не позвонить именно сейчас Кире Матвей не мог. Соблазн и рождаемое им сомнение до звонка были еще сильны. Вернуть «Шифр № 0» обратно было еще возможно. Зато теперь! Теперь Матвей свободен… можно пить кофе с чистыми помыслами.

Глава XIII

Весь день с самого раннего утра он боролся с ветром. С этими яростными порывами юго-западного ветра, стремящегося вырвать и растерзать на куски полиэтиленовую пленку, которой он обивал парник. Матвей прижимал пленку локтями, коленями, всем корпусом к стойкам и поперечинам и постепенно все же крепил ее.

Парник был большой, больше 10 метров в длину, выше человеческого роста, собранный треугольным домиком. Естественно, ветровая нагрузка, падающая на боковую сторону, площадью более двадцати квадратов, была значительной. А рук только две, да и то в одной молоток, в другой штапик и гвозди. Пленку отрывало, стаскивало вниз, а при порывах особенно сильных — она хлопала по ветру, как флаг. В таких условиях Матвей совершено замучился. Но вечером приедет Варя, чтобы завтра с утра посадить помидорную рассаду — это означает, что закончить с обивкой парника он должен сегодня. Да и без Вариного приезда оставить не прибитой пленку при таких погодных условиях — это значит погубить все, уже сделанное.

Матвей стоял на нижней перекладине, прижимая пленку коленями к средней, и прибивал верхнюю кромку. Порыв ветра — пленка в очередной раз поползла из-под штапика. Стремясь не дать ей большого хода, Матвей в спешке наставил очередной гвоздь и ударил по нему молотком… и попал по пальцу. В какой уж раз!

— С…, б…, е… твою мать! — трехэтажно взревел он и в сердцах швырнул молоток оземь.

Все! Терпение кончилось! Он спрыгнул с парника, слизал с пальца тут же проступившую кровь и сел прямо на землю, рядом с молотком. Почувствовав свободу, пленка сначала радостно заколыхалась, затем забилась громко и как будто обреченно, стремясь не куда-нибудь, а прямо в небо.

— Ну и хрен с тобой. — Матвей извлек из пачки сигарету и закурил. — Пропади оно все пропадом! И эта долбаная битва за урожай. И эта постоянная срочность. Он курил и наблюдал за пленкой. В этот раз она была армированной, то есть в несколько раз крепче обычной. Это означает, что можно спокойно докурить. Рискованно, конечно, но перевести дух необходимо. И пальцу очень больно.

Какое нечеловеческое терпение нужно, чтобы выполнять всю эту, обязательную каждый сезон, работу на обеспечивающем семью фруктами и овощами садовом участке. Терпение или любовь. Есть такие, кто просто с благоговением относится к земле, капает эти грядки, готовит компост, удобряет, пропалывает, окучивает… Даже до смешного — ведет дневники посадок и всходов, отмечает, при какой погоде какой урожай, составляет план работ на предстоящий день… И при этом спокоен и уравновешен. В принципе, что еще делать пенсионеру, если все свои рабочие подвиги он уже свершил — в прошлой трудовой жизни. Продолжать совершать их в новой садовой? Раздать садовые участки, чтобы занять людей, — хорошая задумка. А что делать трудящемуся человеку, у которого отец пенсионер давно умер и у которого на этот участок только два выходных? В течение которых и отдохнуть бы не помешало. А работы выше крыши. Плюнуть на все и дышать чистым воздухом, попивая какое-нибудь купленное в местном магазине винцо… Или ломать себя, за два дня успевая сделать то, что постоянные жители садоводства в спокойном ритме, не спешно, делают в течение недели. Если ломать, тогда выходные не для отдыха… После таких выходных Матвей отходил на работе весь понедельник, а иногда и на вторник хватало. Когда руки, ноги ноют, спина не разгибается, плечи обожжены жадным весенним солнцем, а иногда, как сегодня например, ветерком и насморк надует. А то и что похуже.

Матвей загасил сигарету о каблук, высморкался и вновь полез на парник. Будь он не ладен. Нет, то есть будь он ладен, крепок и стоек. И чтобы урожай давал хороший, но чтобы достигался этот урожай не через такие мучения. А ты, ветродуй, стихни, замри! — приказал Матвей кому-то на юго-западе и посмотрел в небо. Облака плыли, нисколько не замедляя своего хода. Не-ет, теперь дуть будет до самой ночи. Это ж сезонный муссон или как там его — бриз, чтоб тебя. Ладно, дуй сколько хочешь, я все равно свое дело сделаю. Матвей извлек из связки очередную полоску штапика и прижал ею непослушную пленку. Перекурив, он немного успокоился и теперь наносил удары по гвоздям уверенно и точно. Аккуратно. Стараясь не попасть по саднившим и кровоточащим, сбитым за этот тяжелый рабочий выходной пальцам.

Парник этот, с которым Матвей бился уже четырнадцатую весну подряд, был ровесником новой, демократической России. Видимо, предчувствуя тяжелые времена, отец и заложил такую огромную теплицу. Рассчитывал застеклить парник, но, когда с начала 1992 года большую, больную страну стали лечить методом шоковой терапии, в бюджете семьи не оказалось средств не только на задуманное остекление. Вопрос стоял о выживании. Пришлось довольствоваться обычной полиэтиленовой пленкой. И только в этот год с Варей решили поставить армированную — на несколько лет вперед.

Всегда на этом парнике Матвей вспоминал отца, по стопам которого он, собственно, и пошел. Родитель был большим патриотом страны под названием СССР и не смог пережить разрушения системы, которой отдал лучшие годы своей жизни. Все это непутевое реформирование, рассекречивание и передачу в ведение государства совершенно секретных и даже «Особой важности» архивов, все эти уступки западным друзьям, вследствие которых ликвидировались наработки не одного поколения… Все это вместе взятое через год после провала ГКЧП свело отца в могилу. А парник остался, и благодаря ему в закромах молодой семьи Матвея каждый год появлялись соленые и малосольные огурцы и маринованные помидоры.

Скрипнула калитка, Матвей оглянулся — Варенька приехала. Он кивнул ей головой, но спрыгнуть на землю и встретить супругу, как подобает, не смог — руки и ноги заняты. Жена, бросив свой сак на крыльцо, подошла сама.

— Привет!

— Здрасте, ну что, сдала свой воскресный номер?

— Угу.

— Между прочим, за работу в субботний выходной день в понедельник тебе положено отдыхать. Как, впрочем, и мне.

— У меня ненормированное рабочее время… Я думала, ты уже чай пьешь.

— Ну да! С этим монстром… и с такой погодкой!

— А что? Дождя вроде нет.

— Ветер! Не переставая… Целый день.

— Тебе помочь?

— Нет. Сам доделаю, уже немного осталось. Лучше займись ужином: есть очень хочется.

— А ты обедал?

— Как всегда. Дачный фирменный пельменный суп.

Варя расхохоталась.

— Ты неисправим!

— А что? Бросил в воду двенадцать пельменей, посолил… и ничего больше не нужно делать! Сверху только укропчиком или петрушкой. Очень удобно.

— Ладно, побалую тебя вкусненьким.

После тяжелого и довольно нервного для обоих дня за ужином выпили традиционного коньячку. Матвей рассчитывал снять напряжение — получилось не очень. Какая-то злость, неизвестно на кого, кипела внутри и готова была вылиться на первого попавшегося под руку, даже на ни в чем не повинную жену. Варя-то здесь при чем? Матвей понимал, что не причем, и держался. Он налил еще и еще. Уже значительно охмелев, он все же распустил свой язык. Варя поначалу даже не поняла, о чем это ее муж. Позже догадалась — о своих стихах.

— … Так если их нигде не перепечатывают и у меня нет никаких предложений от издательств, значит, они никому не нужны! Зачем производить товар, который не покупается?

— Стихи — товар?

— Сейчас товаром стало все! А стихи товаром сделал еще Пушкин… Мне надоело слышать от издателей: мы не можем вкладывать деньги в неизвестного автора. Это рискованно. За ваши деньги мы напечатаем все что угодно… Откуда у меня такие деньги, я нефтью не торгую… Почему в Америке это не рискованно? Почему там книжный бизнес реагирует на каждое новое имя? И люди рискуют, издают… Сначала пробный тираж… если он раскупается быстро, книгу объявляют бестселлером и издают и продают уже в огромных количествах. Потому что — бизнес… конкуренция! Любая новая «свеженькая» идея востребована. А наши издатели лучше в сотый раз произведут на свет «Лолиту» Набокова или Маркеса, или на худой конец Антона Павловича. Потому что проверено временем, риск минимальный! Вот какая психология! Будешь еще?

Варя отрицательно кивнула.

— А я выпью. — Матвей налил и тут же залпом выпил. — Мне надоело бороться с ветряными мельницами. Я работаю сверхурочно… и не получаю никакой отдачи! Ни творческой, ни материальной. Да… мой отец не принадлежал к литературным кругам. И мне приходится осваивать новое для себя пространство. Но разве я сам ничего не значу? Вообще, почему в России, как творческий человек, я могу существовать только в чьей-то обойме. К кому-то прислушиваться, примазываться… я не говорю — спать с нужными людьми… Председатель на той неделе пригласил к себе в кабинет, книжку свою подписал и говорит… Знаешь, что он мне открытым текстом сказал? Ты, говорит, Онегин, в то издательство не ходи, ты ко мне ходи — будешь моим человеком, я тебя буду печатать. Бред какой-то! Мне что, собственное книжное дело открыть? По изданию собственных творений. Так у меня денег не хватит. И я, собственно, не издатель, я писатель, литератор… И потом даже если я открою — конкуренты сделают все, чтобы его закрыть! Вот наша российская постперестроечная действительность. Я не говорю, что в СССР было лучше, там были свои задвиги, но и сейчас не лучше.

Матвей еще налил.

— Короче, я тут на днях принял решение.

— Какое?

— Стихов больше не писать.

— Почему?

— Не эффективный способ. Или я не поэт… Короче, задумал роман… почти детективный. Причем, знаешь, про кого? Про Пушкина! У меня и фамилия соответствует… Меня давно уже в прозу тянет. Да я, собственно, уже и начал. Но условие такое, если с прозой будет то же самое, что со стихами — брошу все на хрен. Вообще все! В Америку уеду. Конечно, сразу не выпустят… Подам в отставку, пять лет поработаю фермером, выучу английский язык и уеду! В Голливуд. И буду там писать сценарии за деньги… Хотя сценариев сразу тоже не закажут. Значит, буду диалоги клепать, реплики… редактором могу работать. Но хоть какая-то перспектива. Здесь же никакой. Ну что ты молчишь, Варя? Ну да, я выпил немного… разболтался. Но скажи что-нибудь.

— Плакать хочется. — Варя встала и ушла с веранды в дом.

А Матвей остался за столом… и пока не «добил» весь коньяк, из-за стола не встал. Только в два часа ночи свет на веранде наконец погас.

Глава XIV

Матвей бежал. Он ни за кем не гнался и ни от кого не убегал — просто бежал для здоровья, для поддержания спортивной формы. Трусцой, не быстро. Он бегал каждое утро, и если позволяла погода, то есть не было очень скользко или не шел дождь, заходил и на большой круг. По набережной, вдоль Невы, потом мимо станции метро и обратно к дому. Конечно, на большом круге бежать приходилось не по набивной дорожке, а по гранитным плитам, асфальту и тротуарной плитке — по достаточно жесткой основе, и поэтому после бега часто болела надкостница. И еще воздух из-за близости автомобильных трасс был не так чист. Но зато Матвей видел не только кусты, голубей и собачников со своими питомцами. Он мог наблюдать, как просыпается город.

С большого круга открывались виды. Пробегая по набережной, он понимал реку, мог отличить ее настрой на наступающий день. Он видел людей — рыбаков у воды, водителей грузовиков, постовых, почтальонов и дворников. Некоторые даже узнавали его, приветствовали… На большом круге Матвей просыпался вместе с городом, и это ему нравилось.

Сегодня, под дождем, он бежал по дорожкам сквера. Один кружок, второй такой же, третий, четвертый, пятый… пока не надоест. Этот незамысловатый маршрут тоже имел свои преимущества. На нем, когда не нужно постоянно вертеть головой, а ноги сами знают, что делать, можно сконцентрироваться на своих мыслях, как говорят — уйти в себя, настроиться на что-то, какое-нибудь главное дело дня, или, наоборот. что-нибудь проанализировать из уже совершенного.

Сегодня Матвей подводил итоги реализации проекта под условным названием «Шифр № 0». Конечно, об этом он размышлял не только в это утро — и вчера, и позавчера, и неделю назад — с того момента, как вручил диск с изобретенной программой дочери, но сегодня во всех этих размышлениях пора поставить все точки над i. Нельзя думать об этом без конца, как нельзя слишком долго жевать один и тот же пластик жевательной резинки — вкус уходит и сама резинка разваливается. Тем более что каких-то ощутимых, весомых итогов почти не оказалось. За что ставить галочку? Не смог Матвей подписаться ни под одним из машинных стихов, даже под давлением воли не смог. Потому и превратил девятимесячную разработку в детскую игру.

Используя профессиональный сленг, Матвея подмывало назвать «Шифр № 0» — «глухарем», делом, не приведшим к конкретному результату. Ему порой казалось, что таковым оно и было с самого начала, с первого дурацкого стишка в Варькином журнале, с которого все и закрутилось. В то же самое время жалко было затраченного труда, и результат, хоть какой-нибудь, найти все же хотелось. Так, для очистки совести.

И что удивительно, под этим дождем, результат этот как будто находился. Он открывался в совершенно неожиданной для Матвея плоскости мысли. Неужели он нашел то, что и не думал искать? Такое действительно в слишком сложных и запутанных делах случалось, но что бы здесь…

Результат был в новом понимании чего-то, что Матвей никак не мог сформулировать. Он бежал, бежал и пытался поймать мысль. Он все-таки не просто бежал…Он не мог сказать, что понял какую-то, ранее скрытую от понимания суть поэзии — это было бы слишком громко и самоуверенно. Наверное, чтобы даже приблизиться к ее пониманию, нужно всю жизнь заниматься исключительно стихами и ничем иным. У Матвея этого не могло быть никак… Скорее, можно сказать, что он понял принцип. По которому выходило, что стихотворением, поэтической формой речи возможно не только передать чувства, но как мечом или медицинским скальпелем рассечь тот или иной предмет исследования. Обозначить его новые плоскости, новые грани. Увидеть его с нового ракурса… А предметом исследования может быть что угодно, хоть бы даже и то чувство, которое передается стихотворением.

Это открытие волновало. Оно было интересной и неожиданной находкой… во всяком случае, интересней всех тех практических результатов, которые появлялись после работы с Кириной программой в виде конкретных стихотворений. Этот новый принцип открывал перед Матвеем, как ему казалось, какой-то новый, светлый, красивый и безоблачный путь. И им просто следовало идти… и все! Как вот сейчас он бежит… и все! Накручивая километр за километром, не прося и не требуя ничего взамен. Бежит ради оздоровления.

Если бег трусцой оздоравливает тело, то бег поэтической мысли, как вдруг представилось Матвею, должен оздоровить ум, память, чувства и даже, может быть, душу. Поэзия как оздоравливающая процедура — вот он, новый ракурс на старый предмет. И ценность этого «старого предмета» содержится в нем самом. Как ценность пищи — не в продукте, получаемом после ее переваривания организмом, а в белках, жирах и углеводах, во вкусовых качествах, в способностях пищи утолять голод, возвращать уверенность в себе и хорошее настроение.

Матвей додумался до того, что любая поэтическая находка ценна не тем, что может отличить его от других стихотворцев или простых людей, а сама по себе. Как таблетка от головной боли. Проглотил таблетку — голова прошла, написал стишок — ум осветлился. Конечно, такого понимания до работы над «Шифром № 0» не было.

Писать стихи, чтобы не болеть! Смешно! Объяснишь кому-нибудь, хоть бы даже жене — засмеет. Скажет: совсем заучился. Но ведь именно так получается. И даже великий Пушкин чувствовал себя исключительно здоровым и счастливым именно в сам момент написания своих бесценных строчек. То есть в момент творчества!

Это открытие каким-то странным образом переворачивало все прежние представления о жизни. Не слава и признание среди людей, к которым Матвей так упорно стремился, а сердечная чистота и безболезненность. Не материальный эквивалент трудозатратам, а дышание рифмой, переживание новых чувств, производимых только что созданным стихотворением.

Матвей никогда не пользовался наркотиками, даже не пробовал… но слышал, что так называемый «высший кайф» от них в тех глюках, в тех нереальных или, наоборот, новореальных ощущениях, которые они якобы вызывают. В поэзии — то же самое, но без шприцев, «колес», сигарет и нюхательных порошков… Как там Кир сказал:

Поэзия — наркотик, пьянящий сердце смог.

Я как-то укололся — сдержать себя не смог…

Матвей перешел на шаг и взмахами рук выравнивал дыхание.

После «Шифра» пришло еще одно ощущение — ушел груз ответственности за судьбу своих стихов. Если они производятся на свет, их нужно просто производить — и все. И не задумываться об их судьбе. Пусть они живут, как хотят. Сами по себе. Кому-то нравятся, кого-то вдохновляют, кому-то помогают понимать жизнь… а кого-то пусть с них воротит. Это тоже проявление жизни.

Все люди разные, потому и жить интересно. Найти в другом то, чего нет у тебя… И обозначить это рифмой. Вот она — высшая цель. Найти и обозначить. Как просто. И как сложно ее достичь. Какой проницательный, проникающий должен быть взгляд, какой острый слух, как нужно чувствовать запахи, вкусы, осязать поверхности тел. Но если поэт развился до стадии, когда все это есть, работу производит он сам, его ум и сердце, а не электронная программа.

Машинный интеллект вторичен, он произведен человеком по своему образу и подобию, но произведен только в доступном ему спектре проявлений… Может быть, когда-нибудь люди придумают компьютерные органы чувств и машины научатся реагировать на все звуки, игру света, интонацию голоса, атмосферные изменения природы, смену времени суток и времени года, и прочее, прочее… Но и тогда машина превзойти человека в задаче «найти и обозначить» не сможет.

Дождь усилился. Матвей снова побежал и только теперь заметил, что совсем промок. По спине и пояснице под одеждой пронеслась холодная и веселая дождевая струя. Но как ни странно, бежать домой, под крышу, в теплую и сухую квартиру, не хотелось. Не потому, что Матвей вообще любил дождь и любил быть мокрым. Он боялся спугнуть или даже, — того хуже, отогнать свое новое ощущение. Хотелось еще повариться, побарахтаться в нем, повертеть, пообсмотреть его с разных сторон. Почувствовать его на вкус и цвет. Пообщаться.

Да! Интересная штука — жизнь! Особенно, когда в ней открывается что-то новое.

Он решил не обегать встречную лужу. И плевать, что кроссовки начерпают воды и будут тяжелыми, хлюпающими и сваливающимися с ног… Плевать на это. Это сегодня — не главное!

Санкт-Петербург. 2007

* * *

РСЃРїРѕР»СЊР·СѓСЋС‚СЃСЏ С‚РµС…РЅРѕР»РѕРіРёРё uCoz